Решительно закатав рукава, Траудгельд вбурился в центр самого зверского нагромождения, приговаривая: «Где-то тут у меня было... Вот прямо в этом...». Ящики затрещали. «Осторожно!» — вскрикнул Матти. Я успел подставить хребет. Секунду-другую мы удерживали конструкцию в равновесии. Потом силы закончились, и всё рухнуло вдребезги с таким грохотом, что заложило уши. — Чёрт! По всей видимости, содержимое подвала копилось веками. Неизвестно, кто дал старт этому безудержному накоплению, — дед ли, отец ли Траудгельда, а может, прадед, — но итог поистине впечатлял. Поршни и шестерёнки, комки спутанной проволоки, проводники, болты, термостаты, уплотнители и крыльчатки, подшипники, шестигранные гайки, корпусные детали, ходовые винты и шпиндели... Я увидел железные кишки десятка бытовых мастодонтов. Всё это металлическое естество когда-то жило, бряцало, рубило и плавило, а то и фукало паром, обжигая палец какой-нибудь зазевавшейся кухарке. Уйма ценного — но ничего нужного! Я был готов зарычать от разочарования. — Ну да, — с чувством заключил Траудгельд, обозревая свои владения. — Когда-то у меня было ружьё. — Ружьё? — в моей душе шевельнулся робкий росток надежды. — Да. Хорошее охотничье ружьё. «Ягдзауэр». — И где... — И я проиграл его в карты. Надежда увяла. Без особого энтузиазма я снял верхнюю картонную коробку. Открыл её. Внутри, пересыпанные древесной трухой, лежали детали от разных швейных машинок — от ножного «Зингера» до миниатюрной «Бернины». Всё было аккуратно завёрнуто в промасленную бумагу. Чертовски полезная вещь! Если перестрелка будет вестись обмёточной строчкой, мы выиграем войну в первом же раунде. — А тут? — не успокаивался Матти. Вероятно, его грела мысль о спрятанных кладах. — Из этого выйдет отличный вал для соломорезки, — Траудгельд взвесил в ладонях увесистую болванку. — Если найти колёсики. Шесть штук. Такие зубчатые... — Это? — Нет, это для велосипеда. Те должны быть больше... В крайнем случае, обойдёмся монтировкой. Тоже полезная вещь. Всего один существенный недостаток: нулевая дальность стрельбы. — А это? — Бог знает. Не припомню. Что-то от моего двоюродного брата, Берндта. Может быть, компрессор для холодильника? — Тут какие-то железяки, — разочарованно пробормотал Матти. Он стоял перед дощатым ящиком, внимательно разглядывая его содержимое. Вытащил одну деталь. Траудгельд издал перхающий звук. Я взглянул и почувствовал, как заколотилось сердце. Матти держал в руке коллиматор! *** К «Леммелю» я заглянул, когда уже совсем стемнело. Свет не зажигали по соображениям экономии, и круглолицая Клери, дочь хозяина, бесшумно снующая между столиками, казалась летучей мышью, летящей на стук пивных кружек. Народу было немного. Все сидели молча, прислушиваясь к шелесту карт: четверо крестьян — отец и трое сыновей, подрабатывающих на кирпичном заводе, пара рабочих оттуда же, мясник, архитектор из города и завсегдатаи-старики, разменявшие восьмой десяток — они-то и играли в ясс. Снаружи накрапывал дождь. Я спросил стаканчик апфельвайна. Напиток пах кислятиной, но хлеб оказался почти свежим. В глубине комнаты, под полкой с пивными кружками сидел тот, кого я не заметил вначале — Меллер. В домашней куртке — пуговицы были расстёгнуты, лицо одрябло, как у человека с хроническим недосыпом. Когда я приблизился, он покосился, но головы не поднял: — А, вот и Краузе. Нашёл ещё один труп? Он произнёс это слишком громко. Шуршание карт тут же стихло. — А со старым уже закончено? — В долгий ящик, — он хмыкнул. Я терпеливо ждал. — Ваше здоровье, — сказал он, неожиданно переходя на «вы». — Ваше. Он опять хмыкнул. Подлил себе вина. — Я отдыхаю, Краузе. Может у полиции быть один вечер отдыха? Особенно, если это ничего не изменит. На носу выборы, в Бюлле развешивают флажки, да ещё ярмарка. Дел невпроворот. И тут вы, с этим... — В следующий раз зарою под яблоней, — сказал я. — Ладно. Не огрызайтесь. У меня был тяжёлый день, пока вы окучивали свои грядки. Свои плантации... Вы же плантатор, Краузе? И не надо смотреть на меня как Бог Отец. Никакой вы не бог, хоть и отец, вам едва за тридцать, вы паяете чайники... — Аминь. —...