— Не беспокойся, я тебе перезвоню через пять минут. Петька во время этого разговора молчал. Его способность волноваться, дивиться и даже бояться истощилась, как пересохший в пустыне колодец. Голова бедняги и так слегка гудела «после вчерашнего». Теперь, перегруженная калейдоскопом впечатлений и ощущений, она просто затрещала от боли. Он посмотрел в окно на улицу. По двору, мощённому щербатой брусчаткой, на маленьких непослушных ножках топал белобрысый бутуз в пестрой маечке. На его щекастой мордашке было довольное и вместе с тем озабоченное выражение. В руке он держал деревяшку в форме причудливой клюшки, расписанной ромбами и цветами. Игрушка изображала австралийский бумеранг. Снова вышло солнце. Оно осветило дом напротив, выкрашенный в благородный кремовый цвет, его сливочные пилястры и барельефы. Детёныш миновал облицованный серым мрамором фронтон и приблизился вплотную к машине. Он деловито занес своё оружие над лакированной дверцей и совсем собрался испробовать на прочность боковое стекло, но был уличён и срочно эвакуирован стройной маленькой брюнеткой в белых брюках. — Тёмка, — ахнула она, подхватив малыша на руки и уволакивая его к круглому столику летнего кафе прямо во дворе дома, — ты что хочешь, чтобы родители до пенсии за твои художества расплачивались? Я сейчас папе все расскажу! — Коля, ты только посмотри, ваш хлопец сейчас чуть иномарку не раскурочил, — обратилась она к молодому человеку в тёмных очках, сидевшему неподалёку с кружкой пива рядом с сероглазой миловидной шатенкой. У Бисера зазвонил телефон. Он молча послушал, сказал: «Спасибо, я так и думал. Очень тебе обязан». И простился. — Ма-а-а-а, — орал возмущённо малыш, болтая ножками, — одя-я-я-я-й меня маме-е-е-е! Хотю к мами-и-и-и! «И я хочу, — с отчаянием вдруг подумал Петрусь, — к маме хочу ужасно и как можно скорей!» Глава 24 Раскрасневшаяся Катя сновала из кухни в столовую. На столе уже топорщилась льняная накрахмаленная скатерть и искрились в свете тяжёлой люстры хрустальные бокалы «с алмазной гранью». В хрустальном же графине с каплевидной пробкой ожидала гостей густая тёмно-рубиновая вишнёвая наливка. Рядом в небольших стеклянных штофах расположились настойки числом не меньше пяти. Кирилл сразу по приходе с деловым видом направился с Петей прямо в кабинет. По дороге он ласково, но серьезно сказал. — Катюша, нам вдвоём надо поговорить. Через полчаса разбор полётов, не возражаешь? Однако не удержался, увидев знакомую с юности картину и восхищённо ахнул. — Ты подумай, ну всё как раньше! Рябиновая — раз! На берёзовых почках — два! Перцовку вижу, лимонную… Э, пойдём скорей лучше, Пётр. Дверь они, впрочем, не закрыли. И Катя, пробегая мимо, поняла по обрывкам разговоров и междометиям, что Бисер обстоятельно и тактично рассказывал её сыну всё, что знал. Она расставляла тарелки и серебряные приборы, до блеска начищенные зубным порошком, когда до неё донёсся Петин голос: — Кирилл Игнатьевич, я же не знал! — Теперь ты знаешь! Был суровый ответ. Наступило молчание. А потом снова отважился Петька. — А что Вам Акакий сказал, и кто этот тип, что ко мне пристал? — У нас с тобой десять минут осталось. Предлагаю поболтать о том о сём, а криминальную часть я Вам обоим с мамой доложу, чтобы не повторяться. Кате надо было срочно на кухню, где в духовке жарилась утка. Она нашпиговала польскую белую птицу антоновкой, зашила толстой ниткой и обложила круглой мелкой молодой картошкой. Вся эта композиция шипела и румянилась в глубоком противне, и по квартире разлился уже изумительный дух печёных яблок. «Криминальную часть», — повторила она про себя, — значит, это только начало. А почему мне не страшно? Что они мне сейчас оба расскажут, эти мужчины, старший и младший? Эти мужчины… Теперь нужно будет бояться за них обоих! Ясно как День, Кирилл не намерен отступить, и похоже, воспитание уже началось. — Так, хорошо, это потом. Попробуем поиграть чисто женскую роль. На закуску я им сейчас селёдку подам, мои фирменные маслята с моховичками, красную рыбу и летний салат. Она выставила на поднос керамические вазочки, снова полила утку соком и отправилась обратно в комнату. Голоса из кабинета звучали уже громче и куда веселее. Они азартно обсуждали что-то, и Катя с удовольствием прислушивалась к ним с новым для себя тревожным и радостным чувством. — Значит, ты голосуешь за конвергенцию? Вовсе не глупо. Был такой Джон Кеннет Гэлбрейт. Между прочим, совсем недавно умер. — А я слышал, вернее, читал. Это который «Общество потребления» написал? У нас в университете экономический семинар был. Туда, кстати, разные люди ходили. Всех цветов, не только из МГУ. Этот Гэлбрэйт был профессором в Гарварде. — А ты не там «лимоновцев» встретил? Да и сам не вступил ли? — Я хотел. Но подумал о партийной дисциплине, об обязанностях, последствиях… Я ведь почти юрист. Смешно, да? Нет, не хочу партий. Да бог с ним. Вы начали про