– Отстань, Фабьен, иди выспись, – отмахнулась она. – Где он нашёл его? – кричал Фабьен. – Спящим в лесу? Ты думаешь, нормальный человек будет спать на земле, Ирен? Я говорил тебе, что не потерплю… Но Ирен уже не слышала мужа – ей было неинтересно, что́ он не потерпит; она бежала вверх по лестнице, за доктором и Юбером. 14 глава Было без четверти шесть, когда я вышел из дома. Беззвучно затворил дверь, прислушался – тишина, только ветер свистел между досок старой конюшни. Я прошёл вдоль дома, нагибаясь под окнами. Лес широкий, на весь горизонт. И дорога, небольшая, просёлочная, со следами от тонких колёс. Из конюшни послышалось ржание и ворчливое «цыц» – кто-то успокаивал лошадь. Я завернул за угол, вышел к дороге, ускорил шаг. Сегодня утром колокол звенел не так, как всегда, будто издали; может, от этого я не почувствовал боль… Если я буду в лесу, когда вновь услышу его, то успею добежать. Он успеет добежать… Я посмотрел на ноги доктора. В мышцах отдавало лёгким покалыванием; я ещё не понимал, как управлять этим телом, или это оно управляло мной. Нет, доктору точно не нужно было искать никакой колокол, это было нужно мне, и потому он шёл за мной без особой охоты. Всё его естество порывалось вернуться домой, но мне было не до его желаний. «Сначала ты сделаешь, что нужно мне, а потом я верну тебя». Дорога, широкая и извилистая, то и дело терялась в папоротниковых кустарниках и высоких корнях. Мне казалось, я топтался на месте. Посмотрел на часы. Они встали. Теперь и не узнать, сколько времени до первого боя. Этот доктор как-то сильно мёрз, или виной тому была зябкая морось… Мелкие капли дождя будто застыли во времени, повисли в воздухе, впиваясь в кожу, неприятно щекоча в носу. Доктор захотел чихнуть, но передумал. Я шёл сквозь траву и кустарники, почти не чувствуя ног, как и всего тела, как и боли в нём. Торчащая ветка высокого дуба чуть не выколола мне глаз – прошла в миллиметре, поцарапав висок. Не хватало ещё вернуть доктора ослепшим… Дорога, по которой я шёл, уводила в другую сторону, как и следы от колёс; наверное, это единственный выход в город. Тропы же в сторону церкви не было никакой, всё заросло, нигде ничего не протоптано. Я точно помнил, что именно оттуда, именно с севера слышен был звон, доносившийся до дома. Обернулся – особняка уже не было видно. Его скрыли хвойные кроны, высокие, дремучие; возносящиеся к небу сосны кружились над головой, и лес закружился, и я вместе с ним. Побрёл дальше туда, где, как я и думал, была колокольня. Мокрые заросли, колючие кустарники цеплялись за штанины тонкой пижамы – я так и вышел из дома в чём был, в пижаме и туфлях на голую ногу. Ничего, кроме неба, не видно. Сколько я здесь уже ходил? Ни просвета, ни намёка на выход. Лес стал ещё гуще, чем раньше; он будто рос на глазах, поглощая меня, зазывал в свою темень, в непроглядную холодную глубину. Тошнота подступила внезапно. Я остановился; ноги ослабли, руки тряслись – значит, скоро начнётся. Держась за деревья, я поволок это тело вперёд. Утром я почти не почувствовал боль. У доктора не было мигрени, значит, и у меня её быть не должно. Я уже хорошо управлял этим телом, куда лучше, чем утром; я бы мог… Вот он. Я замер. Где-то издали, еле слышно доносился тот самый звон. Удар за ударом, удар за ударом. Мой колокол был уже рядом. Я хотел побежать, но не мог – ноги цеплялись одна за другую, за корни, за ветки, за мокрую землю. Он не подпускал меня, этот колокол, не подпускал меня к себе. Я шёл, задыхаясь, дыша хвойной моросью, небесной влагой, что окутала лес. Туман позёмкой покрывал всю землю, поднимался выше, до самых колен. Впервые перед приступом я не желал себе смерти, я хотел жить, хотел увидеть мой колокол. А он всё звенел и звенел, надрывнее, тяжелее, ближе… Вдруг звон этот превратился в боль, окружил меня и помчался навстречу. Он догонял меня, а я бежал от него; я знал, что догонит, откуда-то сзади, с затылка, опять! Но уже не так сильно, не так, как раньше, скоро кончится звон, лишь бы ты не кончался… Лишь бы успеть до тебя дойти… Бой догнал меня, проник сквозь ослабшее тело, поселился внутри, разболелся в висках, с каждым шагом ударяя сильнее, и чем ближе я подходил к колокольне, тем сильней становилась мигрень. Я схватился за упругие ветви, будто за прутья, торчащие из земли, споткнулся о дубовые корни; в ушах зазвенело, голова