Мистер Мартинсон, возрастом 61 год, окончил дневную школу в Сент-Луисе, Кеньонский колледж и Колумбийский университет. Компанию «Мартинсон Тул энд Эквипмент» основал его прадед в 1890 году в Сент-Луисе. Отец убитого, Джеймс, был президентом компании с 1935 по 1952 год, а также президентом «Клуба учредителей» Сент-Луиса, клубов «Согласие» и «Спортивный» и занимал видные посты во многих общественных, образовательных и религиозных организациях. Мистер Мартинсон в 1970 году присоединился к семейному бизнесу, которым в настоящее время руководит его старший брат, и, умело используя свой опыт работы на Дальнем Востоке и навыки переговорщика, смог увеличить годовой доход компании на несколько сотен миллионов долларов. Миссис Мартинсон, урожденная Барбара Хартсдейл, выпускница Французской академии и Колледжа Брин Мор, долгое время играла заметную роль в общественной и культурной жизни. Ее дед Честер Хартсдейл, троюродный брат поэта Т. С. Элиота, основал сеть универсальных магазинов «Хартсдейл», пятьдесят лет державших лидирующую позицию среди магазинов розничной торговли на Среднем Западе, а после Первой мировой войны работал послом в Бельгии. У Мартинсонов остались брат мистера Мартинсона Керкби и сестра Эмма Бич, проживающие в Лос-Анджелесе; братья миссис Мартинсон – Лестер и Паркер, директоры нью-йоркской фирмы по оформлению интерьеров «Да Бон Ви»; их дети: Спенсер, сотрудник Центрального разведывательного управления, проживающий в Арлингтоне, штат Вирджиния, Паркер в Сан-Франциско, Калифорния, и Арлетт Монаган, художница, живущая в Кадакесе, Испания. Внуков у погибших нет. Тина вгляделся в фотографии этих двух образцовых граждан. У Уильяма Мартинсона были близко посаженные глаза и гладко выбритое умное лицо в облаке седых волос. Он напоминал процветающего, смышленого, себе на уме барсука. Барбару Мартинсон фотограф заснял в тот момент, когда она смотрела куда-то в сторону с едва уловимой улыбкой закрытого рта. Она выглядела так, будто ей в голову пришло нечто забавное и довольно-таки непристойное. На третьей странице чернел заголовок: «Друзья и соседи вспоминают о Мартинсонах». Мелкий шрифт на экране монитора Пумо стал просматривать бегло, ошибочно полагая, что основная информация о Мартинсонах ему уже известна. Конечно же, Мартинсонов любили, ими восхищались. Конечно же, их смерть стала трагической потерей для общества. Они были красивой парой, они были благородны и умны. Менее предсказуемой оказалась новость о том, что старые друзья Уильяма Мартинсона по-прежнему помнят его по школьному прозвищу Пух. Частенько вспоминали, что мистер Мартинсон проявил свои замечательные деловые способности после того, как решил оставить журналистику и начать работу в семейной фирме «Мартинсон Тул энд Эквипмент» в тот период, когда она переживала кризис. «Журналистика? – удивился про себя Пумо. – Пух?» «Успех в двух карьерах» – следовал подзаголовок. Еще во время учебы в Кеньонском колледже Уильям Мартинсон специализировался в журналистике и получил степень магистра в Высшей школе журналистики Колумбийского университета. В 1948 году его приняли в штат „Сент-Луис Пост-Диспатч“, и довольно скоро он приобрел репутацию исключительно талантливого репортера. В 1964 году, проработав на нескольких других журналистских должностях, Уильям стал корреспондентом журнала „Ньюсуик“ во Вьетнаме. Мистер Мартинсон присылал из Вьетнама репортажи для журнала вплоть до падения Сайгона – к этому времени он работал уже начальником корпункта. Все это время он не прекращал поддерживать родных и друзей в Сент-Луисе, и в 1970 году в Спортивном клубе состоялся праздничный ужин, посвященный мистеру Мартинсону, его вкладу в освещение действий американской армии во Вьетнаме, особенно его работе по освещению инцидента, который поначалу показался кровавой резней, имевшем место в деревне…» Но дальше Пумо читать не стал. Некоторое время он даже не сознавал, видит ли и слышит происходящее вокруг: Я-Тук снова ослепил и оглушил его. Он не сразу понял, что руки его действуют словно сами по себе, доставая катушку микрофильмов из аппарата. – Чтоб тебя, Биверс, – прошипел он сквозь зубы. – Чертов болван! – Угомонись, приятель, – раздался у него за спиной прокуренный голос. Пумо попытался повернуться на пластиковом стуле и ударился о литую спинку достаточно крепко, чтобы остался