— Кому-то за это большое спасибо, — говорит он. — Пять центов не пожалел бы, чтобы узнать, где был мальчик, когда лошади сорвались. — Если там что поломалось, починю, — говорю я. Женщины ушли в дом. Мы слышим, как они разговаривают и машут веерами. Веера — шу, шу, шу, а сами говорят, говорят, будто пчелы в бочке шепчутся. Мужчины остались на веранде, переговариваются, друг на друга не смотрят. — Здорово, Вернон. Здорово, Талл. — Опять дождь будет. — Да, похоже. — Опять пойдет. Непременно. — И налетит быстро. — А уходить будет медленно. Известное дело. Я перехожу на заднюю сторону. Кеш затыкает дыры в крышке. Обстругивает втулки, по одной, дерево мокрое и стругается плохо. Мог бы разрезать консервную банку и разом закрыть, никто бы не заметил разницы. А заметил — не сказал бы. Помню, он час при мне вытесывал клинышек, словно со стеклом работал, — а ведь нагнись только, подбери щепок, забей под шип, и хорош. Когда мы кончили, я вернулся к ним. Мужчины отошли от дома, сидели, где мы его строили ночью, — кто на обрезках досок, кто на козлах, кто на корточках, кто так. Уитфилд еще не приехал. Они посмотрели на меня, спросили глазами. — Все почти, — я говорю. — Будет забивать. Поднимаемся по лестнице, к двери подходит Анс, смотрит на нас, и мы всходим на веранду. Снова вытираем ноги, старательно пропускаем друг друга вперед, толпимся перед дверью. Анс стоит за порогом, сосредоточенный, держится с достоинством. Показывает нам — проходите, и сам идет в комнату первым. Они уложили ее вверх ногами. Кеш сделал его наподобие часов, вот такой, все швы и стыки — на скос и выровнены рубанком, тугой, как барабан, аккуратный, как шкатулка, а ее уложили головой в ноги, чтобы не смялось платье. Платье было венчальное, колоколом, вот и положили ее головой в ноги, платье чтобы не примять, а москитной сеткой лицо прикрыли, чтоб не видно было дырок от бурава. Выходим, а навстречу Уитфилд. Идет мокрый, грязный до пояса. — Да утешит Господь этот дом. Я опоздал, потому что мост залило. Я поехал к старому броду и переплыл с лошадью, и Господь хранил меня. Да будет милость Его над этим домом. Мы пошли обратно к козлам и обрезкам, сели. — Я знал, что зальет, — говорит Армстид. — Долго он держался, этот мост, — говорит Квик. — Скажи лучше, Господь его держал, — говорит Дядя Билли. — Не помню, чтобы за двадцать пять лет молотком по нему кто ударил. — Сколько же он тут стоял, Дядя Билли? — спрашивает Квик. — Его построили… дай Бог памяти… в 1888 году, — говорит Дядя Билли. — А помню потому, что первым по нему проехал Пибоди — ко мне, когда Джоди родился. — Если бы я ездил каждый раз, когда твоя жена приплод давала, он бы давно уж сносился, — говорит Пибоди. Мы вдруг громко смеемся и разом смолкаем. Переглядываемся искоса. — Много людей по нему переехало, — говорит Хьюстон, — последний раз в жизни. — Это факт, — откликается Литлджон. — Это верно. — Одной уж теперь не удастся, — говорит Армстид. — Им с ней на мулах до города два-три дня. Пока в Джефферсон отвезут да потом обратно — как раз неделя. — А что Ансу втемяшилось везти ее в Джефферсон? — спрашивает Хьюстон. — И Анс так решил, — говорит Квик. — Да, — говорит Дядя Билли. — Вот плывет человек всю жизнь без руля, без ветрил, а потом возьмет да такое удумает, чтобы всем хлопот устроить выше головы. — Ну, теперь разве только сам Господь поможет перебраться через реку, — говорит Пибоди. — Ансу одному не справиться. — Думаю, Он поможет, — говорит Квик. — Он уж давно Ансу помогает. — Это факт, — говорит Литлджон. — Так давно, что и бросить теперь жалко, — говорит Армстид. — Я думаю, Он как все у нас тут, — говорит Дядя Билли. — Так долго помогал, что теперь поздно бросать. Выходит Кеш. Он надел чистую рубашку; мокрые волосы гладко зачесаны на лоб, гладкие и черные, как будто голову покрасили масляной краской. С трудом присаживается на корточки, мы за ним наблюдаем. — Чувствуешь