— Не может быть, — возразил я с уверенностью, которой совсем не испытывал. Всё произошло так быстро, но в стайке убегающих детей определённо мелькнуло что-то знакомое. — Кажись, он самый, — продолжал упорствовать Гегер. Покряхтывая, нагнулся и вытянул из грязи лейку. Раздвинул заросли, словно желая найти на ветвях остатки вещественных доказательств. Но, очевидно, ребячьи штаны были сшиты из неубиваемого материала. Только в дренажной канаве розовела крупная пуговица, похожая на раннюю землянику. Я поднял её, и сосед победно затряс головой: — Точно он. В тихом омуте, знаешь ли, черти водятся! Что скажешь? — Ничего. — А сделаешь? — Разберусь, — пообещал я. Положил пуговицу в карман и пошёл домой. А что тут ещё сказать? *** Матти я нашёл в огороде. Он с таким рвением ворошил компост, что стало ясно: операция «Яблоки Гегера» прошла при его деятельном участии. Не тратя времени даром, я вынул вилы у него из рук и легонько щёлкнул по белобрысому затылку: — Пойдём-ка побеседуем. В доме было прохладно. Пахло жареным луком, мясом и какими-то восточными специями. Видимо, Франхен готовила свой фирменный вариант «Лейпцигской всячины». Квадраты заходящего солнца дрожали на натёртом полу, словно приготовившись к игре в классики. На каминной полке тихо постукивали часы в виде кареты, запряжённой железными скакунами; эти часы я откопал в мастерской в куче антикварного хлама, сохранившего такие диковины, как спиртовой утюг, ручная дрель в виде фаустпатрона или кольцо для яиц. Матти хмуро прошёл в гостиную, остановился у стола. Вздохнул, выпятив живот, сделал шаг вперед и протянул руку, как бы подставляя её под нож. — Бей. — Зачем? — не понял я. — Бабушка сказала, что если я провинюсь, меня ударят. У вас так принято. — Нет, — проговорил я медленно, разглядывая упрямый лоб с прилипшей к нему прядкой белокурых волос. — Бить я тебя не буду. — Вообще никогда? — Ну почему же. Если повесишь кошку, отлупцую так, что неделю не сядешь. Он вспыхнул. Поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. — Я не вешаю кошек. Та, на школьном дворе, — это был не я. Это был Харперов Ганзи. Я не знал. Я бы ему не дал. — Верю, — согласился я. — Ты бы не дал. Матти шевельнул губами. Ещё не улыбка, но солнце выглянуло из-за туч. — Тогда как ты меня накажешь? — А как наказывала бабушка? — Она не била. Просто ругалась и... ругалась. — Вот уж дудки, — возразил я, — у меня все слова сосчитаны. Ты уж как-нибудь обойдись, братец. За спиной скрипнула половица. — Ладно, — сказал я решительно. — Давай заканчивать. Тащи сюда, что ты там затрофеил. Он шмыгнул носом, подумал и потрусил вниз в подвал. Вернулся, держа в кулаке узелок с пятком зелёных, местами побитых яблок. — Негусто. Это всё? — Всё, — шёпотом сказал Матти. Я смотрел на этого недозрелого гефрайтера[1] и в который раз задавался вопросом, что значит кровь. Каждый из нас внёс свою горькую лепту в создание заготовки. Как теперь разобраться, кому что принадлежит? Эта родинка на плече, нахмуренный исподлобья взгляд, вихор на макушке... Что если я ошибся? Успех выстрела зависит от точности наведения, а я чувствовал себя как человек, расчётливо прицеливающийся в манную кашу. — На кой черт тебе понадобились чужие яблоки? У нас своих завались. — Я не за яблоками, — тихо произнёс Матти. — А за чем? — Ни за чем. — Ясно, — сказал я. — Вы насвинячили просто так. От широты души. Вопросов больше не имею. Кругом и вольно, солдат. Abtreten![2] А я пойду к Гегеру, извиняться. — Не ходи, — сказал Матти. Он побледнел. В жизни не видел такого бледного и насупленного ребёнка. — В чём дело? — спросил я, ожидая услышать в ответ уже знакомое «ни в чём». Издержки современного воспитания. Но вместо этого, он скрипнул зубами, и нижняя губа задрожала, предвещая сырость. Я напрягся. Если и есть что-то, не поддающееся объяснению, то это слёзы, женские и детские слёзы. — Не ходи. Так ему и надо! — Что он такого сделал? — вполголоса спросил я, присаживаясь на корточки, чтобы видеть лицо Матти. — Что он сделал? — Он сказал... — Что? — Про Франи... что она грязная. Что муслимы и пакис грязнее, чем юде. Там пришёл Цойссер, принёс пиво, они говорили, и он смеялся. Я подслушал. Он говорил, что её нужно... — Так. Я встал. Подцепил узелок и двинулся к выходу. На полпути меня поймала Афрани. Разумеется, она подслушивала в коридоре — славная семейная традиция. — Эрих! — Тш-ш-ш, — сказал я ей и распахнул дверь. *** После недавнего вторжения соседский сад представлял собой печальное зрелище. Парнокопытные юнцы галопом пронеслись по участку, выворотив колышки, размечающие фруктовые владения: землемер Гегер оказался педантом. Больше всего пострадали деревья, растущие ближе к живой изгороди, и шиповник, в который, видимо, тоже свалилось что-то млекопитающееся. Сам хозяин отыскался на заднем дворе. Бурча себе под нос, он старательно отбивал косу, орудуя молотком с изяществом опытного убийцы. Или пьяницы — у стены сарая притулилась початая бутылочка кирша. Заслышав шум, Гегер повернулся, чуть не обрушив свою временную наковальню. — Ах, чтоб тебя! — Добрый вечер, — поздоровался я и протянул яблоки: — Вот, держи. — Давай, — он взял узелок и уставился на меня тупо и недоверчиво. — Значит, я был прав, э? Вот паршивец! А где остальное? — Здесь, — сказал я. И заехал ему по уху. Пьян, не пьян, а с рефлексами у Гегера было всё в порядке. С нечленораздельным воплем он махнул молотком, я едва успел увернуться. — Сволочь! Ты что ж делаешь? — Привет от жены, — сказал я.