"Здесь, должно быть, эпилог," – решил он, подбираясь к шестисотлетнему дубу, углядев в необхватном стволе огромное дупло. Добрался. Она встала на его плечи, раскачиваясь и смеясь: весь дуб в вензелях!81 – "дэ плюс вэ равно". Взбирайся по вензелям! Не удержался поднял голову и посмотрел. В горле пересохло, на нос капнуло. Облизнулся. "Все будто на своих местах. Бредовое положение вещей, – подумал он, – надо бредово на это взглянуть".82 И полез вслед за ней. Она дрожала, промокшая насквозь. Огненные волосы потемнели от воды, ручейки вольно текли по ее телу, сверкали на белоснежной коже. Он повесил фонарь над головой, уподобив Луне. Едва коснулся ее лица, чтобы прикрыть веки – не смотри! – снял с себя платье и использовал его вместо полотенца: старательно растирая ее насухо, хмурил брови от важности дела. Она все-таки подсмотрела одним глазком, так чтобы он не заметил. Он заметил. После отстранился и встал в позу, оценивая работу. Хорошо, лучезарная. Довольно цокнул и одел полотенце. Достал из кармана початую бутылку красного и хлеб, оказавшийся черствым. Славный же пир мы начнем! Есть и хлеб, и вино, многоумной беседой можем развлечь… она цыкнула и нырнула под платье – так теплее. Они согревались вином, отправляли кусочки черствого хлеба друг другу в рот и наблюдали: там, внизу, копошились тени, устраивали языческие пляски, водили хороводы вокруг усталого путника, несущего весла на далекую гору. Оттуда им будет новый путь проложен, и весла, погрузив в пучину, он челн свой крепкий к новым берегам отправит83. Она печально покачивала головой в знак того, что выйдет одно скоморошество с блинами и музыкой84. Он прижимал ее крепче. Фонарь качнулся, тени выглянули: дождь кончился. Ни капли. Он хотел было ободрить ее, но она уже крепко спала, чему-то во сне улыбаясь. Нахмурился, не зная как быть. После осторожно снял с себя платье и закутал ее, словно ребенка. Взял на руки и осторожно спустился на землю, едва не грохнувшись головой вниз. Паллада светила из дупла, подмигивая светом на прощанье. Вот дар, за что он мне? Он нес ее и, чтобы ей крепче спалось, тихо насвистывал сурка85. В темноте не было видно, куда идти. Но ноги несли сами, будто зная дорогу. Знали. Запнулись в темноте о знакомый порог. Вот стол – уже покрытый столетней пылью, вот диван, вот книжка про безглавых королей. Полярные совы уселись на прежнее место – на шкаф, под самый потолок, и довольно угукнули. Он пригрозил им кулаком. Уложил спящую на диван. Хотел было достать из кармана свечу, но хлопнув себя по бедру, вспомнил, что обнажен. Тут не до фокусов. Вот – дар. Посмотри на нее! Потянул в темноте руку к спящей. Едва не коснулся. Тепло на самых кончиках пальцев. Едва-едва. Укутанная, спала как ребенок: безмятежно, но с какой-то своей потаенной думой. Какие горизонты в снах твоих, какие дали? Ножка выбилась из-под мешковатого платья. По белоснежной коже стелился туман. Он закусил губу, задумавшись. Придумать звездную динаму86: такую, чтоб – возьмись за рукоять – и солнце встало. Напомни лучезарной, что пора туман с полей согнать и первыми лучами согреть те земли стылые, что во мрак погружены и о тепле забыли87. Эос! О твоем тепле! Я что-нибудь придумаю, солнышко. Залез в кладовую и зашуршал в темноте. Что-то грохнуло и затихло. Снова зашуршало. Через время, кряхтя под тяжестью, вышел с огромными ветрилами. Скрылся в темноте. Снова что-то грохнуло и затихло. Он вошел, держась за бок, неслышно чертыхаясь. Взял инструмент и снова ушел. Через время закатил огромный каменный круг. После – второй. Сделав жернова, ушел в кладовую. Пошатываясь, вытащил причудливый механизм и приладил его к камину. Навалился на громоздкую рукоять механизма, приводя его в движение. Жернова завертелись, в камине вспыхнул огонь. Тени затанцевали от удовольствия. В согласии друг с другом – тихо, чтобы не разбудить прежде времени – достали шапокляк и принялись заваривать цветочный чай. Становилось теплее. Туман за окном начал рассеиваться. Капли пота гроздьями падали с его лба, вены на руках вздулись от напряжения. Закрыв глаза, будто силясь о чем-то то ли забыть, то вспомнить, – он продолжал крутить. Наконец забрезжил рассвет. Луч осветил его лицо, он открыл глаза, взглянул на свет и устало выдохнул. Ее ударило по носу. Она приоткрыла глаза: из рукава платья, в которое была укутана, торчало длинное белое ухо. Вот опять! – снова по носу. Высунулась кроличья голова. Глаза захлопали от удивления. Кролик высунулся весь, чихнул, извинительно хлопнул ушами и умчался. В окно вежливо постучали. Она вскочила: за окном стояла белорожденная, на кончике ее уха сидела бабочка, расправив большие лазоревые крылья в стороны88. Лошадь еще мгновенье постояла и, тряхнув гривой, вернулась к своим – таким же белорожденным, резвящимся на лугу. Взвизгнув от радости, Лучезарная выбежала вслед за кроликом, на бегу надевая платье. Из рукавов сыпались лепестки