Гэлбрэйта, а я перебил. «Он просто смотрит Стеклярусу в рот», — с некоторым даже испугом подумала Катя. Между тем разговор продолжался. Снова вступил Кирилл. — А Гэлбрэйт, как ты, думал, что всё зло в монополиях. Тогда для него главным демоном «Дженерал Моторс» была. И серьёзные дяди прислушивались к Гэлбрэйту в шестидесятых-семидесятых годах. Например Кеннеди, а за ним Линдон Джонсон. Социальную справедливость он очень важной считал и тут надеялся на пособие. — Я ещё помню, что сам он последователем такого Кейна был! Это уже Петрусь… — Нет, его звали Джон Кейнс. Гэлбрэйт его в Англии в Кембридже слушал. Мы с твоей мамой однажды крепко поругались на политэкономические темы. Это как раз при Джонсоне. Тот сам по убеждениям был самым настоящим социалистом. И не забудь, ещё война во Вьетнаме длилась. — А что же мама? — Видишь ли, твоя мама решительно против товарища Сталина выступала, против войны во Вьетнаме, вообще войны, но! За социализм. И поэтому ей Гэлбрэйт по духу близок был. Он ведь считал, что рынком непременно кто-нибудь управляет. Если это не делает государство, то будет некто другой, что много хуже. Значит «регулировать» должно именно государство, или «другие» будут манипулировать им в собственных интересах. — Верно! Манипуляторы они! Циничные, собаки. Знаю я их, с отпрысками пять лет учился и наслушался до хрена. — Это с чьими? — Богатеев наших дерьмовых! — Ах вот оно что! Теперь я понимаю, почему ты так доморощенные цитрусы полюбил. У тебя своего рода классовое чувство неприятия возникло. — Кирилл Игнатьевич, откуда бы классовое? Вы же нашу семью знаете. — Конечно! Катя по отцу, деду твоему, голубых кровей. А богатеи, они «парвеню» большей частью. Из грязи в князи. И вот ты, как настоящий дворянин… — прищурился насмешливо Кирилл. — Я смотрю, Вы надо мной опять смеётесь? — Не без этого. Но объясни. Хоть попробуй. — Я много сам думал. Я себя, как мог, дожимал. Понимаете, я не люмпен, не маргинал. И не завистник тоже, ей богу. Петя осёкся, глянул на Бисера и добавил: — Ну да, почему Вы должны мне верить! Вы откуда про Лимонова взяли? Я же не говорил. — Стенки у тебя говорящие. Помнишь, ты меня всё позорил? Картина Репина «Не ждали»? Сам ты знаешь, что там на них? — съехидничал Кирилл. — Ох, не напоминайте. Ну пьяный был! — Так вот, на правой стенке у тебя плакаты из «Trainspotting», а на торце — цитаты из «Это я, Эдичка» и призыв. Что-то вроде: Я на доллары плевал, Я как ты — «национал»! Вы — большие дураки, Ну а мы — большевики! — Я книги Лимонова читал. С его позицией человеческой и идеями у меня ничего общего нет, но писатель он… — объяснил Кирилл. — А я нет. Просто с ребятами оттуда познакомился, — честно признался Пётр. — Мальчики, идите, пожалуйста ужинать! — позвала из столовой Катя. — Давайте вместе про экономистов-капиталистов поговорим. Мне тоже интересно. И потом утка перестоится! Когда все уселись, Катя добавила, обращаясь к сыну: — Я всю эту историю отлично помню. У меня с английским не так хорошо, как у Киры, и поэтому я всё переводами пробавлялась. А наш Стеклярус всех тогдашних «чикагцев» в подлиннике читал. — Было дело, — подтвердил тот. — Других, кроме Фридмена, плохо помню. Им я всегда восхищался и яростно его идеи пропагандировал. А Фридмен — ультрарыночник. Государственного вмешательства в экономику не признаёт и дармоедов кормить не желает. Это если совсем уж примитивно. — Катёна, а можно мне ещё ножку с яблочком? Ох, до чего вкусно! У меня даже никаких угрызений совести, что я так много сожрал, — объявил Кирилл. — Я прожую и докончу свою грандиозную мысль. Так, теперь можно. Смотри, Кать, твой потомок, как и ты буржуев не любит. Он считает, что будущее за конвергенцией американского капитализма и социализма советского образца. Словно по Гэлбрэйну, прямо как ты. Вот и не верь после этого в наследственность! — Я, Кира, верю. Однако, наследственность наследственностью, но придётся вернуться к «наследству», — произнесла нерешительно Катя и смущённо поглядела на Петю. — Ты, сыночек, спрашивай, если хочешь. Я постараюсь… Может не сразу… Я обещаю ответить! — Мам, мне Кирилл Игнатьевич всё рассказал. Он меня однажды назвал: «молодой бегемот». Я бегемот, мам? — жалобно спросил рыжий. — Ты прости, пожалуйста! — Да ладно, — вздохнула она, — нам надо обсудить, что будем делать. И ты, Кира, хотел о чем-то мне рассказать. — Хорошо, ребята. Слово для доклада предоставляется мне. Командовать парадом тоже буду я, как старший. — И умнейший? — вмешалась, смеясь Катя. — Да нет, я уже Пете сказал. Старший по званию. Ты у нас лейтенант медицинской службы? — Я — старший лейтенант, а Петрусь просто лейтенант. — Вот именно. А я майор запаса. Итак, теперь серьёзно. Мы дальше пойдём «по цепочке», но уже вместе с Петей. Мы скопируем все документы, что имеем и будем иметь, а оригиналы положим в сейф. Мы найдём адвоката здесь и возьмём адвоката там.