Возбуждение схлынуло, сейчас, глядя на копошащихся вокруг соседей, я почувствовал, что хочу спать, смертельно, прямо лёг бы и закрыл глаза. Полчетвёртого, почти рассвет. Перенапряжённые мышцы превратились в тряпочные лохмотья, адски ныло ребро, и я подумал, что ничто не мешает бандитам сделать крюк и вернуться к дому, где сейчас спит моя семья. Странное слово «семья». «Моя семья». — Они могут вернуться, — сказал я, тяжело ворочая языком. — Сейчас. Или позже. Мы можем вызвать полицию? — Я и есть полиция, — сказал Меллер. — А скоро проснется Хедвиг, если этот гвалт еще не разбудил её. — Прекрасно, — кивнул я. — Теперь мне намного легче! Глава 10. Франхен Если день начался кубарем, то каков же будет вечер? Впрочем, я бы не заглядывал так надолго. Бессонная ночь отомстила болью в висках, к носу прилипли частицы гари, я беспрестанно оглядывался на печурку и паяльник, ожидая от них подвоха, и к полудню был совершенно вымотан. — Оставь, — сказал Траудгельд, с крестьянской мудростью прозревая самую суть. — Брось, Эрих. Иди спать. — Ничего, — возразил я. За последние дни скопилось много работы, и мне не хотелось её запускать. Это как снежный ком, где одно, там и другое, мозг прояснялся, пока руки раскладывали детали. И всё же оставались вещи, которых я не мог понять. Чертовски много вещей. Одна из них — испуганный взгляд Афрани. Почему? Этот вопрос мучил меня всё утро. Я припаял контакты в радиоприемнике Швенце, выправил раму велосипеда, которую погнул мальчишка Хёмерхофа, вытер пыль с лестницы и прибрался под верстаком — а ответ запаздывал. Я видел перед собой глаза Франхен — карие, с тёмной радужкой, такие непохожие на мои или Матти — удивительные глаза. Теперь она их прятала. Так ребёнок, боясь грубого окрика, прячет от взрослых свои сокровища. Но мы-то не дети. Однажды я действительно вызвал у неё страх, когда избитый и обдолбанный явился, как какой-то сказочный принц, в кладовку, где ее заперли эти чёртовы «Ультрас». Два года назад. Принято говорить, что, когда любишь, годы летят в одно мгновение, но я помню каждый день этих нелёгких лет. Каждый день, когда я поворачивал на подушке лицо и понимал, что уже не один. Странное и пугающее ощущение, обладающее мучительной новизной; даже в годы своего интернатского детства я не чувствовал близости с тем, кто лежал со мной под одним одеялом. Чья-то рука легла на плечо, и я понял, что стою на Кубленштрассе напротив витрины с выставленным в ней пластиковым торсом, бессмысленно разглядывая таблички: красную — «Медицинская помощь» и чёрную, с медным кантом, словно казённый указатель в учреждении — «Причёски». — Что с тобой, Эрих? — спросил Кунц. Он мягко увлёк меня внутрь. На аптечных склянках дрожал световой отблеск, точно в аквариуме. Я опять вспомнил глаза Гиршеля, как они прятались за очками, а потом мысли вернулись к Франхен и остались — топтались там, будто привязанные. — Садись, — пригласил Кунц. — Сделаю тебе чай. Скованной походкой он отошел к маленькому столику, на котором готовил всё — от пилюль до краски для волос. Из-за криво поджатых губ создавалось впечатление, что он улыбается. — Ты сегодня сам не свой. Это из-за ночного поджога? — Угу, — подтвердил я. — Я слышал шум. Говорят, ты кого-то избил. Какого-то иностранца. — Что? — Араба или пакис. Один из них выкрикнул: «Аллах акбар!» — Откуда ты взял? — Птичка на хвосте принесла. — Чушь! — Я почувствовал, что злость сдавила горло, так же, как и ночью, когда тени в ночи громыхали канистрой с бензином. — Птичка принесла чушь! Кунц опять улыбнулся. — Просто передаю слухи. Не посмотришь мне холодильник? — Посмотрю. Этот