и, падая на землю, тут же всходили цветами. Он продолжал крутить свой причудливый механизм. Солнце поднималось. Она бежала по цветущему лугу. Джейкоб Мисс Джейкоб молится на ложку дымящихся бобов. Из детских песен и глины на ее подоконнике растут слепые чудовища. Мисс Джейкоб давно не видела солнца и на стенах ее дома пятна из белой бумаги вместо солнечных бликов. Полы в ее доме всегда застелены голубикой и медвежьими следами, потому что мисс Джейкоб ожидает гостей. Рыбьи пузыри на окнах никогда не затворены, потому что мисс Джейкоб ожидает солнце. Мисс Джейкоб спускается по тщательно вымытой лестнице в полуподвал, где соседский кот ворует сметану. Там старая мисс Джейкоб выращивает ягель. Когда наступит свет, северная трава начнет кружиться в запотевшем стеклянном чайнике. Ягель мисс Джейкоб спасает от одиночества. Ягель мисс Джейкоб отгоняет смерть. Ее прикроватный столик украшают тряпичные дети. Наощупь она пришивает им медные пуговицы вместо глаз. И видит, как в их детском взгляде блуждает огонек озорства. И чувствует теплоту их войлочных душ. Мисс Джейкоб наполяет ванну озерной водой с крыши и багрянцем кленовых листьев, чтобы выкупать своих обожженных глашатаев и стеклянных русалок. В руках мисс Джейкоб они любят друг друга и ледяную глубину озера. В ее духовом шкафу румянится пирог из щавеля и рыбацких сетей. Старая Джейкоб собирает распущенные волосы. Старая Джейкоб закалывает волосы акульим зубом. Старая Джейкоб садится у окна, опускает сухие теплые ладони на колени, и вглядывается в темноту. На ее подоконнике растут слепые чудовища. В доме мисс Джейкоб никого нет в живых, включая ее саму. Обелиск И был сон, что я – дом на отроге. Возведенный с любовью, но устоявший по случайности. Не слишком казистый на вид: с узкими окнами на башне, больше похожей на Луксорский обелиск, крытыми узкими галереями, расползшимися словно корни старого дерева; тянущийся к облакам и вонзающийся в небо остроконечной каменной пикой. Но строители, похоже, и не думали, что дом все-таки выстоит и поэтому не позаботились о дороге, которая могла бы привести в дом людей. И вместо дорог, раскрывающаяся перед домом долина исчерчена ледяными ручьями, спускающимися с гор. Не слишком пригодный для жизни (крутые лестницы требуют крепости духа, очаг прожорлив, а толстые стены, кажется, и совсем нет никакой возможности прогреть) он все же ждет, что кто-то войдет, оглянется и решит в нем поселиться: растопит очаг, раскроет шторы и пустит внутрь свет, заведет часы и расправит постель, наполнит дом запахами и своим голосом, и тысячью мелочей и безделушек, которые, кажется, и не нужны вовсе, разве только вспоминать то, что прожито. И снежные шапки на горных вершинах уже тысячекратно осветились солнцем, и тысячекратно – луной, и мириады звезд, падая в ручьи, исчертили темноту над домом, но ничей шаг так и не оставил след. И дом, жизнь которого так и не началась, холоден и беззвучен. Сделанный на удивление крепко и с толком, он не знает даже вкрадчивого посвиста сквозняков, а солнечный свет, прорывающийся сквозь щель между шторами, только взращивает изломанные тени, что отбрасывают одичавшие яблони в заросшем саду. И дом – по сути своей – созданный для жизни, и – по неведомому разумению – так и не узнавший ее, ютит в своих пространствах призраки собственных снов, где тонкие нежные руки смахивают пыль с тяжеловесных книжных шкафов, где в больших глазах отражаются языки пламени, пляшущего в очаге. И призраки кружатся и сливаются, танцуют и нежатся, взлетают по крутым лестницам и распахивают окна, снова спускаются и выходят во двор, и далее – в сад, чтобы насладиться плодами деревьев, до сих пор плодоносящих по-настоящему. Она И она дарила ему цветы. Выращивала их на заснеженном подоконнике: поила с ложечки нежностью, с руки кормила последними крошками солнца, баюкала сказками о далеких принцессах и одиноких добродушных чудовищах. После, срезав своих едва окрепших детей, писала полные любви записки, сворачивала их и прятала в нераскрывшиеся бутоны. И он получал ее дар на другом конце света. В коробке из-под босоножек, без обратного адреса, но с любовью, потому что только она и нужна, чтобы найти человека по-настоящему. И осыпающиеся остывшим пеплом руки его, прикасаясь к бутонам, становились теплее и крепче. И бутоны в руках его раскрывались, чувствуя по волшебству, что именно в этом и есть смысл жизни. И загоралось обледеневшее до поры сердце. И наполнялась светом почти угасшая душа. И, наполнившись, брался он за рукоять и приводил в движение причудливый механизм мирозданья. И вдыхал жар сердца в ослабевшее солнце, и оно благодарно вздыхало. И сжимал рукоять все крепче, и солнце становилось сильнее, пока не охватывало пламенем его самого. И он горел, и пепел его кружился и поднимался выше, и он продолжал, потому что на ногах ее босоножки и, смеясь, она бежит по расцветшему лугу. А это и есть счастье.