– Почему ты меня боишься, леди? Я хочу сдержать дрожь, но от его треклятых глаз не скрыться. – Уже дважды я заметил в тебе страх такой сильный, какой видел только во взоре подбитого оленя. Мой взгляд бездумно блуждает по столу, цепляется на миг за вазу с фруктами и наконец замирает на драгоценном ножике. – Кроме вас, я знаю лишь одного принца, Ваше Высочество. Он застывает. – И судишь меня по его поступкам? – Я не в том положении, чтобы судить принцев. – Но ты все равно ждешь от меня того же, правда? Он мог причинить кому-то боль просто ради удовольствия. Он делал больно тебе. Я глотаю ком в горле и не поднимаю глаз. Брат издевался надо мной, это правда, но я была не единственной его жертвой, лишь излюбленной. – У тебя очень странный страх. Ты боишься моей жестокости больше, чем законного наказания – хотя виновна именно перед законом. Почему? Я не верю, что он не понимает. Как можно мгновенно видеть все, что я пытаюсь утаить, и не замечать очевидного сейчас? Может, он просто хочет, чтобы я сама сказала? – Терн? Я все-таки смотрю на него: – Вы и ваш отец и есть закон. Разве не естественно бояться вас сильнее? – Возможно. Мы сидим в молчании. Он тянется к украшенному ножику, рассеянно крутит его в руке, кладет обратно и поднимает на меня взгляд: – Это был крайне познавательный вечер. Благодарю. Я встаю, держась рукой за край стола. Не сразу могу поверить, что он меня отпускает. – Ответь на последний вопрос, прежде чем уйдешь: мне стоит тебе верить? Он сам когда-то требовал не доверяться никому. Зачем теперь спрашивает такое? Если только это не новая ловушка – потому что как можно ответить отрицанием и не быть наказанной или ответить согласием и не быть уличенной в том, что уже лгала ему? Наконец я вспоминаю кое-что из нашей беседы, и эти его слова дарят мне лазейку. – Вы давно наслышаны о моей нечестности, Ваше Высочество, – говорю я тонким от стыда голосом. – Я не могу быть вам советчицей. Он ничего не отвечает. Глава 15 Следующей ночью я выбираюсь в часовню, будто могу спрятаться там от слов принца. Сижу, скрестив ноги, на соломенной циновке, пропускающей холод твердого каменного пола, и слушаю, как засыпает город. Фалада терпеливо ждет в переулке, парок его дыхания иногда проплывает мимо двери. Я закрываю глаза и погружаюсь в тишину в надежде на умиротворение, что всегда здесь находила. Но сегодня оно ускользает. Я так мечтала сбежать от жизни при дворе. Два месяца, прожитых обычной пастушкой, подарили мне столько радости, дружбы и надежды. И за один вечер Кестрин напомнил, как хрупка и уязвима эта новая жизнь. Наивно было думать, что получится оставить старую позади так легко; что достаточно просто не хотеть ее, и она меня отпустит. Сжав кулаки на скрещенных коленях, я вглядываюсь в ветхую циновку. Чего мне на самом деле хочется? Я думаю о том, как много раньше читала и как скучаю по книгам, но ведь теперь можно каждый день вспоминать их и раздумывать о прочитанном, приглядывая за стадом. И мне не хочется ничего менять. В новой жизни есть все самое важное – пища на каждый день, дающая смысл работа, время на размышления и небольшой круг людей, с которыми я все это делю. Да, принять горячую ванну было бы чудесно, и все-таки это совершенный пустяк, не стоящий того, чтобы о нем мечтать. Новую жизнь я создала сама, и я хочу ее так, как никогда не желала ничего другого. Желание это тихое, постоянное и глубокое, словно биение сердца. Я тру ладонями лицо и впускаю в себя все свои страхи. Вижу, как Корби кривит губы каждый раз, когда замечает меня поутру в дверях сарая, и хочу укрыться от этой гримасы, что бы она там ни значила. Хочу, чтобы угрозы Дамы не нависали над Кестрином; я совсем не понимаю его, но желаю ему спастись и себе тоже – от него. Хочу, чтобы выходкам Валки не давали воли, чтобы она занималась только своими придворными и не трогала простой народ. Хочу, чтобы Дама оставила меня в покое и никогда больше на меня не взглянула. И хочу, чтобы