Я говорю слишком быстро и сама это слышу. А правда перетекает в вымысел, выдумка становится истиной, и я уже выпускаю из рук нити собственной действительности. – Вас пленяют терновые кусты, хотя раньше прельщали драгоценности? – мягко спрашивает принц. – Можете смеяться, Ваше Высочество. – Вы должны понимать, что это странное заявление. Я теряюсь, перебирая в уме доводы. – Не могла же я назваться Рубиной или Диамантой, правда? Он улыбается, и я понимаю, что заминка перед ответом выдала ему то, что я надеялась скрыть. – Правда, – соглашается он. – Но давайте еще раз посмотрим на ваш рассказ. Изнеженная дворянская дочь, ставшая довольно милой гусиной пастушкой за месяц-другой, хранит в своих вещах нечто, ей не принадлежащее, вместе с богатством, которого хватило бы, чтобы устроиться в жизни получше, чем простая гусятница. От удивления у меня открывается рот. В маленькой шкатулке Валки правда столько ценного? Или дело лишь в том, насколько низко мое положение? – Итак? – Я не додумалась что-нибудь продать. Кажется, его поражает настолько простодушное заявление. – Вы не додумались? Я развожу руками: – Мне почти незнаком менайский, Ваше Высочество. Куда бы я пошла? Как объяснилась бы, не показавшись воровкой? – Вы так или иначе под подозрением в воровстве, – замечает он. – Действительно. – Почему вы не попросили о помощи? Он искренне считает, что я могла обратиться к нему за помощью? После того, каким холодным, расчетливым и опасным он предстал передо мной? Я бы скорее доверила свою судьбу Даме. Мне совсем не хочется смеяться, но смех снова пузырится внутри и вырывается против воли, так же как в давнем разговоре с матерью. Я зажимаю рот рукой и стараюсь дышать. – Простите меня, Ваше Высочество, – говорю сдавленно, – но кого мне было просить? Надо было умолять о помощи вашего отца, сделавшего меня прислугой? Надо было идти за помощью к вам? Он встает так резко, что ножки стула скрежещут о каменный пол, и рычит: – Как вы смеете так говорить со мной! Я вздрагиваю, прижатая к лицу рука скрючивается, будто птичья лапа, ногти впиваются в щеки. Он нависает над столом, уперев ладони в дерево и пронзая меня взглядом. – Изволите пренебрегать нашей добротой, хотя вам нашли место, когда принцесса хотела изгнать вас? Смеете допускать, что мы не помогли бы вам с таким пустяком? – Да. – Голос охрип от страха, ответ едва срывается с языка, а я уже готовлюсь к удару, которого не избежать. Но его нет. Принц выпрямляется и размашисто шагает к окну. Я смотрю на его спину, на напряженную линию плеч. И думаю, что для меня все кончено, потому что он не простит мне эту сцену, не забудет про злосчастный плащ. А потому я говорю: – Ваш отец предложил мне возвращение домой в обмен на определенные сведения, касающиеся принцессы. Когда я отказалась, он отослал меня работать и заверил, что – изволь я предать ее – во дворце меня всегда охотно выслушают. И вам, Ваше Высочество, тоже есть до меня дело лишь оттого, что я будто бы что-то знаю. Каждая наша беседа – только попытки вытянуть некие ответы, которые я, по-вашему, скрываю. Ни вы, ни ваш отец ни за что не помогли бы мне улучшить мое положение, потому что вам необходимо, чтобы я нуждалась в вас, чтобы стала что-то должна в обмен на помощь. Разве не такая она, ваша игра? Или я… я во всем ошибаюсь? Я договариваю неуверенно, отчаянно желая, чтобы все мои обвинения были незаслуженны. Но принц не издает ни звука, и между нами повисает тишина. Обратно ко мне он поворачивается с лицом непроницаемым и пустым. Прочитать что-то во взгляде я не могу. Наверное, он будет бить меня ради упоения криками. Принц нарочито неторопливо пересекает комнату. Когда он подходит, я встаю. Знаю, что