ДАРЛ — Ведь не конь твой умер, Джул, — говорю я. Он сидит на сиденье прямо, чуть подавшись вперед, спина деревянная. Поля шляпы в двух местах отмокли от тульи, провисли перед его деревянным лицом, и, нагнувши голову, он смотрит в дыры, словно из-под забрала, смотрит вдаль через долину, туда, где хлев прислонился к обрыву и лепит невидимую лошадь. — Вот видишь? — я говорю. Висят высоко над домом, сужая круги в густом бурливом небе. Неумолимые, терпеливые, зловещие, отсюда они кажутся соринками. — Только ведь не конь твой умер. — Черт бы тебя взял, — говорит он. — Черт бы тебя взял. Я не могу любить мать, потому что у меня нет матери. У Джула мать — лошадь. Неподвижные грифы кругами парят в вышине, и тучи несутся, будто отбрасывая их в обратную сторону. Неподвижный, с деревянной спиной и деревянным лицом, напряженно устремясь вперед, он лепит коня своей ястребиной посадкой, и крылья согнуты. Они ждут нас, уже готовы выносить, его ждут. Он входит в стойло, ждет, когда конь лягнется, — чтобы проскользнуть мимо и вскочить на корыто; смотрит оттуда поверх стойл на пустую тропу и только потом тянется наверх за сеном. — Черт бы его взял. Черт бы его взял. КЕШ — Равновесия не будет. Если не хотите, чтобы перевешивался на ходу и в езде, нам надо… — Поднимай. Поднимай, черт бы тебя взял. — Говорят тебе, на ходу и в езде перевешиваться будет, если… — Поднимай! Поднимай, бестолочь, душу твою в пекло! Равновесия не будет. Если не хотят, чтобы на ходу и в езде перевешивался, им надо… ДАРЛ Наклоняется над ним вместе с нами, две руки из восьми. Кровь приливает волнами к его лицу, а между волнами оно зеленоватое — ровная, сплошная, светлая зелень коровьей жвачки; лицо задыхающегося, яростный оскал. — Поднимай! — говорит он. — Поднимай, бестолочь, душу твою дьявол. Натужился и вдруг вскидывает свой конец; мы едва успеваем за его рывком — подхватываем гроб, чтобы не перевернулся. Первое мгновение он сопротивляется, будто живой — будто ее тонкое, как лучина, тело внутри, даже мертвое, яростно противится из стыда — примерно так она стеснялась бы раздеться, показать грязное белье. Потом отрывается и взлетает на наших руках, словно истощенное тело придало доскам летучесть или же она, поняв, что одежду сейчас сорвут, бросается за ней вдогонку, и в этой крутой перемене чудится насмешка над первоначальной потребностью и желанием. Лицо у Джула становится совсем зеленым, и я слышу зубы в его дыхании. Мы несем его по прихожей, неуклюже и громко шаркая ногами по полу, и выносим в дверь. — Постойте-ка минутку, — говорит папа и отпускает. Он поворачивается, чтобы захлопнуть и запереть дверь, но Джул ждать не хочет. — Пошли, — говорит он задыхающимся голосом. — Пошли. Мы осторожно спускаемся с ним по ступенькам. Боимся даже чуть-чуть наклонить его, словно это — невиданная драгоценность, несем, отвернув лица, дышим сквозь зубы, чтобы не дышать носом. Движемся по тропинке, к склону. — Все-таки подождите, — говорит Кеш. — Говорю, равновесия нет. На холме понадобится еще один человек. — Ну и отпусти, — говорит Джул. Он не останавливается. Кеш не поспевает за ним, он ковыляет и шумно дышит; потом отстал, и Джул один несет передний конец, и на склоне гроб тоже наклоняется, начинает убегать от меня, скользит вниз по воздуху, как сани по невидимому снегу, плавно описывая воздух, в котором еще запечатлено его содержание. — Джул, подожди, — говорю я. Но он не хочет ждать. Он почти бежит, а Кеш остался сзади. Мне кажется, что мой конец ничего не весит, плывет как соломинка на буйной волне Джулова отчаяния. Я уже не прикасаюсь к нему, когда Джул поворачивается