– Да и я тоже не против… – Она не могла проглотить то, что лежало в тарелке. – Нужно оформить документы на опекунство. – Как скажешь, – согласилась Элен. Он не хочет, чтобы она ушла, поняла миссис Бёрк, и лишь поэтому берёт ребёнка. Как хорошо ему удаётся не показывать свои чувства, восхитилась она выдержкой мужа. Миссис Бёрк как-то странно выгнулась, приподняв бедро, прижав грудь, подперев подбородок рукой и смотря на него из-под чёлки. – Нужно будет подготовить комнату, – сказал Андре, не глянув на неё. Миссис Бёрк приняла свою обычную позу – согнутой дугой секретарши – и встала из-за стола. – Придут из службы опеки, – продолжил он, – будут всё проверять. Я думаю, та, что за спальней, вполне подойдёт. Перекрасить бы её… – Я перекрашу, – сказала Элен подошла к мужу ближе. – Андре… – Что такое? – Он отодвинулся. – Ты понимаешь, что мы теперь семья, Андре? Месье Бёрк понимал – и кивнул. – Но я не чувствую себя женой. Месье Бёрк понял и это. – Хорошо, я приду, – сказал он и бросил салфетку на стол. В любой работе есть свои недостатки, размышлял профессор, стоя перед дверью в спальню. Он стоял так уже полчаса и никак не решался войти. А если она разведётся с ним? Его прошиб холодный пот. Тогда всё полетит к чертям… Доктор вытер испарину со лба. Он не мог этого допустить. Миссис Бёрк лежала в постели, когда он открыл дверь. – Ну и?.. – спросил Андре, садясь на кровать. Раньше он никогда не садился на её кровать. Они как-то сразу стали спать раздельно. – Я не знаю, – смутилась она. – Не лучше ли выключить свет? – Конечно. Доктор дернул выключатель, светильник погас, электричество в старой лампе вздрогнуло пару раз, как и свет на потолке, как и кровать под ними, как и миссис Бёрк, не поняв ничего. – Так мы уже всё? – спросил он. – Я не знаю, – сказала она. – Наверное, всё. – Наверное, да. – Ну вот и отлично. Он повернулся на бок, она сделала то же. Прошло две недели. Бёрк всё так же спал у жены, привыкая к роли супруга. И каждый вечер ждал, когда же она заснёт. Прождав и сейчас около часа, он потянулся к прикроватной тумбе. В выдвижном ящике лежало письмо, которое доктор не хотел открывать; он знал, что там, но тот, кто его прислал, был единственным, с кем Андре Бёрк мог об этом говорить. Доктор повернулся к жене. Элен уже полчаса как спала, отвернувшись к стене, или делала вид – впрочем, ему уже было не важно. Она выполнит свою роль в этом деле, и если для того к ней нужно будет приходить раз в месяц, думал он, ему придётся на это пойти. В службе опеки они были неделю назад. Если б он пришёл один, ему и анкету не дали бы заполнить. Кто отдаст ребёнка одинокому человеку? Был бы он хотя бы женщиной, не приведи Господь, но он же мужчина… При таком раскладе, если и получишь согласие, то ждать придется не один год. Да и как бы он возился с ребёнком один? Это же почти невозможно. Бёрк довольно улыбнулся и посмотрел на Элен. Каким отличным решением было жениться на своей секретарше! Никто лучше её не знал всё о нём: потребности, распорядок дня и дни, в которых никакой распорядок не мог бы удовлетворить ни одну его потребность. Бывало, он выходил из себя; тогда Элен вывешивала табличку с другой стороны двери «Ушёл на обед», и табличка висела столько времени, сколько требовалось месье Бёрку, чтобы прийти в себя обратно. После ему приносили крепкий чай «Эрл Грей», и он медленно, но успокаивался. Бёрк нехотя отодвинул ящик тумбы, взял запечатанный конверт и открыл его. Здравствуй, Андре, – читал он. – Ты написал, что всё идёт по плану, и впервые это не обрадовало меня. Я знаю, что не имею права отговаривать тебя, Андре, но даже если б имел, ничего из того не вышло бы. Кому интересны доводы полоумного старика… Медсестра сказала, что сегодня я ходил в душ ровно семнадцать раз. То есть по два раза в час. Это очень много, Андре, но я ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, сколько бы они ни намывали здесь всё, заразы от того меньше не становится, я весь чешусь. Врач сказал, если так будет продолжаться и дальше, они выпишут мне новые психотропы. Так что пока я в здравом уме… да кого я обманываю, Андре: пока