допотопный, постоянно барахлящий агрегат и явился поводом нашего знакомства. Бывают приборы, после ремонта которых клиент просто обязан на тебе жениться. Или, по меньшей мере, отстегнуть сверх чека. Слава богу, мотор-компрессор оказался в порядке. Я подрегулировал подвеску кожуха двигателя, подтянул болты и напоследок выровнял холодильник, подперев задние ножки картонкой. Пока я ковырялся в железных кишочках, Кунц с неослабевающим интересом следил за моими манипуляциями. Может быть, он пытался разобраться в устройстве Вселенной? Когда я закончил, он спросил: — Сколько с меня? — Ничего. Кунц неодобрительно качнул головой: — Этак ты пустишь Траудгельда по миру. — Отработаю, — коротко сказал я. Мне не хотелось брать деньги сегодня, здесь, в маленькой узкой комнате, разгороженной деревянной ширмой. От заварочного чайника исходил терпкий, едва уловимый запах, напомнивший мне другую осень — осень какого-то раннего, почти уже ускользнувшего детства. Некоторые вещи застревают в памяти как заноза. — А к тебе в парикмахерскую не являлись чужие? Не требовали денег? — Нет, — быстрая сухая улыбка. — И вряд ли они здесь появятся. У меня нет особых средств. Ты очень волнуешься, Эрих, но ведь это же дела общины. Маленькие внутренние неурядицы, schatz, если позволишь так выразиться. А ты приезжий, так? Мне говорили... Он бросил на меня цепкий взгляд, который я отлично понял. Этот разговор всегда начинается. Рано или поздно. — Я не был членом Сопротивления. — Правда? Чем же ты занимался во время войны? — Разным, — сказал я очень спокойно. — Главным образом... по технической части. Он кивнул, как будто подтверждая свои мысли. — Ты очень хороший механик, Эрих. Вещи тебя слушаются. Но ты слишком много работаешь, как будто бежишь куда-то. Парикмахеры такие сплетники, и я тоже. Пей, пока не остыло. На твоём месте я бы не лез в эту кашу. — Дело касается Афрани, — объяснил я. Кунц вздохнул. — Твоя жена... Вот еще одна загадка, если позволишь. Это же называлось «Rassenschande», я прав? «Расовое загрязнение». Мне почему-то казалось, в твоих краях такое не приветствуется. — Так и есть. За окном тихо и неотвратимо темнело. Послеполуденный час, но ощущение, будто день клонится к вечеру. Может быть, я просто устал. Худощавая, сутуловатая фигура в синем халате помешивала микстуру стеклянной палочкой, и белые хлопья распускались в воде словно медузы, оседая на дно стакана. Что я думал о смешении крови? Все эти мысли не имели значения, любое слово, которое бы я произнёс, свидетельствовало бы против меня — вчерашнего и сегодняшнего, оставив будущее в тени. Здесь, в чисто выметенном помещении, разгороженном на две части: аптека-парикмахерская, я силился всмотреться вдаль, но видел лишь образы прошлого — то яркие, то высушенные до паутинной оболочки, сквозь которую просвечивало лицо Кунца, и мне захотелось сказать то, что я знал давно, но не мог открыть, как открывают дверь, заросшую мхом и ржавчиной, и я сделал глоток и произнёс в тёмное от пыли стекло: — Ich heiße Erich. Erich Christian Krause... И всё, что следовало потом. *** — Что с тобой, Эрих? — шёпотом спросила Афрани. А может, и не шёпотом. В голове шумело, а веки были тяжёлыми, как мокрые простыни. Бессонная ночь не прошла даром. Я заболел, и это случилось очень не вовремя. До того не вовремя, что крепкое словцо так и норовило соскочить с языка. Но у притолоки, прислонившись щекой к пористой древесине, стоял Матти. Губы блямкнули, запирая так и не вырвавшийся звук. Сам я рос без отца, но уверен: женщины и дети не должны слышать грязь, порождаемую телесной немощью.