– Нет, я спущусь с этой скалы и заберусь на другую. – Ведь ваше начальство не в курсе? Того, что вас беспокоит этот паук-отшельник? Непонятно почему. – Не в курсе. – И если бы они знали, вам бы досталось. Адамберг улыбнулся и кивнул. – Потому-то вы и угощаете меня шоколадом. Чтобы я не рассказала на форумах о том, что у одного комиссара внезапно поехала крыша, а его начальство об этом не знает. И вы стараетесь быть со мной обходительным. – Но я и вправду обходительный. – И очень упрямый. Все из-за гордыни. У вас появилась одна мыслишка, но вы ровным счетом ничего не знали о пауках, не больше малого ребенка, а профессор доказал вам, что все не так, как вы думали. Он вам это доказал? – Да. – Но вы сказали своему другу, что тема закрыта и что она не закрыта. Хотя все вам разжевали и в рот положили. Это гордыня, да, другого слова не подберешь. Адамберг снова улыбнулся. С этой маленькой женщиной ему было хорошо. Она быстро соображала, быстро делала выводы. Он тронул пальцем ее за плечо. – Знаете, что я вам скажу, мадам Руайе? Я не гордый. У меня была одна мыслишка, как вы говорите, вот и все. – Вот и у меня тоже, представьте себе, была мыслишка. Потому что пауки-отшельники не убивают. Потому что трое умерли. Но у нас во Франции никто не умирал от укуса отшельника. Потому что были и другие мыслишки. Ну и что? У всех у нас возникают всякие мысли, особенно когда ночью ворочаешься в кровати, разве нет? Но я-то не сумасшедшая, как вы. Раз невозможно, значит, невозможно, и все. – Погодите-ка, а какая еще была мыслишка? – спросил Адамберг, откинувшись на спинку диванчика и скрестив ноги. – Так, одна глупость, – сказала она, пожав плечами. – А шоколад здесь, надо признать, действительно вкусный. – Ну так какая еще мыслишка, мадам Руайе? – настаивал Адамберг. – Знаете что? Зовите меня Ирен, так будет короче. – Спасибо. Ну скажите, Ирен, чем мы рискуем? Вы никогда меня больше не увидите, а потому можете все рассказать. Я люблю всякие-разные мыслишки, особенно когда они приходят внезапно, среди ночи. – А я не люблю. Они тревожат. – Так передайте ее мне, я тревожусь очень редко. Иначе она так и будет вас донимать. И Адамбергу, естественно, вспомнились слова старика Лусио: “Нужно всегда дочесать укус до конца”. – Ерунда. Просто в какой-то момент, когда умер второй, я подумала, что за всем этим что-то скрывается, как угорь под камнем. – Или мурена под скалой. – Что? – Извините. Так, кое-что вспомнил. – Хотелось бы знать, вам интересно, что я подумала, или нет? – Конечно, интересно. – Дело в том, что два первых старика, которые умерли, были друг с другом знакомы. С детства. – Надо же. – Прежде чем выйти на пенсию и уехать в Кадерак, я жила в Ниме. – И они тоже? – Не перебивайте меня на каждом шагу, а не то этот угорь выскользнет у меня из рук. – Простите. – Мы жили через две улицы друг от друга. В семь часов вечера я приходила в кафе выпить рюмочку портвейна. Извините, если я вас шокировала, но это все, что я пью за целый день. “Хлебнул глоток, тоска – наутек”, – говорила моя мать, но, по-моему, это чушь собачья. Ой, извините меня, простите, пожалуйста. – Ничего, не страшно, – в который раз за этот день повторил Адамберг. – Но на артроз он точно не действует, – сказала она, поморщившись. – Воздух здесь влажный, на Юге я лучше себя чувствую. Так вот, они ходили в то же кафе, что и я, – “Старый погреб”. Потому что рюмочка портвейна в семь часов – это хорошо, но только не в одиночестве у себя дома, надо это понимать. Как все время твердил профессор Пюжоль, вы следите за моей мыслью? Думаю, я это навсегда запомню. А вы что обычно пьете? – Пиво после ужина, со стариком соседом, под деревом. Адамберг видел, что “мыслишка” удаляется, угорь