я хоть в каком-то уме и хоть при какой-то памяти, прошу тебя, одумайся, сынок. На своём веку я три раза менял тему исследований, потому как два из них заходили в тупик. Хорошо, с одним в тупик зашёл я, а с другим – немцы полвека назад; узнал я об этом в одном из архивов, когда искал информацию для себя, а нашёл лишь то, что до меня уже нашли. И я без сожаления сразу оставил начатое. Хотя тогда и не приходил в университет больше двух недель… Подожди, а почему не приходил? Ах, да! Я же запил. Значит, всё-таки сожалел. Об этом невозможно не сожалеть, Андре, когда дело твоей жизни, исследование, на которое ты возлагаешь большие надежды, идёт ко всем чертям… Но такова жизнь: в ней всё идёт туда, к этим самым чертям, это нормально. У тебя мозги, мой мальчик, твой ум не имеет подобных себе, так что бросай это дело и начинай новое. Не губи себя; наступит день, когда исправить что-либо будет уже невозможно. Точка невозврата, Андре, помни о ней». Андре Бёрк сложил письмо обратно в ящик и, взбив под собой подушку, уставился в потолок. Точкой невозврата для него было оставить всё как есть, на половине пути, на середине дороги, из-за страха, из-за условностей, из-за того, что кто-то боялся рискнуть. Они боялись – все боялись судов, исков ответственности. А то, что изобретённый им препарат не имел аналогов в мире, то, что он мог вылечить сложнейший недуг, включить мозг, разбудить все нервы, заставить человека ходить… Это никого не волновало. Ничего, скоро ему позвонят; женщина из службы опеки сказала, что у них есть все шансы. Скоро он получит ребёнка и докажет им всем. Они думают, что лучше его, честнее, моральнее. «Мы не можем рисковать жизнью детей», – вспомнил Бёрк слова профессора Шмидта. Тот профессор так и блистал перед ним своей нарочитой совестливостью. Но разве о жизнях он думал? Плевать он хотел на детей. Он думал о риске компании, о статусе комитета. «Никто не пропустит сомнительный препарат, – слышал Бёрк в кулуарах, – а компоненты вы видели, это же ядерный коктейль». «Они идиоты, все идиоты… – Профессор ворочался в кровати. – Мы бы застряли в каменном веке, мы бы умерли от малярии, если б держались за имя, если б боялись смертей». – Ну вы сравнили, любезный! – Перед глазами Андре на потолке его спальни возникло лицо профессора Ли: «Разве возможно сравнить эпидемию с какой-то врожденной болезнью? С недугом, безопасным для жизни? Там экстренный случай, а у вас что? К тому же вы не дали нам даже гарантии безвредности препарата». – Для гарантий мне нужны испытания, а для этого мне нужны люди, – говорил он с лицом на потолке. – Не люди, мой друг, а дети; а это уже другое, – отвечало лицо. – Так дайте же мне детей! – Невозможно, это вызовет такой резонанс… Обществу только дай повод. Профессор Ли растворился, как и другой профессор, как уж его там звали… у Андре путались мысли, он то и дело боролся со сном. – Сами придут, – бормотал доктор, уже засыпая, – сами придут и предложат. За его спиной сопела Элен. Доктор Бёрк закрыл уши подушкой, а вскоре и сам засопел. 17 глава Я проснулся и еле открыл глаза; во рту пересохло, голова трещала. Который сейчас час? Странно, что болит голова, странно, как непривычно она болит… Одышка, кости ломит от боли, колени еле сгибаются, хрустят. Я сел на кровати. Живот на коленях, дряхлый и рыхлый, как тесто. Руки в морщинах, ноги опухли; пальцы, ступни и выше, до икр, – всё в багровых венах. Они выпирают из-под тонкой кожи, как огромные черви расползаются под ней; они ползут всё выше и выше, будто сейчас надорвутся и лопнут. Господи, я – Фабьен… Как же он поднимает себя каждое утро? Или сейчас уже вечер… Я посмотрел в окно – стемнело. От меня разило перегаром. Он, наверное, пил всю ночь и заснул только под утро, потому и проспал целый день. Я огляделся по сторонам – никого. Собрался с силами и, опёршись на спинку кровати, приподнял это дряхлое тело. С трудом передвигая тяжёлые ноги, скрипя всеми суставами, поплёлся к двери. Каждый шаг давался с трудом. Может, Фабьен и привык к себе такому, но я с ним справиться не мог. Что-то грохнулось на пол – это я зацепил стул халатом. Хотел