Мистер Доуз предложил мне покрутить ручку, а сам держал руками основание, и мы, почти соприкасаясь головами, наблюдали движение миниатюрных планет вокруг маленького солнца. – Можно представить, что ты Господь Бог, – заметила я, – а там внизу люди, и им кажется, что это они принимают решения, хотя на самом деле от нас ничего не зависит. С запозданием я вспомнила, что мистер Доуз – приятель нашего священника, и, возможно, ему не понравятся слова женщины о том, что она возомнила себя Господом Богом. – Вы прямо мысли мои читаете, миссис Макартур, – отозвался он. – Работая над моделью, я постоянно напоминал себе, что даже Его Святейшество лейтенант не способен ходить по воде. Значит, мистеру Доузу было известно, что над ним иронизируют. Меня это приятно удивило. Он обещал быть куда более занятным собеседником, нежели Тенч, хоть у того всегда были заготовлены остроты. Смеясь вместе с мистером Доузом, я чувствовала себя на много лет моложе. Мне было двадцать четыре, вроде бы уже зрелая женщина, но я вновь ощущала себя той девчонкой, какой была, когда мы дружили с Брайди – ветреной, веселой, откровенной и уверенной в себе. Тогда я бесстрашно хохотала без причины, а мой мир еще не ужался до маленьких размеров. Единственный вопрос Астрономия переворачивала все мои представления о мироздании: то, что казалось верным, верным не являлось. Например, я считала, что твердо стою на земляном полу хижины мистера Доуза, но на самом деле мои ноги, да и хижина эта, весь материк и океаны – все это, вращаясь с огромной скоростью, неслось сквозь какую-то пустоту. Эта мысль была настолько нелепой, что я невольно воскликнула: – Но откуда это известно? Сообразив, что мой вопрос прозвучал по-детски, я тут же пожалела о своих словах. Но мистер Доуз пришел в восторг. – Отлично, миссис Макартур, – похвалил он. – Вы задали единственный вопрос, который имеет значение. Он что – издевается? Мистер Доуз заметил, что меня одолевают сомнения. Я наблюдала, как он тщательно подбирает слова, которые наиболее точно выразили бы то, что было у него на уме. – Мы сами определяем, что именно, по нашему мнению, нам известно, – отвечал мистер Доуз. – На основе имеющихся данных. В отсутствие дополнительных сведений нам ничего другого не остается. Но самонадеянность недопустима. Мы обязаны подвергать сомнению имеющиеся сведения, понимая, что они неполные. Ну и, конечно, нельзя быть категоричными в своих выводах. Чрезмерная уверенность – плохой помощник. Казалось, мистер Доуз ставил под сомнение и собственные слова. Он смотрел в сторону, ища более точные формулировки. Но это была именно та истина, осенило вдруг меня, которая всегда была мне известна, просто сама я того не сознавала. И суть ее состояла в том, что окружающий мир и мое место в нем – это то, что видно взору: оно, бывает, радует глаз, но полного доверия не заслуживает. Прежде чем узнать самое основное о небесных телах, оказалось, сперва необходимо усвоить еще более основополагающие понятия, а до них – еще более основополагающие. Но мистер Доуз был терпеливым учителем. То, что сегодня воспринималось как обескураживающий набор слов, на следующей неделе обретало ясность, и бусинки знаний постепенно нанизывались на нить понимания. Я пришла к выводу, что непонимание – не повод для отчаяния. Наоборот, непонимание – первый шаг на пути к мудрости. После того, как я изучила в астрономии все, что способна была постичь, мы перешли к ботанике. Колонисты, давая названия местным растениям, превращали их во второсортные подобия тех, что росли у них на родине. Местная вишня, дикий шпинат, петрушка из Ботани-Бэй. Теперь я училась видеть в них не жалкие пародии знакомых растений, а самостоятельные виды. Деревья, похожие на дубы, но уродливые, дававшие скудную тень в жаркий день, оказывается, были такими не просто так. Мистер Доуз обратил мое внимание на блестящие твердые листья: они были повернуты к солнцу краями, что позволяло им сохранять больше влаги. Он объяснил, почему листья на деревьях осенью не желтеют и не опадают. – Почва здесь бедная, листья растут медленно, – сказал мистер Доуз. – Поэтому они научились выживать в тяжелых природных условиях. Благодаря мистеру Доузу я поняла, что местные породы деревьев весьма разнообразны и обладают силой, какой никогда не было у дубов. Перестав сравнивать их с растениями своего детства, я стала замечать, как утонченно и грациозно сияющие листья на этих деревьях играют с солнечным светом, как их кроны качаются и извиваются под порывами ветра. И все же одно дерево было особенным: его мягкая светлая кора, многослойная, будто сложенные в стопку листы бумаги. Странное удивительное творение, причуда природы. Но мистер Доуз объяснил мне, что и такая кора возникла не просто так: ее слои защищают дерево от огня и воды. Мне очень нравилось рассматривать листья и кору через лупу мистера Доуза. Под увеличительным стеклом каждый листочек и участок коры представлялся тайным природным уголком, целым