закружилась, пронзилась болью, как током. Теперь колокол – это я. Там, вдали, уже поредели деревья, их было меньше, гораздо меньше; мне казалось, я вижу пустырь. Сплошное зелёное поле поднималось над лесом, будто до самого неба, значит, и церковь была под тем небом, и я был близок к ней. Как же болит голова… Я сполз по шершавой коре высокой смолистой сосны, уткнулся в сырые корни, не в силах поднять голову; в висках часовой механизм отсчитывал бой до взрыва: три, два, один… Я очнулся в той же постели, с полотенцем на голове, в свежей пижаме и тёплых носках. С полотенца стекала вода – по щекам, по шее, за шиворот. Резкий запах нашатыря и каких-то лекарств. За окном уже ночь. Я не дошёл. Это комната доктора. Я всё ещё доктор. На настенных часах без пяти полночь, жутко клонило в сон. Тело доктора изрядно устало, не привыкшее к такой мигрени; оно лежало плашмя, выжатое и раздавленное, без возможности пошевелиться. На окне всё тот же саквояж, кожаный с бронзовыми застёжками и аптекарскими склянками внутри. Надо бы встать с постели. Я спустил одну ногу, нащупал ею дубовый пол, опёрся на локоть, поднял ослабшее тело, спустил другую ногу, сел. Тряпка со лба шлёпнулась на пол, я вытер ладонью лицо. Только сейчас я понял, что за сутки ничего не ел. Неудивительно, что доктора тошнило и упорно клонило в сон. Интересно, можно ли умереть не в своём теле? Я схватился за спинку кровати, мокрые руки соскальзывали с неё. Сжал пальцы сильнее, еле удержался, встал. Пошаркал к окну, шаг, второй, вот оно совсем рядом… Потянулся к потёртым ручкам кожаной сумки, открыл широкую пасть старого саквояжа. Сотня стеклянных баночек одна на другой. Я просматривал каждую – всё на латыни. Без толку – я не знал язык. Неужели здесь больше ничего нет? Подойдя к столу, я открыл ящик: карандаши, нож для заточки, бланки для рецептов пусты. «Неужели ты чист?» Не может такого быть. Я ещё раз посмотрел на сумку. Непонятный страх съёжился в животе. «Ты не хочешь, чтобы я рылся в ней, верно? Ты боишься сам себя». Я вытаскивал склянки одну за другой – надо будет вернуть всё как было, – стал ощупывать дно и боковые карманы. Вот он, внутренний карман, а в нём… Я просунул руку и достал пожелтевшие листы. У меня слипались глаза. До полуночи две минуты. Ноги уже не держали; я взял бумаги и сел на кровать. Пожелтевшие, помятые, какой ужасный почерк… На одном из листов что-то написано карандашом. Всё, что было до этого, – стёрто. Другие тоже чисты. Он писал и стирал, писал и стирал. Я чувствовал его страх, у доктора в желудке всё сжалось. «Что вы скрываете, доктор?» В этих кляксах ничего не разобрать – какие-то дозы, расчёты в граммах… Графа «Наблюдение», ничего не понятно. И вот это… День триста сорок второй… Он здесь около года. Я посмотрел на свет от керосиновой лампы: вдавленный резкий след от записей был отлично виден на остальных листах, бумага тонкая, он мог восстановить всё, что стёр. День триста сорок первый, триста сороковой… Он следил за лечением, как и любой доктор; да, эти записи – листы наблюдения. Обычные больничные листы, вроде карты. Он отслеживал динамику. Но чью? Все, кого я видел, не были больны. Почему же всё стёрто? Будто он заметал следы. Нужно спрятать листы… Или вернуть их на место? Завтра, если он будет собой, то перепрячет их снова или уничтожит совсем. Я вернул всё как было в тот саквояж, поставил склянки, закрыл замок и повернулся к кровати. Не помню, как дошёл до неё. 15 глава Пять лет назад Дом огласился криком. Мальчика нашёл Юбер. Он нёс его обмякшее тельце на дрожащих руках и вопил что есть мочи, кричал прокуренным басом, чтобы позвали врача. Доктор Фишер, как и другие, участвовавший в поисках, ещё, по-видимому, оставался в лесу. Ирен Лоран выхватила сына и прижала к груди. Он весь горел, мелкий озноб пробивал его и без того тщедушное тело. Эта дрожь, будто предсмертная, выбивала последний дух. – Посмотрите на его ногу, мадам, – указал Юбер. Лодыжка мальчика сильно опухла и местами посинела; на самой опухоли, в самом её центре, виднелись две красные точки уже высохшей крови. – Он попал в капкан? – спросила Ирен. Из-за слёз, что то и дело затмевали взор, она не могла ничего разглядеть, только лишь нащупывала припухлость. – Не похоже на капкан или что-то механическое, – сказал конюх, осматривая ножку ребёнка. – Господи! Ну сделайте же