Валка не угрожала Фаладе, чтобы позабыла о нем навсегда. Издалека долетает эхо чьих-то криков. Я резко поднимаю голову и прислушиваюсь. Тишина и снова крик, громкий и резкий, и уже ближе. – Алирра! Быстрее! – В голосе Фалады звенит напряжение. – Что такое? – Я вскакиваю на ноги. – Опасность, – бросает он коротко, когда я появляюсь в дверях. – Надо уходить. Я спешу нацепить башмаки, немного не успеваю целиком обуть правую ногу – и куда-то бежать уже поздно. В переулок из-за угла вываливается рослый мальчишка, за его спиной бьется яркое полотно плаща. Проход между стенами такой узкий, что он влетает в Фаладу, не успев заметить его. Падает навзничь, выдыхая проклятие. Я гляжу на него, замерев. С улицы за его спиной несутся крики, кто-то вот-вот его догонит. Мальчик мучительно трудно поднимается, прижимая к себе руку. Фалада всхрапывает и жмется ко мне, чтобы пропустить его дальше. Но тому уже не сбежать, он ранен и едва стоит на ногах. Его поймают, что бы он ни делал. Мне хорошо известно, каково убегать без надежды на спасение. – Пусти его в часовню, – требую я, отходя от Фалады, пока тот не потеснил меня в дверной проем. Крики уже совсем рядом. Мальчик дергает головой вбок, чтобы увидеть меня, и от резкого движения шатается, будто пьяный. – Туда, – бросаю я, указывая в полумрак часовни. – Быстро. Ра! Иди! Он залетает в темную арку входа. – Фалада, встань рядом со мной, – шиплю я. Жеребец сдвигается, загораживая боком проход. Я тянусь рукой к его шее и чувствую окаменевшие мышцы. В переулок врывается квадра солдат. Если бы я успела подумать о том, кто вообще может гоняться за мальчишкой, я бы представила других подростков, оберегающих свои владения юнцов или напавших на изгоя хулиганов. Но в сумраке узкой улочки знакомо блестит промасленная кожа доспехов, а блеклый вечерний свет пробегает по граням обнаженных клинков. Воины встают как вкопанные, в глазах сквозит недоверие. – Там, – говорю я на менайском и показываю на следующую улицу. Показываю удивительно твердой рукой. – Там! Они ждут еще мгновение, и я понимаю, что меня запомнят. Как бы не обвинили позже в том, что упустили добычу. – Нирох! – выкрикивает один из солдат, и они снова срываются с места, стуча сапогами по утоптанной земле. Я смотрю им вслед. Можно оставить мальчика сейчас – я уже подарила ему возможность скрыться. Но, заглядывая в часовню, я вспоминаю его шаткие и резкие движения и прижатую к телу руку. – Нирох, – мягко повторяю за солдатом. Идем. Мальчик опасливо подходит к дверям, переводит взгляд с меня на Фаладу. Я расстегиваю старый дорожный плащ, глядя на собственные руки. Странно, что задрожали они только сейчас. Протягиваю одежду мальчику: – Надень. Он сразу понимает и неуклюже оборачивает плащ вокруг плеч, чтобы прикрыть яркие цвета своего наряда. – Что с твоей рукой? – строго спрашиваю я, прикасаясь к его запястью. Он дергается и со сдавленным свистом вдыхает через зубы. Я смотрю на кровь на своих пальцах. Бросаю полный тревоги взгляд на Фаладу. Он смотрит в ответ молча. Почти гневно. Я вздыхаю. Сама влезла в это, сама должна и выбираться, но нельзя не помочь мальчику. Моя совесть просто не выдержит нового груза. И Фалада поможет мне, хочет он того или нет. – Нам нужно в тихое место, чтобы осмотреть рану, – говорю я на родном языке, старательно не глядя на жеребца. Он фыркает и ведет нас к улице. Я тащу паренька за собой так быстро, как могу. Если солдаты вернутся, они точно узнают нас с Фаладой. А за помощь беглецу наверняка положено суровое наказание. Белый ведет нас дальше, другими узкими переулками и, наконец, в какой-то маленький задворок позади вереницы ветхих построек. – Покажи мне руку, – говорю я на менайском, едва мы приходим на место. Мальчик не двигается, стоит завернутый в плащ и с наброшенным капюшоном. Он выше меня, и, вглядываясь в затененное лицо, я вдруг осознаю, что не могу понять его возраст. Что я сочла его подростком только из-за худобы и резкости.