проскальзывает между камнями, мурена прячется в темной дыре. Но он чувствовал, что нельзя прерывать эту болтовню, что она вернется к теме. Или эта мысль будет зудеть постоянно, так что Ирен было бы лучше избавиться от нее, передав комиссару. – А вот я не под деревом, а в “Старом погребе”. И эти двое там тоже постоянно сидели. И я вам гарантирую, что пили они точно не по одной рюмочке портвейна. Пастис, стакан за стаканом, разговоры за разговорами. Часто так бывает: когда люди пережили ад, они о нем все говорят и говорят, как будто его нужно убивать в себе каждый день. Вы следите за моей мыслью? Хотя говорят о нем со смешками, как будто это был рай. Старое доброе время, сами понимаете. А их адом был сиротский приют. Они называли его “Милосердием”. Недалеко от Нима. Это соединяло их прочно, словно пальцы на одной руке, и больше всего они любили вспоминать всякие мерзкие выходки, всякие безобразия. Насколько я слышала, а я тут же неподалеку разгадывала кроссворды, даже однажды выиграла одеяло с подогревом, такое дерьмо оказалось, ой, извините, простите, пожалуйста. – Ничего, не страшно. – Я хотела сказать, что его придумали, чтобы устраивать пожар в постели. Они вспоминали всякие гадкие проделки, которых только и можно ждать от приютских выродков. Оставить лужу – это они так говорили – в шкафу у директора, сходить по большому в его портфель, выстроиться стенкой и никого не пропускать, привязать младшего простыней к кровати, стащить у кого-нибудь штаны, сдернуть с малыша трусы во время урока физкультуры, поколотить одного, запереть другого – и все в таком духе. Выродки, которые вели себя как выродки. И не поодиночке – похоже, они собрали небольшую банду. Однако они, знаете ли, не были там счастливы, бедные дети. Вот и говорили без конца. И все подливали друг другу и хохотали, попивая пастис. Иногда ржали во весь голос, а иногда усмехались еле слышно. Наверное, когда вспоминали какие-то более серьезные эскапады. – И вот вы, ворочаясь в постели, сказали себе: наверное, кто-то решил им отомстить. – Да. – Подстроив все так, чтобы решили, будто это укус паука. – Да. Но через шестьдесят лет это уже бессмысленно, правда? – Но вы ведь сами сказали: был ад, и они о нем говорят каждый день. Пусть даже прошло шестьдесят лет. – Вот только умерли они от некроза тканей, вызванного ядом. И мы приходим к тому же, от чего ушли: паука не заставишь укусить. – А если посадить его в кровать, в ботинок? – Не сходится. Потому что первого укусили во дворе, около дровяной кучи. Второго тоже снаружи, когда он открывал входную дверь. Наверное, паук сидел себе спокойненько, спрятавшись среди гравия. – Не получается. – О чем я вам и говорю. – А третий? Вы его знаете? – Никогда его не видела. Не скажете, который час? Адамберг показал два браслета с часами на своем запястье. – Я забыла, – сказала она. – Дело в том, что мне нужно ехать к подруге, у которой я ночую. – Я на машине, могу вас отвезти. – Но это далеко, набережная Сен-Бернар. – Ну и ладно, я отвезу. Адамберг высадил Ирен Руайе у дома подруги, подал ей сумку и трость. – Выкиньте-ка все из головы, – посоветовала она, прежде чем с ним расстаться. – А вы не называйте мое имя в интернете. – Я не собираюсь портить вам карьеру, даже не думайте. Ведь я не выродок. – Не согласились бы вы дать мне свой номер? – спросил Адамберг, включая мобильник. Ирен подумала в свойственной ей манере, уставившись прямо перед собой, потом продиктовала ему цифры, подглядывая в маленький список. – Скажем так: на случай, если у вас будут новости, – уточнила она. – Или у вас. Адамберг снова уселся за руль, когда маленькая женщина постучала в стекло. – Дарю его вам, – сказала она, протягивая ему коробочку из пожелтевшего пластика.