что-нибудь! – разрыдалась Ирен. – Я конюх, а не доктор, мадам… – Вы же говорили, что ветеринар! – крикнула она. Он почесал голову. – Похоже на укус змеи. Можно попробовать выдавить яд, но сколько времени прошло… – Так давите, давите же! Юбер опустился на колени и припал ртом к ноге ребёнка. Но, сколько он ни старался, вышло лишь пару капель крови. – Ничего не выходит, мадам, толку от меня никакого… – Голос его дрогнул и надорвался. – Где же этот доктор? – Ирен смотрела на дверь. Она гладила мальчика по вспотевшему лбу, убирала спадавшие ему на глаза волосы. Жоэль чуть слышно стонал, чуть заметно вздрагивая то рукой, то ногами, то прозрачными в тоненьких венах веками. Реснички его были мокрыми, по щекам размазаны следы от слёз. – Люсинда, беги за врачом, он где-то в лесу! – приказала Ирен. Не успела служанка направиться к двери, как в дом вбежали месье Лоран и заметно уставший месье Фишер. Доктор, чья квалификация ни у кого, кроме конюха, не вызывала сомнений, тут же заключил: змеиный укус. – У вас есть с собой лекарства? – в надежде спросила Ирен. – В бричке должен быть саквояж. – Так идите же, скорее идите… Доктор медленно повернулся к двери и поплёлся на выход, Юбер оттолкнул его, рысью метнулся к повозке доктора – и уже через полминуты был дома с медицинским саквояжем в руках. Там было немало лекарств, имелось почти всё, кроме противоядия. А если б оно и имелось, то было уже слишком поздно, и стоило лишь уповать на Господа, чем, собственно, и занимались сейчас все присутствующие. Доктор не верил в Бога и не понимал, почему это неверие было неочевидным для всех остальных, но в такие моменты, когда нет ни единого шанса, он вспоминал единственную молитву, которую знал. Ему в детстве напевала её прабабка, когда он болел; вскоре она скончалась, и молитв больше не пели. Но та единственная молитва засела у него в голове и появлялась вот в такие моменты. Сейчас доктор не мог придумать ничего лучшего, как вколоть ребёнку лекарство от судорог и от жара. Он вбирал в шприц прозрачную жидкость, на которую, как на спасение, смотрели все, кто был рядом, а он думал лишь о том, как бы смыться поскорее отсюда и не слышать женских завываний по безвременно ушедшему ребёнку. А что тот умрёт, было для него очевидно. Впрочем, не для остальных… Он вколол лекарство в бедро мальчика. – Это поможет? – спросил Фабьен и, не услышав ответа, сам же решил: – Поможет, это должно помочь. Правда же, доктор? Тот ничего не ответил, а лишь чуть заметно кивнул – так, чтобы и не выразить согласия, и не убить несогласием всех ещё живых. Юбер смотрел на врача недоверчивым взглядом. – А в городе противоядие есть? – спросил он. – Даже если и есть, – доктор пожал плечами, – боюсь, сейчас уже слишком поздно. Ирен вскрикнула, Фабьен застонал. Юбер оскалил свои короткие зубы, схватил врача за грудки и со всей силы впечатал в стену. – Что же вы делаете? – завопила старая тётка. – Прошу доктора о помощи, мадам, ничего более. Вы же поможете, доктор? – Он встряхнул его ещё раз. – Вы же поедете со мной в город? – Но скоро ночь, – лепетал доктор. – У меня есть знакомый фармацевт, но, боюсь, он уже спит… – А вы не бойтесь. – Юбер надел на доктора упавшую шляпу. – Я сам его разбужу. Вы только скажите, где он живёт. – Хорошо, – пролепетал по слогам старик. – Пошёл, – Юбер толкнул его в спину. Мадам Лорен хотела встать с мальчиком с пола, но покачнулась и чуть не упала. Ребёнка донёс Фабьен; к этому времени он был уже отрезвлён горем. Дорога была непривычно длинная. Казалось, этот чёртов лес и не думал заканчиваться. Юбер усадил доктора в свою повозку, а сам управлял лошадьми. Он гнал их как никогда раньше; они не вписывались в повороты, останавливались, поднимались на дыбы, а он стегал их что было мочи, будто это они были виновны во всём. – Не перевернуться бы… – Доктор, который, казалось, ещё больше поседел, вцепился в сиденье. – Не бойтесь умереть, доктор, бойтесь не успеть сделать укол, если мальчик умрёт; я в долгу не останусь… – Это же немыслимо, любезнейший; вы же понимаете, что он не жилец. – Я понимаю, что ты слишком много болтаешь. Говори лучше адрес своего фармацевта! У постели мальчика было тихо. Как и в доме, как и во дворе. Лихорадка не отступала, хоть доктор, как он сказал, сделал всё возможное. – Что же они так долго, – Фабьен переступал с ноги на ногу, – он же еле дышит…