— Ты купилась, потому что он манипулировал тобой, — говорю я, желая снять с нее часть ноши. Ее непосильного бремени. — Он втянул тебя, застал врасплох. Ты не сделала ничего неправильного. — Мне надо было рассказать маме или Грею. Кому-нибудь. — Тебе просто хотелось чего-то для себя. Неудивительно, учитывая, какая напряженная обстановка была у тебя дома. — Наверное. — В ее голосе не слышно убежденности. — Когда что-то для нас действительно важно, мы часто не говорим об этом никому, потому что не можем. Твои поступки были вполне естественными. И, знаешь, тебе только пятнадцать. Она молчит, я удерживаю ее взгляд своим. Пытаюсь сказать ей без слов. «Ты сражалась за себя. И поэтому ты сейчас здесь». * * * В следующие часы и дни мы узнаем больше. Как в первых числах сентября Кэмерон стала приходить в мастерскую Калеба, позировать для него раз или два в неделю, после школы. Он не предлагал ей позировать обнаженной и не делал ничего, способного встревожить ее. Всякий раз он вел себя почти безразлично, и это, как ни странно, увеличивало его власть над ней. Другими словами, все его силки срабатывали. Возможно, ситуация стала стремительно обостряться из-за других событий, тех, которые никто не мог предсказать. Кэмерон съездила в клинику и столкнулась со своей скрытой травмой. Она сняла трубку телефона и услышала от ассистентки Троя о ее беременности. Бомба, взорвавшаяся в семье. Трудно сказать, что могло случиться без этих факторов, но вскоре Кэмерон ускользнула из дома, чтобы встретиться с Калебом. Возможно, она все больше и больше стала полагаться на него, веря, что сможет воплотить свою мечту и стать моделью, если будет достаточно серьезно трудиться, или же ее отчаяние дошло до точки, когда она просто не могла рассуждать здраво. В любом случае Кэмерон понятия не имела, с чем на самом деле столкнулась, пока не стало поздно. Пока она не пошла ночью на встречу с ним — и не вернулась. — А почему именно той ночью? — спрашиваю я. — Он сказал, к нему заехал друг-художник из Лос-Анджелеса, с которым мне стоит встретиться. Что он будет в городе всего несколько часов. — Поэтому ты дождалась, когда твоя мама пойдет спать, и отключила сигнализацию. Ты уже такое делала? — Пару раз. Я думала, все будет отлично. Я ему верила. Но когда я села к нему в машину, где он меня ждал, что-то изменилось. — Он выглядел возбужденным? Не в себе? — Ага. Он нервничал и разговаривал сам с собой. Типа шептал. Было правда стремно. — Ты попросила его отвезти тебя домой? — Я не знала, что делать. Потом мы остановились на светофоре на въезде в город, и он повернул в другую сторону. Он поехал не в мастерскую. Не было никакого друга. — И что было дальше? — спрашиваю я так мягко, как только могу. — Я попыталась выбраться из машины. Я собиралась выскочить. Я жутко перепугалась. — Кэмерон натягивает повыше одеяло, стискивает руки, покрытые мурашками. — Он нажал на тормоз и заорал на меня. Потом начал душить меня и бить головой о стекло. Наверное, я отключилась. — И тогда он отвез тебя в хижину? — Нет, сначала в какое-то другое место. Маленькая темная комнатка, там пахло плесенью. Он связал мне руки. Я думала, он собирается убить меня прямо там, но он не стал. — Она отворачивается к окну, все тело сжато, как кулак. — Он говорил, что любит меня. Долгая, напряженная тишина. Мы приносим ей воды. Я прошу одну из медсестер принести еще одно одеяло, с подогревом, и замечаю, что мои руки тоже замерзли. У меня болит в груди. — Сколько времени ты там пробыла? — спрашиваю я, думая, почему не услышала ее в тот день, когда впервые набрела на хижину помо, почему она не услышала меня. — Может, неделю… Он давал мне какие-то таблетки, чтобы я спала. Я искоса смотрю на Уилла, наши взгляды встречаются. Криминалисты нашли следы крови в кладовке арт-центра, но образцов не хватило для сопоставления и определения группы. Они собрали и много других неидентифицированных следов — осколки ногтей, различные волокна. Некоторые образцы волос предположительно подходят Кэмерон, но остальные — нет. — Не видела ли ты каких-то признаков, что он держал в этой комнате или в хижине еще кого-то, до тебя? — спрашивает Уилл. — Не знаю. Наверное, нет. — Видела ли ты когда-нибудь у него других моделей? — продолжает он. — Мы нашли много фотографий других девушек. Одна из них — Шеннан Руссо, ее убили в начале