и, остановившись, на заносе, с ходу досылает гроб в повозку, а потом оборачивает ко мне лицо, искаженное яростью и отчаянием. — Черт бы тебя взял. Черт бы тебя взял. ВАРДАМАН Мы едем в город. Его не продадут, сказала Дюи Дэлл, потому что он Деда Мороза и Дед Мороз забрал его до Рождества. Тогда он опять будет за стеклом, блестеть и ждать. Папа и Кеш спускаются по склону, а Джул идет в хлев. — Джул, — папа говорит. Джул не остановился. — Ты куда идешь? — папа спрашивает. А Джул не остановился. — Оставь коня здесь, — говорит папа. Джул остановился и смотрит на папу. Глаза у Джула светлые. — Оставь коня здесь, — говорит папа. — Мы все поедем с мамой на повозке, как она хотела. А моя мама — рыба. Вернон видел. Он был тут. — У Джула мать — лошадь, — сказал Дарл. — Тогда моя может быть рыбой, правда, Дарл? — сказал я. Джул — мой брат. — Тогда и моя должна быть лошадью, — сказал я. — Почему? — спросил Дарл. — Если твой папа — папа, почему твоя мама должна быть лошадью — потому что у Джула мама — лошадь? — А почему должна? — спросил я. — Почему, Дарл? Дарл — мой брат. — Дарл, а твоя мама кто? — спросил я. — У меня ее нет, — сказал Дарл. — Потому что, если у меня была, то она была. А если была, значит, ее нет. Нет? — Нет, — сказал я. — Значит, меня нет, — сказал Дарл. — А это я? — Ты. Я это я. Дарл — мой брат. — Ведь ты это ты, Дарл. — Я знаю, — сказал Дарл. — Поэтому меня и нет, что я для тебя — ты. И для них — ты. Кеш несет свой ящик с инструментами. Папа смотрит на него. — На обратной дороге зайду к Таллу, — говорит Кеш. — Там надо крышу на амбаре. — Это неуважение, — папа говорит. — Это издевательство над ней и надо мной. — Хочешь, чтобы я доехал досюда, а потом пешком тащил их к Таллу? — спрашивает Дарл. Папа смотрит на Дарла, жует ртом. Теперь папа бреется каждый день, потому что моя мама — рыба. — Это неправильно, — говорит папа. У Дюи Дэлл в руке сверток. И корзинка с нашим обедом. — Это что? — спрашивает папа. — Пироги взяла у Коры, — говорит Дюи Дэлл и влезает на повозку. — Просила в город отвезти. — Это неправильно, — говорит папа. — Это неуважение к покойной. Он будет там. Она говорит, он будет там на Рождество, блестеть на рельсах. Говорит, его не продадут городским ребятам. ДАРЛ Он идет к хлеву, входит на участок, спина деревянная. Дюи Дэлл несет корзинку через руку, в другой руке что-то квадратное, завернутое в газету. Лицо у нее спокойное и угрюмое, в глазах настороженная мысль; в них я вижу спину Пибоди, как две круглые горошины в двух наперстках: может быть, в спине Пибоди — два таких червячка, которые упорно и тайком проедаются сквозь тебя и вылезают с другой стороны, и ты вдруг пробуждаешься от сна или бодрствования с ошарашенным, озадаченным лицом. Она ставит корзину в повозку и влезает сама; нога длинно заголилась под натянувшимся платьем: этот рычаг, который переворачивает мир; эта половинка циркуля, которым меряется длина и ширина жизни. Она садится на сиденье рядом с Вардаманом и кладет на колени сверток. Вот он входит в хлев. Он не оглянулся. — Это неправильно, — говорит папа. — Такую малость мог бы ради нее сделать. — Поехали, — говорит Кеш. — Хочет, пускай остается. Ничего с ним здесь не сделается. А может, к Таллу пойдет, там поживет. — Он нас нагонит, — говорю я. — Срежет напрямик и встретит нас у Талловой дороги. — Он бы на коне своем еще поехал. — говорит папа, — если б я не запретил. Пятнистая зверюга, дикая, хуже рыси. Издевательство над ней и надо мной. Повозка тронулась; запрыгали уши мулов. Позади, в вышине над домом, неподвижные, реют кругами, потом уменьшаются и пропадают. АНС