ярким миром с упругими краями, скрытым внутри того, в котором жила я. Я поняла, что женщина, постигшая хотя бы азы ботаники, никогда не заскучает. Растения есть везде, где бы она ни находилась, и они будут кланяться и кивать ей, а потом выпрямляться, рассказывая о себе. С тех давних занятий с мистером Кингдоном я не имела удовольствия напрягать ум, чтобы усвоить новый материал. И как же приятно, когда тебя хвалят за то, что ты наконец-то добилась успеха в постижении новой науки! Впервые самостоятельно, без помощи мистера Доуза, определив, к какому классу и роду принадлежит растение, я безумно возгордилась собой, аж самой смешно стало. Как же, теперь я так много знаю, никогда бы не подумала, что такие достижения мне под силу! – Спасибо, мистер Доуз, – поблагодарила я. – За то, что теребите меня, не даете успокоиться. Заставляете делать больше того, на что я, как мне казалось, способна, и видеть больше того, о чем я могла только мечтать. Я почувствовала, как к горлу подкатил комок, и умолкла. – Миссис Макартур, – отвечал он, – вы очень способная и пытливая ученица. И я только рад, если мне удалось открыть для вас, скажем так, некие двери. Этот пустяковый обмен любезностями спас нас обоих. Неопровержимо достоверная история Однажды, спускаясь по знакомой тропинке, я увидела, что у мистера Доуза гости – группа женщин-аборигенов с детьми, в сопровождении двух мужчин. Они сидели вокруг костра возле хижины. Мистер Доуз тоже сидел с ними. Я остановилась в нерешительности, но кто-то из детей заметил меня и сообщил взрослым. Все взгляды обратились в мою сторону. Мне ничего не оставалось, как продолжить спуск. Мистер Доуз поднялся мне навстречу. – Позвольте представить вам моих друзей – коренных жителей Сиднея, – начал он. Он пошел по кругу, словно джентльмен в светской гостиной. – Веронг. Милба. Патьегаранг. Барингару. Даринга. Мое ухо все имена воспринимало как какофонию звуков. Мистер Доуз, заметив мои затруднения, по нескольку раз повторял каждое имя и заставлял меня повторять за ним, пока я не произносила его правильно. Если внимательно вслушаться, имена аборигенов такие же простые, как Джеймс или Мэри Энн. Затем мистер Доуз что-то сказал на незнакомом языке. Я разобрала в середине фразы лишь свою фамилию: миссис Макартур. Поставив себя на место аборигенов, я словно услышала ее впервые в жизни – набор звуков, куда более сложный, нежели Веронг или Даринга. Мужчины – мускулистые, осанистые, замкнутые – в знак приветствия взглянули в мою сторону, но не в лицо мне, а чуть вбок. Они не выказывали недружелюбия, но и особенного радушия я не увидела. Они не утруждали себя любезностями, стремясь поддержать общение пустой болтовней и светскими улыбками. Они не считали нужным проявлять к кому-то интерес или избавлять кого-то от смущения. В них чувствовались мощь, властность, подкреплявшиеся не тем, что у них под рукой лежало оружие, а происходившие от уверенности в собственных навыках и знании мира, в котором они жили. Больше всего они напоминали мне моего дедушку – человека, наполненного верой, всегда жившего под сенью вечности. Женщины тоже не смотрели на меня, но вели себя более приветливо. Было видно, что их страшно забавляют мои попытки повторить их имена, зато мою фамилию они произнесли без труда. Они со смехом переговаривались, явно обсуждая меня, но при этом чуть подвинулись, предлагая мне сесть рядом с ними на чистую землю. Я с радостью приняла их приглашение, но, усаживаясь, с непривычки запуталась в юбках, так что составить им компанию оказалось не так-то просто. Познакомившись, мы дали понять друг другу, что хотели бы продолжить общение, и далее стали изъясняться на языке жестов. Я отметила про себя, что внимаю гостям мистера Доуза как-то по-особенному, словно слушаю их кожей, а не ушами. Даринга показала мне свою дочку. Она была завернута в ту самую мягкую рыхлую кору, что очень похожа на бумагу. Чтобы выразить восхищение младенцем, никакой язык не нужен. Я с умилением рассматривала лицо малышки, выглядывавшее из необычного, но прочного одеяльца, погладила ее по щечке, как полагается, восторженными восклицаниями доставила удовольствие матери. Даринга бережно положила малышку на землю и распеленала ее, чтобы я могла полюбоваться девочкой во всей ее красе. Та лежала, уставившись на меня серьезными глазенками, и жестикулировала кулачками. Ножки у нее были крепкие. В ней уже проглядывала будущая женщина. Даринга поглаживала малышку своими длинными лоснящимися пальцами, словно не могла устоять перед соблазном прикоснуться к нежной детской коже. Я глаз не могла оторвать от ее сильных уверенных рук. Королева-мать своей принцессы, она обращалась с дочерью одновременно властно и с любовью. Никто никогда не говорил про «наших темнокожих сестер». Но Даринга была мне такой же сестрой, как любая из женщин, которых я знала: мать, как и я, она жила любовью к своему ребенку, нежила и ласкала дочь так же, как я – своего сына, и малышка