вся трясусь, но не могу скрыть этого, как не в силах утаить дыхание. Он застывает в шаге от меня. Граненый оникс его глаз отражает свет. Кажется, сила его ярости посрамит даже моего брата. Но он по-прежнему стоит недвижимо, взирая на меня сверху вниз. – Ты меня боишься. Заявление, не ждущее согласия. Я отвожу глаза и отворачиваюсь к стене. Он затеял новую игру? Он правда еще хуже брата? – Сядь, – говорит он неожиданно, махнув рукой в сторону моего кресла. Я сползаю вниз и сижу, обхватив руками края сиденья, пока он опускается на свое место. Смотрю на стол и стараюсь ни о чем не думать. – Белый жеребец, с которым ты каждый день ходишь в поля, – какой он породы? Вопрос звучит так, будто мы с Кестрином случайно повстречались у конюшни. Мне не сразу удается ответить: – Не знаю, Ваше Высочество. Мне сказали… что он с Пышных Равнин. – Превосходная особь. Главный конюший подумывает отдать его на разведение. – На разведение, – повторяю я, как слабоумная, не в силах ухватить новый виток разговора. – Конь отлично сложен. Сильный и быстрый, – объясняет принц, само воплощение приятного собеседника. – Полагаю… полагаю, вы правы. Но я не уверена, что… у Фалады будет потомство. Его не использовали для разведения. Зато я точно уверена, что белого ни в коей мере не устроит такая затея. – Похоже, ты знаешь об этом коне больше, чем принцесса, – замечает Кестрин. – Откуда тебе известно, как его использовали? Да будут прокляты эти игры словами. Я не смею хранить молчание, не решаюсь и отвечать. Силюсь и не могу понять Кестрина. Будь передо мной брат или будь принц похож на него, всякая игра давно бы закончилась. Не представляю, зачем он все растягивает, почему, уже загнав меня в угол, не нападает. – Скажи мне, Торния, южные владения твоего отца, в которых ты прожила эти годы, – какие они? – Ваше Высочество? – Дэйрилин живет в замке или в усадебном доме? Что там за земли? Я много слышал об этих местах, но мне интересно твое мнение. Я бездумно смотрю сквозь стол. Не представляю. Никогда не слушала болтовню о родовых землях лорда, потому что любые разговоры включали Валку. У меня нет никаких ответов. – Думаю, ты никогда там не бывала, маленькая колючка. – Голос Кестрина в тишине комнаты звучит почти ласково. Неудивительно, что он уже бросил называть меня леди. Я кусаю губу, делаю вдох, собираясь ответить, но он опережает меня: – Помни, что лгать королевской семье – преступление, которое карается смертью, ибо такая ложь приравнена к измене. – Скажите, чего вы от меня хотите, Ваше Высочество? – молю я. – Правды. Кто ты такая? – Я гусятница. Мне больше нечего сказать Вашему Высочеству. Удавка уже аккуратно обхватила шею. – Если ты не была леди Валкой, когда пересекла нашу границу, то что сталось с самой леди Валкой? – Не могу сказать, Ваше Высочество. С его лица сходит ледяная маска, глаза блестят в свете ламп. Он готовится к смертельному броску. – А принцесса? – требует он, к моему удивлению, голосом острым, как сколотое стекло. – Что сталось с ней? Он боится. И, как только я это вижу, понимает свою ошибку. Черты его искажаются, и через миг лицо уже спокойно. – Знаешь ли ты, Терн, что изменилось в принцессе, которой ты служила? Я мотаю головой, не смея говорить – только не ему, только не с цепью, все так же давящей на горло. – Значит, признаешься, что всех нас обманула ты, никогда не бывшая леди Валкой? Он поднимает бровь, слегка улыбается и, едва предупредив об опасности лжи, снова всем своим видом будто приглашает исповедаться. Я чувствую, что ненавижу его за это, ненавижу его способность так легко играть со мной. – Признаюсь лишь в мечтах о тихой жизни, – говорю я, хотя голос звучит нетвердо. Он смотрит изучающе.