— О Господи! Господи, Эрих! Пока я освобождал ей руки, «Господи, Эрих!» прозвучало раз, наверное, двадцать. Но оказалось, это всего лишь прелюдия. Юркие, как мышки, пальчики ощупали мои уши, потянули за ноздри — и вдруг порскнули куда-то в район южного полюса. — Он сказал, что ты ранен, — объяснила Франхен. Пригляделась и ахнула: — Эрих, но ты действительно ранен! — Я просто... Просто — что? Прошибал стены на спор? Жонглировал топорами? — Упал, — туманно пояснил я, принимаясь распутывать её ноги. Занятие не из простых! Узлы были затянуты насмерть. Проще было их перерезать, и я потратил пару секунд на поиск подходящего инструмента. Подходящего инструмента... Я дёрнул ремень, перерезающий тонкие щиколотки, и красная ярость подступила под горло, переполнила его до краёв... Афрани поцеловала мою руку у локтя, и всё улеглось, я опять смотрел в её глаза, полные ужаса и печального понимания. — Эрих, они нас убьют. — Нет. — Я не знаю, почему так случилось, — тихо сказала она. — Здесь хорошие люди. И дом тоже хороший. Господин Кунц был так вежлив. Он сказал, что ты запутался. И он хочет тебе помочь. — Он сошёл с ума. — Он не выглядел как сумасшедший. — А я? — Ты? — она нахмурила брови. — Ты просто устал. — А Гегер? А фрау Шильбек? — Я не знаю, — горестно шепнула она. — Я не знаю, не знаю, Эрих... Давай отсюда уйдём! Я помог ей подняться, и мы вышли наружу, под шумящий дождь. Его буйство иссякло. Трава на лужайке блестела сочной росистой зеленью. Вряд ли эти стебли кто-то сажал. Но на фоне хвойного леса они выглядели чужеродными, и я мог представить, как Кунц надевает свой костюм садового гнома и рыхлит землю, засевая её клевером, овсяницей и мятликом... Каждый возделывает свой сад. Где-то чуть слышно журчала вода, впитываясь в слой дерна и опавшей хвои. Здесь тоже ступала нога человека. Я хотел найти нетронутый уголок для Матти, но просчитался: на земле попросту не осталось неистоптанных мест. — Кто там лежит? — шепнула Афрани, зябко прижимаясь ко мне. — Не смотри, — попросил я. *** Главная проблема леса — отсутствие указателей. Усталость сыграла со мной злую шутку. Только выйдя на просеку близ фермы Реберга, я сообразил, что мы зашли не туда. — Не туда, — озвучила Афрани мои опасения. — Вижу. Пока мы возились в амбаре, кто-то подменил глобус. Прямые дорожки стали кривыми, кусты занавесились мокрыми и грязными тряпками, а дятел строчил как переносной пулемёт. Я судорожно вспоминал, в какой стороне остались фургоны. Где север? В какой стороне встаёт солнце? От еловых веток рябило в глазах, и собачий лай в отдалении звучал отрывисто, как стук механической трещотки. Природа Гельвеции — просто песня, если ты — горный козёл. Ветер шелестел, как будто шептал речитативом, но что-то было не так... Очень не так. Слишком мирно? Слишком мокро? Слишком... ...громко? Вот! Откуда-то с востока донёсся крик, а вслед за ним — хлопок, очень знакомый и не имеющий ничего общего с разрывом петарды. — Что это? — Тихо! Мои уши превратились в локаторы. — Что это, Эрих? — шепнула Франхен, стуча зубами. — Что это? Что это? От ужаса она беззвучно заплакала. Капли стекали по серому, будто облинявшему лицу. Я прижал её крепче и услышал биение сердца — частый и страшный звук, от которого мир вновь окрасился в алое. — Началось. — Что? Что началось? — Затмение. — Затмение? — она поняла меня с полуслова. Глаза расширились, а губы произнесли: — Матти? — Да. Не напрямик, только не напрямик. Будь я один... Намокшие листья хлестали нас по глазам, и краем глаза я видел розовое пятно — кофточку Франхен, блеклую, но всё же тревожащее яркую, как сигнал светофора... лисий манок, привлекающий пулю охотника... только не это, я вертел головой и лишь чудом не угодил в овраг... глупо, глупо... как глупо! Затмение разворачивалось, задевая лес и деревню своим пульсирующим, багрово-золотистым, щекочущим светом. По её щеке ползли слёзы. Я не должен был этого допустить! Как просто, когда руки свободны, но я не чувствовал рук — пальцы закостенели, и я видел Матти и Траудгельда, младенца и старика, вооруженных самой бесполезной в мире винтовкой. Преодолев несколько скальных ступенек, мы поднялись по склону. Отсюда раскинулся пологий, скошенный книзу вид на пару двускатных крыш и выцветший луг, огороженный парой сосновых жердин. Тропинка изогнулась и съехала книзу — к задам и глухим заборам молочного хозяйства «Ильтингель». Раскидистый бук бросал тень на вязанки хвороста, сваленные поперёк дороги варварской баррикадой. Крутой спуск. Франхен вскинула руку, и что-то откликнулось впереди — в дырявой штопке света и тени. — Эрих, я не могу!.. — Тихо! Я толкнул её к буку и закрыл спиной, понимая, что представляю собой отличную мишень. Но лучше так, чем... Хворост заскрипел. — Иди сюда, — тихо сказал я, чувствуя, как пот прожигает мое лицо. — Давай, Полли. Брось пукалку, свинья. Поговорим как мужчина с мужчиной. Иди и возьми её. Трёханый ты говнюк. Гнида ты подзалупная! — Господи, Эрих, — сказал Траудгельд, осторожно высовываясь из-за вязанки хвороста. — Захлопни, пожалуйста, рот! Здесь вообще-то дети! *** Беда всех искусственных языков — в их сбивающем с толку лаконизме. «Здесь дети», — произнёс Траудгельд. Конечно, он имел в виду «ребёнок». В транслингве единственное и множественное братаются отсутствием окончаний. На долю мгновения мне представился детский хор, затаившийся в складках горных пород, но за спиной мастера стоял Матти, всего лишь Матти — насупленный гном, сжимающий в кулаке ржавый секатор. — Привет, — сказал я оторопело. Он пошевелил губами и вдруг всхлипнул. — Мне пришлось выстрелить, — объяснил Траудгельд. Его рука на прикладе «Зильбера» ощутимо дрожала. Видимо, речь шла не об отстреле косуль. — Цойссер? — Он самый. Уж не знаю, перепил или резьбу сорвало. Там такое творится, как будто все с ума посходили. Штиреры, с малого до старого, полезли на Койффигенов, подожгли сарай. Началась заварушка. Я и стрельнул-то, чтобы пугануть. Малый говорит, пойдём, поищем, ну вот мы и пошли... Один из моих прежних знакомцев, начальник Лансбергской мужской тюрьмы, рассказывал, что добрая треть преступлений начинается со слов «...ну вот мы и пошли». К счастью, из каждого правила есть исключения.