синяк. Он потер бедро и, подняв взгляд, посмотрел на юношу с пробивающейся бородкой. – Пума, верно? – спросил тот. Тино вздохнул и кивнул. – А эти вам все еще нужны? – парень протянул еще одну стопку коробок с микрофильмами. Пумо забрал у него коробки, жестом отослал прочь и повернулся к аппарату. Он ничего не понимал – на что смотрит, что ищет. Он чувствовал себя так, будто его ударила и ослепила молния. Чертов Биверс, так истеривший по поводу того, что нарыл в своем расследовании, даже не «поцарапал поверхность» загадки убийств Коко. Тина почувствовал, как его захлестывает еще одна волна круто замешанной ярости. Он с такой силой вогнал кассету с микрофильмом материалов «Лондон Таймс», что стол задрожал. Едва слышные звуки возмущения, некоторое время доносившиеся из-за перегородки соседнего монитора, заметно прибавили в громкости. Пумо просматривал текст, пока не нашел, что искал – заголовок и подзаголовок: «В Сингапуре убит журналист-новеллист Маккенна», «Приобрел известность во времена Вьетнамской войны». На первую полосу «Таймс» Маккенна попал 29 января 1982 года, через шесть дней после смерти и через день после обнаружения его тела. Мистер Маккенна в течение десяти лет работал в службе новостей агентства «Рейтер» в Австралии и Новой Зеландии, после чего был переведен в сайгонское бюро «Рейтер», где довольно скоро сделался известным как смелый до безрассудства парень, под стать легендарному Шону Флинну[96]. Мистер Маккенна отличился тем, что стал первым английским журналистом, освещавшим осаду Кхесани, резню в Май-Лаи[97], бои в Хюэ во время Тетского наступления в 1968 году, а также единственным английским журналистом, побывавшим в Я-Туке сразу же после спорных событий в этой деревне, приведших к военному трибуналу и окончательному оправданию двух американских солдат. Мистер Маккенна покинул сферу газетной журналистики в 1971 году, когда вернулся в Англию, чтобы написать первый из серии сенсационных триллеров, которые быстро сделали его одним из самых известных и продаваемых авторов Англии. – Он был в том чертовом вертолете, – вслух проговорил Пумо. Клайв Маккенна находился в числе репортеров, которых доставили на вертолете в Я-Тук, а среди них также Уильям Мартинсон и, вне всякого сомнения, французские журналисты. Пумо вытащил микрофильм и зарядил другой – с материалами французской газеты. Французского он не знал, но в бросающейся в глаза траурной рамкой статье на первой странице еженедельника «Экспресс» не составило труда найти слова «Вьетнам» и «Я-Тук», которые одинаково читались как на английском, так и на французском. Сбоку кабинки Пумо возникла квадратная мужская голова с карими глазами за стеклами больших очков в серой оправе. – Прошу прощения, – заговорила голова, просунувшись на несколько дюймов за разделяющую перегородку, явив галстук-бабочку в горошек. – Если вы не в состоянии контролировать себя и свою лексику, я буду вынужден попросить вас уйти. У Пумо руки зачесались врезать этому напыщенному ослу, к тому же галстук-бабочка живо напомнил ему о Биверсе. Со смущением сознавая, что большинство посетителей комнаты микрофильмов смотрят на него, Пумо подхватил пальто и сдал микрофильмы клерку. Взбешенный, он сбежал по ступенькам вниз, через огромные входные двери библиотеки выскочил на улицу и окунулся в снежную круговерть. Он повернул к центру города на Пятую авеню и зашагал по ней, держа руки в карманах, с коричневой твидовой кепкой «Банана рипаблик» на голове. Пронизывающий холод помог ему успокоиться. Сейчас вероятность подвергнуться нападению сводилась к нулю: в такую погоду все старались поскорее убраться с улицы куда-нибудь в тепло. Он попытался припомнить тех репортеров в Я-Туке. Они были частью большой группы, прибывшей в Кэмп-Крэндалл из дальней провинции Куангчи, где по распоряжению военного начальства им продемонстрировали различные ужасы войны. После того как журналисты задокументировали «обязательные» материалы, или, по крайней мере, так гласила «армейская концепция», им предоставили возможность выбрать менее пострадавшие в военных действиях районы для своих дополнительных материалов. Почти половина толпы журналистов заявила «да ну на хрен!» и вернулась в Сайгон, где можно было напиться вдрызг, покурить опиум и поерничать над «Раскатами грома»[98] и так называемой «Линией Макнамары»[99], от