и кофейники. Вы не могли перерезать девочке горло, потому что её убили тогда же, когда убили другую — Лени. А вы в это время торчали в мастерской. Вас видели. Это было вечером — не ночью, и это всё, что мне сказал умник-следователь, и больше он ничего не сделает, готов ручаться... А я буду пить. — И как убили Лени? — Вспороли живот, — он покачал головой. — Я простой человек, Краузе. Девушку похищают, потрошат, как свинью, а потом выбрасывают в овраг за бывшей школой. Я спрашиваю себя: зачем? Я не нахожу ответа. — Точно так же убили Ирму? — Именно, — он пригубил из кружки и посмотрел на меня красными, совершенно трезвыми глазами. — Что бы я сделал, будь я следователем? Я бы покопался в прошлом. У каждого есть какой-то грешок, Краузе. Наверняка и у вас. Вот зачем вы сюда припёрлись? Да ещё с женой. Да ещё сейчас, когда разгулялись эти молодчики из ШНП, любители разбитых витрин. Вы не боитесь, что вашей хорошенькой женке попортят витрину? — Я им попорчу, — сказал я мрачно. Всё-таки ему удалось меня разозлить. — А вам? — У меня дядя стекольщик. — Никак не могу допустить, — энергично возразил он, измеряя глазом дно кружки. — Н-ни-ни! Не уговаривайте. Мордобой! Я ни пса не могу сделать, но должен. Понимаешь такое слово — «должен»? — Понимаю, — покорно сказал я. Я понимал, что он напился до чёртиков и совершенно трезв. Такое бывает. Я сам испытывал это состояние в ночь перед тем, как Карл подстрелил меня; всё было ясно, как на ладони, и ничего нельзя изменить. Я был пьян вусмерть и никогда не мыслил трезвее. Я и сейчас так думаю. — Мне навялили дело, Краузе. Я должен заниматься убийством, а мне навялили дело. Хотя я простой полицейский, даже не комиссар. Разыскивать краута. А ведь это же ты, Краузе? Чего мне тебя искать, ты вот сидишь передо мной. А они говорят: «Нет». — Кто говорит? — Центр Фридмана. Рыцари плаща и кинжала. К вопросу о старых грехах... Похоже, одна из крысиных троп вела прямиком в наши леса. Или у кого-то слишком буйное воображение. А ты, Краузе, чисто случайно не заведовал концлагерем? — Нет. — Жаль. Уверен? — Да. Он усмехнулся. — Всё будет поставлено в счёт. Клерхен, счёт! Я смотрел, как он расплачивается и, спотыкаясь, выходит наружу — согнутый здоровяк в мешковатой куртке. Доблестная полиция. На душе у меня было скверно и пасмурно, а на улице молотил дождь. *** Когда я покинул «Леммель», небо было чёрным и усыпанным звёздами. Тучи разъехались. Под ногами поскрипывала земля. Я шёл и размышлял о том, что сказал Меллер. А ещё больше — о том, что он не сказал. Выборы и возня партий, радикалы, убийство девушек, ищейки, напавшие на след очередной крысы... Всё это наслаивалось, я не мог уловить системы. Да и была ли она? Или налицо совпадение вероятностей — единственный действующий закон Вселенной, унижающий волю человека и здравый смысл? Ну, как бы то ни было, военные преступники меня не интересовали. Я и сам одно время был военным преступником. Что касается коменданта концлагеря — он, без сомнения, садист, других там не держали. Но я уверен в одном: виселица правит осанку. И только. А справедливость — дело будущего. Я споткнулся. За спиной хрустнуло. У ограды кто-то стоял. Он следовал за мной, а теперь остановился и ждал. В темноте я не мог разобрать ни лица, ни фигуры — лишь тень чужого присутствия.