Глава 1. Яблоки За час до конца рабочего дня Траудгельд отложил напильник, вытер ладони промасленной тряпкой и объявил: — Хватит. Даёшь перекур. Я не стал возражать. День выдался утомительным, и пальцы уже ныли, как и всегда, когда приходилось делать мелкую работу. В последнее время её накопилось больше обычного. Радиоприёмники и утюги, кофемолки, электроплитки и прочий домашний скарб. И ничего похожего на культиватор или мини-трактор. По ночам мне снилось, что я разбираю пулемёт, подозрительно похожий на соковарку. Кроме нашей ремонтной мастерской, на Биргенштрассе не было других предприятий, за исключением небольшого кафе, обосновавшегося в развалинах бывшей школы. Небо голубело ярче обычного. Такое ясное, но бледное солнце бывает в самом начале осени, когда день ещё достаточно длинный, и по размеру тени можно судить о наступлении вечера. Ветер отдавал холодом. Скоро придёт снег, но не раньше, чем будет сорвано последнее яблоко. И прекрасно. Я устал от ненастных дней и ещё не собрал свой экспериментальный урожай. Листья «Флоретты» уже пожелтели, значит, через пару недель можно приступать к копке. — В лесу опять нашли девчёшку. — Что? Траудгельд кивнул. — Харперову Лени. Такие дела. Сегодня ночью. В «Леммеле» говорят, ей вспороли живот. — Господи, — сказал я, опешив. Это солнце и этот ветер сбивали с толку. Голубые глаза Траудгельда сверкали как ледышки. В конце улицы какой-то мальчишка катил сломанный велосипед. Погнутое колесо вихлялось и поскрипывало. — Сколько ж ей лет? — Пятнадцать. Или четырнадцать. — Чёрт, — сказал я и повторил: — Чёрт! Услышанное просто не укладывалось в голове. Месяц назад в овраге за кирпичным заводом нашли другую — Ирму Бригельрих, в кружевной накидке, только от конфирмации, но досужие языки поговаривали, что пирожок оказался с начинкой. Эти досужие языки знают всё, кроме главного. — Кто это сделал? — Ищут. — Ищут, — эхом откликнулся я. В голове было пусто, а в конце улицы уже показалась цветастая юбка фрау Кульбах, нашей заказчицы. Завидев её, Траудгельд издал горловой звук и поспешно скрылся в мастерской. Я последовал за ним. — Где моя машинка? — резко спросила фрау Кульбах. Никаких вам здрасьте. — Пожалуйста. Я выволок швейную машинку, а за ней и футляр. Плевая задачка, но над пружиной пришлось попыхтеть. От долгой службы металл устаёт и становится хрупким, как леденец. — Двадцать франков десять раппенов. — Чего? Да это ж грабиловка! — Хорошая машинка, — сказал я флегматично. — Ещё бы не хорошая. Губа-то не дура. Это же «Эберзальц»! Ещё моя мать шила на ней, и бабушка, гляньте-ка: шпульки как новые. Сейчас такого не делают. — Куда там. — Сейчас всё — одноразовая поделка. Нитки гнильё, башмачная колодка как из картона, барахло-барахлом. Я им всё начистоту высказала, можете мне поверить. Меня не проведешь. — Конечно, — согласился я. — То-то же. Её черные разъяренные глаза прожгли дыру в моей переносице. Я похлопал по машинке, по ее лаковому боку с медными вензельными буквами. Металл был еще теплым, как будто хранил отпечаток любовной, кропотливой работы. Фрау Кульбах долго рылась в своем вязаном кошельке, узловатыми желтыми пальцами выуживая монеты и тут же роняя их обратно. Я понимал, как тяжело ей расстаться с деньгами. Там, где экономия возведена в добродетель, десять раз подумаешь, прежде чем расплатиться по счёту. — Спасибо, — сказал я, когда две бумажки и кучка мелочи оказались передо мной на верстаке. — Что ж, фрау Кульбах, позвольте мне донести вашу красотку до дома. — Вот ещё! — фыркнула она. Обхватила футляр с машинкой и пошла. Коренастая суровая женщина с выдубленным ветром лицом. В этой приграничной деревушке на отроге Альп встречается два типа женщин. Крестьянские жены и вдовы, сделанные как будто из глины с перцем — тугие на подъем, но острые на язык, живущие иногда по два века к удивлению домочадцев. И вот такие, древесного типа, рожающие солдат, чтобы потом закаменеть в мучительном и бесплодном ожидании. Я проследил, как она пересекает двор и выходит на дорогу. Ветер трепал юбку и розовую косынку, повязанную на шею вместо шарфа. Тень следовала за ней, отклоняясь в сторону и вытягиваясь в струну. — Закрываемся, — предложил Траудгельд. — Ещё рано. — Нет, — сказал он, глядя на меня своими проницательными старческими глазами. — Работа закончена, Эрих. Если хочешь, опрокинь рюмашку, а потом возвращайся к семье. В этом вся соль: вовремя вернуться. — Особенно теперь. — Вот именно, — подтвердил он. — Особенно теперь. *** Траудгельд оказался меток: залепил не в бровь, а в глаз. С того дня, как Ирму нашли в овраге, меня не отпускало тяжелое и смутное чувство. Даже не чувство, а предчувствие, какое, должно быть испытывает животное перед сходом лавины — дрожь земли предвещает опасность, и на этот раз я не мог позволить себе промедлить. Альбиген, уголок рая, забравшийся в горы достаточно высоко, чтобы не нюхать дымы лакокрасочных предприятий, пришелся бы по сердцу даже отшельнику. Но пускай туристы восторгаются сумрачной прелестью альпийских склонов, я же изрядно поднаторел в удобрении райских кущ и не питал иллюзий насчёт лёгкости бытия. Только не здесь. Каменистая почва закаляет характер. По стёсанным лбам и подбородкам здешних крестьян нетрудно проследить многовековую историю оборонительных войн. Одна из войн разыгрывалась прямо сейчас. Подходя к дому, я услышал крики. Они доносились из соседского сада. Что-то брякнуло, треснуло и между кустов бирючины, отчаянно извиваясь, проломился мальчишка, прижимая к животу добычу из нескольких помятых яблок. Услышав шаги, сорванец повернул ко мне искажённое страхом чумазое лицо. Это был Петерль, сын мясника Хёмерхофа. — Привет, — сказал я. Изгородь опять затрещала. Судя по звукам, там резвился небольшой выводок динозавров. Повизгивая и ухая, они выбрались по очереди сквозь брешь в ветвях и брызнули врассыпную, сверкая голыми икрами. — Ах вы, сучьи отродья! — завопил Гегер, высовываясь следом. Он швырнул на дорогу палку и тут заметил меня. Красные, в пятнах, щёки надулись и опали, выпуская воздух. — Чёрт! Вот дерьмо! — Угу, — согласился я, оценивая разрушения. Живая изгородь была изломана в хлам. Милые детки. Интересно, какой урон они нанесли фруктовому саду? — Ни одной целой ветки, — выплюнул Гегер. — Яблони? — И вишни. — Надо же. Гегер выпутался из кустарника и воззрился на меня, потирая нос. На одутловатом лице возникло новое выражение — угрюмое и плутовское одновременно: — А сдаётся мне, твой малец был среди них, Эрих. Среди этих паршивцев! — Да ладно? — Ей-ей! Сдаётся мне, твой малец ими и верховодил.