погоду-то? — спрашивает Армстид. Кеш не отвечает. — Сломанная кость всегда погоду чувствует, — говорит Литлджон. — У кого кость сломана, предсказывать может. — Это счастье, что отделался сломанной ногой, — говорит Армстид. — На всю жизнь мог стать лежачим. Кеш, ты с какой высоты падал? — Двадцать восемь футов четыре с половиной дюйма примерно, — говорит Кеш. Я подсаживаюсь к нему. — На мокрых досках недолго поскользнуться, — говорит Квик. — Обидно, — я говорю. — Но что ты мог сделать? — Все это бабы, черти, — говорит он. — Я его строил, чтобы у ней с ним было равновесие. Строил по ее размеру и весу. Если люди с мокрых досок падают, большое падание тут будет, пока не переменится погода. — Что ты мог сделать? — говорю я. Люди падают — это ладно. А вот с кукурузой и хлопком моим что будет? Да и Пибоди не против, чтобы люди падали. Скажи, доктор? Это факт. С корнем из земли вымоет. Не одна напасть, так другая. А как же? Потому они и стоят чего-то. Если бы не напасти эти да у всех бы урожай большой, тогда и растить бы небось не стоило. Нет уж — работаешь, ломаешься, а потом чтобы твою работу смыло к чертовой матери? Какой же человек может это сделать? Какого, интересно, цвета у него глаза? Да. Господь растениям дал расти. Он и смоет, если будет на то Его воля. — Что ты мог сделать? — говорю я. — Это все бабы, черти, — говорит он. В доме женщины запели. Мы слышим, как начинается первый стих, крепнет, обрастая голосами, и мы встаем, идем к двери, снимаем шляпы, выплевываем жвачку. Не входим. Останавливаемся перед ступеньками кучкой, держим шляпы вялыми руками, кто перед собой, кто сзади, стоим, выставя ногу вперед и опустив голову, смотрим вбок, или на шляпы, или в землю, а иногда на небо и на серьезное, сосредоточенное лицо соседа. Песня кончается; дрожащие голоса дружно вывели последнюю замирающую ноту. Начинает Уитфилд. Его голос больше его самого. Как будто они — не одно. Как будто он отдельно и голос отдельно, переплывают на двух лошадях реку у брода и входят в дом — один измазан грязью, а другой даже не намок, торжественный и печальный. Кто-то заплакал в доме. Кажется, что ее глаза и ее голос обращены внутрь, и она слушает; мы переступаем с ноги на ногу и, встретившись глазами, тут же отводим их, делаем вид, что этого не было. Уитфилд наконец умолк. Женщины опять поют. Голоса возникают прямо из густого воздуха и сливаются в печальную утешительную мелодию. Смолкли, но будто не исчезли. Будто затаились в воздухе, и стоит нам двинуться, мы снова извлечем из воздуха печальную и утешительную песню. Но вот они кончили, мы надеваем шляпы неловкими руками, словно никогда не носили шляп. По дороге домой Кора продолжает петь. «К Богу путь держу и к моей награде», — поет она в повозке, закутав плечи в платок, под раскрытым зонтом, хотя дождя нет. — Она свое получила, — говорю я. — Не знаю, куда она попадет, но награду уже получила — освободилась от Анса Бандрена. Три дня лежала в гробу, ждала, когда Дарл и Джул вернутся за новым колесом и опять уйдут туда, где их повозка лежит в канаве. Анс, возьми мою, сказал я. Дождемся нашей, он сказал. Она захочет на своей. Она всегда была щепетильной женщиной. На третий день они вернулись, погрузили ее в повозку и поехали — и уже было поздно. Вам придется ехать кругом, через Самсонов мост. Дотуда день дороги. И оттуда сорок миль до Джефферсона. Анс, возьми мою. Дождемся нашей. Она на своей захочет. Его мы увидели в миле от дома, сидел у болотного озерка. Сколько живу, рыба там никогда не водилась. Оглянулся на нас, глаза круглые и спокойные, лицо чумазое, удочка на коленях. Кора еще пела. — Неподходящий день рыбу удить, — сказал я. — Поехали с нами домой, а завтра чем свет пойдем с тобой на реку и наловим рыбы. — Эта здесь сидит. Дюи Дэлл ее видела. — Поехали с нами. На реке-то лучше. — Она здесь. Дюи Дэлл ее видела. К Богу путь держу и к моей награде, — пела Кора.