которой ожидали большого эффекта. Все телерепортеры дружно отправились в Кэмп-Эванс – оттуда проще было добраться до Хюэ, запечатлеть там себя на красивом мосту и протрещать в микрофон что-нибудь вроде: «Я веду свой репортаж с реки Паудер, на берегах которой раскинулся город с многовековой историей Хюэ». Довольно большая группа журналистов осталась в Кэмп-Эвансе, откуда их можно было переправить на несколько километров севернее писать захватывающие материалы о прибытии вертолетов в зону высадки Сью. И совсем уж малочисленная горстка решила отправиться в район боевых действий и взглянуть, что сейчас происходит в деревне под названием Я-Тук. От посещения репортеров у Пумо осталось неизгладимое впечатление: толпа мужчин в чересчур нарочитой как-бы-военной-форме окружила заливающегося соловьем Биверса. Они напоминали свору бродячих псов, попеременно то лающих, то глотающих кусочки пищи, которые им подбрасывали. Так вот, из окружавших тогда Гарри Биверса мужчин четверо уже мертвы. Сколько осталось в живых? Пумо опустил голову и, шагая по Пятой авеню в вихре колючего снега, попытался вспомнить: сколько мужчин стояло вокруг Биверса. Однако память подставляла ему лишь неподдающуюся пересчету группу людей, и тогда он постарался представить себе тот момент, когда корреспонденты высаживались с вертолета. Спэнки Барридж, Тротман, Денглер и он сам вытаскивали из пещеры мешки с рисом и складывали под деревьями. Биверс вертелся, как танцующая игрушка, и аж светился от радости еще и потому, что под рисом они обнаружили ящики с русским оружием. – Вытащите детей, – орал он, – сложите их у мешков с рисом, а рядом положите оружие. – Он показывал рукой на вертолет: покачиваясь, тот снижался, прижимая к земле траву. – Вытаскивайте их! Скорее! – И тут вертолет «Ирокез» начал высаживать людей. Пумо вспомнил, как они выпрыгивали из «Ирокеза» и, пригибаясь, бежали к деревне. Как и все репортеры, эти старались выглядеть похожими на Джона Уэйна или Эролла Флинна, и было их… пятеро? Или шестеро? Если бы Пул и Биверс добрались до Андерхилла вовремя, они, возможно, спасли хотя бы одну жизнь. Тина поднял голову и увидел, что прошел почти до Тридцатой улицы. Он взглянул на табличку с названием улицы, и память наконец отчетливо нарисовала ему картину, как репортеры выпрыгивают из «Ирокеза», как бегут по вздыбленной ветром траве, напоминающей кошачью спинку, зачесанную против шерсти. Впереди бежит один мужчина, за ним – двое вместе, затем еще один, нагруженный камерами, и еще один, бежавший так, словно у него болели ноги, а замыкал цепочку лысый мужчина. Один из прибывших затараторил на мягком, хрипловатом испанском, обращаясь к солдату по имени Ла Луз, и тот, пробормотав что-то невнятное – Пумо отчетливо услышал только слово «педик», – отвернулся. Месяц спустя Ла Луз погиб. Пересекая улицу, уже ползли холодные тени, и в этих тенях ветер вздымал пласты мертвого снега и кружил их. Коко собрал их всех вместе в Сингапуре и Бангкоке – тех репортеров. Он нашел способ потянуть их за ниточки и заставить самих прийти к нему. Он паук. Он тот самый улыбающийся ребенок с протянутой рукой. Зажглись уличные фонари, и на секунду Пятая авеню, забитая такси и автобусами, показалась обесцвеченной, полинялой. Пумо вдруг ощутил на языке вкус водки и свернул на Двадцать четвертую улицу. 2 Пока Тина не проглотил две порции напитка, из окружающего он был способен воспринимать только ряд бутылок за спиной бармена, руку, протягивающую ему стакан, и сам стакан, наполненный искрящимися кубиками льда и прозрачной жидкостью. Ему даже почудилось, что он сидит с закрытыми глазами. Сейчас перед ним поставили третий напиток, но он еще не окончательно пришел в себя. – Ну, да, я был в действующей армии, – говорил ему мужчина рядом, явно продолжая шедший между ними какое-то время разговор. – И знаешь, что я в итоге сделал? Я сказал им: да пошло оно все на хрен! Вот что я сказал. Пумо услышал, как тот сказал, что выбрал ад. Как и все остальные, кто выбрал ад, он настоятельно рекомендовал его. И ад оказался не так уж страшен, каким его себе представляют. Багровая физиономия его нового друга обвисла, изо рта у него воняло. Маленькие демоны тыкали изнутри кулачками и кололи вилами его впалые щеки и зажигали желтые огоньки в глазах. Он опустил тяжелую нечистую руку на плечо Пумо и признался, что