смеялась в ответ, как и мой Эдвард, хоть он и был в младенчестве слаб здоровьем. А ведь эта была женщина из племени, в котором, как меня всерьез заверяли, люди едят своих младенцев. Это убеждение передавалось из уст в уста, и никто никогда не спрашивал: «Откуда вы знаете?». Несколько предположений – и готова история, к тому же неопровержимо достоверная. И такие выдумки пускаются в путь по свету, передаются будущим поколениям, не вызывая ни малейших сомнений. Женщины беседовали между собой и с мистером Доузом. Их речь лилась плавно, без резких перепадов, как в английском, и ритм был другой: фраза начиналась твердо, а к концу ослабевала, как бы не настаивая на своей правоте. Трудно было представить, что на таком языке можно браниться. Мистер Доуз задавал вопросы медленно и с видимым трудом. Но женщины понимали его и отвечали. По ходу разговора он что-то записывал карандашом в небольшой синей тетради, явно пытаясь выучить их язык, но беседа при этом не прерывалась. После того, как все вдоволь налюбовались малышкой и ее снова завернули в шаль из мягкой древесной коры, а мистер Доуз записал достаточно новых слов, женщины поднялись с земли, созвали своих детей и неторопливо двинулись по краю мыса в сторону соседней бухты. Мужчины уже ушли, причем так тихо, что я и не заметила. Видимо, как и в нашем обществе, в этом племени считалось, что у мужчин есть какие-то свои дела, которые женщин не касаются. – Как вы могли убедиться, мои друзья великодушно согласились научить меня своему языку, – заговорил мистер Доуз. – И самое замечательное: это язык флективный! Как греческий! Флективный, повторила я про себя. Что бы это значило? И что в этом замечательного? – Когда слышишь какие-то слова из их языка, думаешь что их можно запомнить, – продолжал мистер Доуз. – Но нет, они забываются. Или кажется, что слышишь что-то более простое и вроде бы знакомое. Он принялся быстро листать свою тетрадку, желая показать все свои записи. Разумеется, я ни одной не успевала прочитать. – Помедленней, мистер Доуз, – попросила я. – Дайте посмотреть! На некоторых страницах вверху стояла какая-нибудь буква, а сами страницы были поделены на два столбика, в которых были записаны пары слов: Karingal — твердый, прочный; Karamanye — болит живот; Korrokoitbe — глотать. На других страницах – какой-нибудь глагол, а ниже – глагольные формы, с пропусками: Видеть – Naa; я вижу – Ngia Ni. Ты видишь. Он видит. Мы видим. Вы видите. Они видят. – Я думал, это будет не труднее, чем заполнять пропуски, – объяснил мистер Доуз. – Увы, самонадеянность до добра не доводит. Теперь у меня другой метод, если можно так выразиться. Вот, например, посмотрите, моя беседа с девочкой Патьегаранг. Записал так, как услышал. Что я говорил, что она говорила. Таким образом я смогу освоить живой язык, а не отдельные слова – ноготь или мочка уха. Надеюсь, со временем научусь и понимать. Патьегаранг – девочка, вступающая в пору взросления, – тоже сидела вместе с женщинами возле хижины. Мистер Доуз сказал мне, что, несмотря на очевидные различия, она напоминала ему его младшую сестру. – Патьегаранг во многом похожа на мою сестру, – продолжал он. – Такая же смышленая, веселая, любознательная. Когда я беседую с Патьегаранг, мне иногда кажется, будто я разговариваю с Энн. Он плотно сжал губы, выражая сожаление. – Моя сестра могла бы стать хорошим астрономом, – добавил мистер Доуз. – Но ей придется выйти замуж. Мне нечего было сказать в утешение. Я знала, сколь ничтожна возможность счастья для женщины, которая могла бы стать хорошим астрономом. Изучение звезд для нее будет сводиться к тому, чтобы выйти во двор своего дома и смотреть на небо до тех пор, пока супруг и дети не позовут ее в дом. Разные племена Мистер Доуз не называл своих гостей аборигенами, тем более темнокожими собратьями. Он объяснил мне, что назвать кого-то из них аборигеном – все равно что назвать англичанина европейцем: это будет соответствовать действительности лишь в оскорбительно общем смысле. Те люди, которые захаживают к нему, в основном относятся к племени гадигалов, объяснил он. Территория за соседней бухтой – место проживания племени вангалов. На противоположном берегу залива живет племя камерайгалов. На удалении от побережья, у истока реки, в том месте, которое мы называем Парраматта, живет племя бурраматтагалов. – Слышите этот суффикс – гал? Вероятно, он означает «народ», «племя», – заметил мистер Доуз. Он улыбнулся. – Видите, не так уж это трудно. А какое красивое слово «Парраматта», оно имеет точное значение – «место, где живут угри». Парраматта. Я слышала это слово и сама произносила его, десятки раз, не задумываясь о его значении. Просто туземное название определенного места. А теперь, каждый раз вспоминая это слово, я буду думать о том, что оно означает. Это не просто совокупность красивых звуков. Это название характеризует местность и вместе с тем людей, для которых она является родной и близкой. Отголоски музыки