наклониться, но защемило спину; я стиснул зубы, лишь бы не закричать, и распрямился, насколько возможно. Понял, что не надел тапки; мне было бы всё равно, но месье Лоран, этот старик, решительно старался их надеть. Ноги его сводило от холода, кровь к ним будто не поступала – похоже, вся она застоялась в животе. Там у старика всё бурлило и вздувалось, выпуская газы. Я сдержал отрыжку. Неудивительно, что мадам Лоран спит отдельно, – даже жить в этом теле было противно, не то что спать рядом с ним. Я надел тапки и вышел на лестницу. Нечто непонятное и зудящее горело между желудком и грудью. Спустился на кухню. В груди также жгло, руки чесались. Как хотелось, как же хотелось… но я не понимал чего. Натыкаясь в темноте на мебель и стулья, Фабьен дошёл до серванта. Открыл самый верхний шкаф и расплылся в улыбке. Чёртов алкаш, понял я, сейчас вольёт в меня эту дрянь… За окнами по-вечернему тихо, ни звука, ни ветерка; тишину хоть ножом разрезай. Фабьен потянулся к бутылке. Вдруг что-то хрустнуло, я вздрогнул. К голове прилило, всё вокруг закружилось. Я попытался прийти в себя. Звук повторился. Где это было? Слух, как и зрение, у Фабьена ни к чёрту. Ещё один хруст. Я обернулся – кто-то ходил за окном. Будто хворост ломался под чьими-то ногами. Кто там посреди ночи? Фабьен весь сжался от страха. Во что же вляпался этот старик… – Не время бояться, Фабьен, открывай. Я поплёлся к окну, схватился за оконные ручки, потянул их на себя. Окно распахнулось. Запах осени, свежего ветра, на улице никого. Только темень, и больше ни звука. Может, это хрустел сам Фабьен и его старые кости? Я закрыл окно и уже отошёл, как что-то влетело в стекло, ударилось и упало там же. Что это было? В темноте не разглядишь. Нужно выйти во двор. Животный страх охватил Фабьена и передался мне. – Давай же, чтоб тебя, шевелись, – подгонял я его. Стиснул зубы, сжал кулаки. Сейчас вся сущность Фабьена будто слилась с моей. – Мы так с тобой до утра не дойдём… Еле переставляя ноги, с трудом управляя неподвижным телом, пытаясь обуздать его страх, я дошёл до двери. Этот старик – тот ещё параноик, думал я, открывая замки. Дверь ударилась о стену, ветер задувал ночную прохладу под халат и пижаму Фабьена. Я вышел во двор. Ноги его тряслись, как и руки, как и весь он трясся. Я вёл его к тому месту. Вот оно, уже почти близко, ещё десять метров, и кухня; именно там, под тем самым окном были слышны шаги. Сейчас же всё стихло, ни единого звука, но кто-то будто смотрел на меня. Я огляделся, однако никого не увидел. Вот оно. Мы дошли до окна. Я пригляделся. Под ним, в самой траве, лежала мёртвая птица со свёрнутой шеей и торчащим крылом. Фабьен морщился и норовил сбежать. Подожди, старик, не спеши… Под птицей виднелось что-то ещё. Я не мог сфокусировать взгляд. Потянулся за тушкой. Тошнота подступала к горлу. Я взял пернатое тело, перевернул дохлую птицу. Что это? К её раздутому брюху был приколот иголкой клочок бумаги. Кривой почерк: «Утром в девять». Да чтоб тебя! Записки на дохлых птицах – не самый хороший знак… Завтра утром я буду не я, точнее, уже не Фабьен, и мне уже не узнать, куда ему надо и кто его хочет прикончить. Но как же узнает он? Я положил птицу в карман. Кто-то всё так же смотрел на меня, и я наконец увидел его – силуэт в тёмной шляпе стоял возле конюшни. Я сделал шаг навстречу, но человек развернулся и ушёл в сторону леса. Там же заржали лошади, заскрипела колёсами бричка и покатила прочь, исчезая в дремучей темноте. В ответ на ржание пришлых заржала теперь уже наша; её обругали – конюх проснулся. Я вернулся в дом. Дохлая птица с запиской, приколотой к брюху, лежала на письменном столе. Из окон спальни Фабьена церкви совсем не видать. 18 глава Фабьен был синего цвета, такого же синего, как и вены на его ногах. Он ходил по комнате из стороны в сторону, потирая грудь. Нет, сейчас не время, совсем не время пить. Как они могли проникнуть в дом? Как они прошли в его спальню? Когда? Ночью? И никто ничего не услышал… Они убьют его, повесят на лошадь и протащат, как мешок с песком, по всем лесным рытвинам. Потом сбросят в канаву, где он и помрёт.