ему нравится его стиль – ему нравится человек, который закрывает глаза, когда пьет. Бармен крякнул и отступил в свой подернутый дымкой закуток. – А тебе приходилось убивать? – спросил новый приятель Пумо. – Вот представь, что ты на телевидении и должен сказать мне правду. Грохнул кого, признайся? Нутром чую, что да. Он сильнее придавил плечо Пумо. – Надеюсь, нет, – ответил Пумо и проглотил треть содержимого стакана. – Так-так-так-так-та-а-а-к, – выдохнул собеседник. Демоны внутри него бешено трудились, тыча его маленькими вилами, танцуя и раздувая желтое пламя. – Мне знаком такой ответ, дружище. Ответ бывшего бойца. Я прав? Или… Ну, я прав? Пумо движением плеча освободился от его руки и отвернулся. – А думаешь, это имеет значение? – продолжил тот. – Черта с два. Хотя… Когда я спрашиваю тебя, приходилось ли тебе убивать, то есть лишать человека жизни запросто, между прочим, как ты пьешь или мочишься, значит, я спрашиваю, убийца ли ты. И тут имеет значение все, даже если ты убивал, нацепив армейскую форму своей страны. Потому что тогда с формальной точки зрения ты – убийца. Пумо заставил себя вновь повернуться к полыхающей физиономии и зловонному запаху его тела. – Отцепись. Оставь меня в покое. – А то что? Убьешь меня, как убивал народ во Вьетнаме? А это видел? – человек-демон показал кулак – огромный, серый, похожий на помятый мусорный бак. – Когда убивал я, то мочил вот этим. Пумо почудилось, будто стены-своды пещеры фокусируются на нем, как объектив камеры. Воздух потемнел от копоти и зловонного дыма, плывущих от человека-демона к Пумо. – И где бы ты ни был, ты не можешь чувствовать себя в безопасности, – не отставал мужчина. – Уж я-то знаю. Потому что я тоже убийца. Думаешь, можешь победить, черта с два, ты не можешь. Уж я-то знаю. Пумо отступил к двери. – Вас понял, сэр! – по-военному отрапортовал мужчина. – Будет исполнено, сэр! Где бы ты ни был, усек? – Усек, – откликнулся Пумо и быстро вытянул из кармана купюры. Он выбрался из такси и увидел, что окна на втором этаже ярко освещены. Мэгги дома, слава богу! Взглянув на часы, он поразился: уже почти девять вечера. Из его дня бесследно исчезли несколько часов. Сколько же он просидел в баре на Двадцать четвертой улице и сколько раз заказывал выпивку? Затем вспомнил человека-демона и решил, что, должно быть, не два и не три раза, а много больше. Пумо поднялся по узкой белой лестнице, опираясь рукой о стену, отпер дверь – его приветливо встретили тепло и мягкий свет. – Мэгги? Тишина. – Мэгги?! Пумо расстегнул тяжелое пальто и набросил его на один из крючков вешалки. Когда потянулся снять твидовую кепку «Банана рипаблик», рука его коснулась лба, и он мысленно увидел свою перевернутую кепку на сиденье такси. Из коридора он прошел в гостиную и сразу увидел Мэгги: она сидела на платформе за его столом, положив руки на телефон. Брови ее вытянулись в прямую линию, а ершик прекрасных волос сиял. Губы ее были так плотно сжаты, будто она поймала ртом некое маленькое существо и старалась удержать его там. – Ты пьян, – сказала она. – Я только что обзвонила три больницы, а ты торчал в баре. – Я знаю, почему он убил их, – сказал Пумо. – Я ведь даже видел их, там, во Вьетнаме. Я помню их лица, когда они выпрыгивали из вертолета. А ты знала, в смысле, знаешь, что я люблю тебя? – Кому нужна такая твоя любовь, – проговорила Мэгги, но, даже будучи пьяным, он заметил, что ее лицо смягчилось. Маленькое нечто уже не томилось в ловушке ее рта. Он принялся рассказывать ей о Мартинсоне и Маккенне и о том, как встретил в аду демона, но Мэгги уже шла к нему. Потом принялась раздевать его. Когда одежды на Пумо не осталось, она ухватила его за пенис и потянула, как буксир, по коридору – в спальню. – Я должен позвонить в Сингапур, – проговорил он. – Они же еще ничего не знают. Мэгги скользнула в постель рядом с ним. – Давай-ка быстренько помиримся, пока я не начала припоминать все то, что могло случиться с тобой, пока я тебя дожидалась, и опять не разозлилась. Мэгги раскинула руки и прильнула к нему всем телом. Затем она откинула голову назад: – Фу-фу, что за запах? Ты где был? В горящем мусорном баке? – Это запах человека-демона, – ответил Пумо. – Я пропитался им насквозь, когда он положил мне руку на плечо. Он сказал, что ад не так уж плох, потому что к нему через какое-то время привыкаешь.