лета, но остальных мы пока не смогли опознать. Похоже, он давно занимался этим делом. По выражению лица Кэмерон я вижу, она понимает, о чем мы говорим. Ей повезло остаться в живых. — Как тебе удалось сбежать? — спрашиваю я. Она медленно, тяжело моргает. — Я пробыла в хижине долго, в основном одна. Он возвращался через каждые два-три дня, покормить меня и… — Кэмерон сглатывает остаток фразы, не в силах не только произнести, но даже подумать о продолжении. Прижимая к себе одеяло, как щит, она говорит: — Я давно его не видела. Начала думать, что он решил уморить меня голодом, но тут он вернулся, и стало еще хуже. — Что изменилось? — Его что-то взбесило. Он метался, хватал вещи, разговаривал сам с собой, в общем, совсем съехал. У него был нож в руке, и я думала, теперь точно все кончено. — Ее голос прерывается. — А что случилось потом? — Он разрезал веревку, освободил мне руки, и… не знаю. Я подумала, у меня не осталось выбора, только сопротивляться. Что это мой последний шанс. — А до того ты пыталась ему сопротивляться? — Не особо. Он намного здоровее меня. Нож был рядом, но я не думала, что смогу его схватить. Просто начала швырять в него вещи, все, которые попадались под руку. Он потерял равновесие и ударился о стену, и вся эта штуковина начала разваливаться. Я бросилась к двери, распахнула ее — и тут что-то услышала. Он тоже услышал. Кто-то шел туда. — И тогда ты убежала? — Да. — У тебя есть какие-нибудь мысли, куда он мог отправиться? — спрашивает Уилл. — Он когда-нибудь упоминал другие места, хотел куда-нибудь уехать? — Не думаю. Ему нравится здесь, нравится океан. Не думаю, что он уйдет далеко. — Океан? — спрашиваю я. — А что именно? — Все. Он рассказывал мне, как нырял за жемчугом в Иране. — Кэмерон поднимает взгляд, он встречается с моим. Ее глаза внезапно кажутся очень ясными. Печальными, но ясными. — Он не всегда разговаривал, как псих. «Да, не всегда», — думаю я. Мы уходим, оставляя ее отдыхать. Глава 67 На Хеллоуин, хотя я далека от праздничного настроя, я стою перед «Паттерсоном» и наблюдаю, как соседские дети выкрикивают «сладость или гадость» вдоль всей Лэнсинг-стрит, ныряя в магазинчики и салоны с открытыми дверями и ярким светом, хотя время закрываться давно прошло. В Ротари-парке стоит надувной дом-батут, а перед «Мендозой» поставили столик, где дети могут обзавестись дурацкими росписями на физиономии. Но когда я смотрю на поток гулей, ведьм и супергероев, за которыми на почтительном расстоянии следуют родители, то могу думать только о том, что всем — всему городу — следует сидеть дома за запертыми дверями. Ванда выходит из-за барной стойки, чтобы немного поболтать. Она одета как Пеппи Длинный Чулок; над ее плечами торчат косы из яркой пряжи, которые держатся на проволоке. В руках у нее большая стальная миска с разными шоколадными батончиками. — Как дела у Кэмерон? — спрашивает она, упирая миску в бедро, и наклоняется, чтобы щедро выразить Сверчку свою симпатию. — С каждым днем все лучше. На следующей неделе вернется домой. — Это прекрасно. — Она слушает вполуха, треплет довольную собаку по морде и ушам. Эти двое нашли друг друга. В этот момент я замечаю Уилла с детьми, сворачивающих на Юкайя-стрит. Бет нигде не видно. Пока я наблюдаю за ними, две девочки лет десяти-одиннадцати останавливаются перед нами и здороваются со Сверчком, пока Ванда насыпает по горсти конфет в их оранжевые пластиковые ведерки. Они ухмыляются, будто выиграли в лотерею. Обе одеты как Красная Шапочка. Когда они уходят — капюшоны болтаются сзади, словно флаги, — я говорю Ванде: — Если б решала я, она осталась бы в больнице, пока мы не найдем Калеба. Так безопаснее. Ее обычно невозмутимая поза меняется, пока она меня слушает. — Анна, ты в порядке? Не хочешь зайти и перекусить? Сегодня отличный суп. — Спасибо. Со мной все будет нормально. Я просто хочу, чтобы эти дети ушли с улиц. Понимаешь? Она следит за моим взглядом. Столько невинности на параде… Столько хрупких человеческих жизней… — Я понимаю, откуда это у тебя, но думаю, что ходить сегодня вечером по домам и требовать «сладость или гадость» — своего рода храбрость. Не только для детей, но и для родителей. Как будто они говорят: «Этого ты не отнимешь». Сверчок прижимается к моей ноге, словно соглашаясь с мыслью Ванды, но я не согласна. — Если он захочет, то сможет. Он может отнять все.