— У тебя в реанимации лежит подстреленный парнишка. Я наслышан, что ты хороший врач. — Я делаю все, что могу, — обронил Гержавин, подумав, что сейчас от него потребуют любой ценой быстрее поднять этого парня на ноги, — но ведь я не Господь бог, — напомнил при этом. На мгновение в кухне наступила тишина. Хичков закурил, сделал несколько глубоких затяжек, шумно выпуская дым изо рта. С явным неудовольствием, как будто ему не понравился ответ врача, повел глазами по кухне. Гержавин замер. — Вот и не старайся быть им! Богом быть трудно! Работенка — не позавидуешь! — сказал Хичков металлическим голосом. — Мне нужно, чтобы этот парень, как можно быстрее перебрался на другой свет! Поближе к богу! Пусть тот за ним присматривает там! Ты должен выдать ему билет в один конец, и организовать это по высшему разряду, док! Требование было таким неожиданным, совершенно противоположным тому, что врач ожидал услышать, поэтому вздрогнул, покраснел от натуги, пытаясь вытолкнуть возникший в горле ком. Затем лихорадочно спросил: — Вы предлагаете мне, — он не договорил, словно усомнившись в том, что правильно понял Хичкова. — Но ведь я же врач! Я обязан лечить людей! Это мой долг! — А разве кто-то против, док? — Вадим глянул враждебно, отчего у Гержавина дрожь прошла по мышцам. — Только всегда помни о своем главном долге! Защищать семью! — выдохнул резко и шумно. — Для всякого мужчины это основной долг! Все другое — бред сивой кобылы! — снова сделал затяжку и выпустил густой клуб дыма. — У тебя красивая жена и две маленькие дочери. Кто дороже для тебя, док? Тот чужой, пробитый пулями парнишка, или твои девочки? — негромкий, но резкий голос Вадима безжалостно бил по мозгу Гержавина, казалось, плющил его, превращал в труху. — Неужели ты готов пожертвовать ими, док? Ради кого? Не удивляй меня! Не заставляй усомниться в тебе! — Разве это возможно? — побледнел врач, заикаясь. — Дети не причем! Оборвав его взмахом руки, Хичков сжал пальцы в кулак: — Дети всегда причем, док, если у родителей не хватает мозгов понять это! — тон голоса Хичкова был жестким и не давал ни малейшей лазейки для какого-либо компромисса. — Что у тебя с мозгами, док? Ты определенно перестал здраво мыслить! — насмешливо, безжалостно произнес Вадим. — Или ты хочешь, чтобы мы забрали с собой твоих девочек? Без такой встряски мозги не работают? Глотая слова и ненавидя себя за это, Гержавин с дрожью в голосе попросил, натыкаясь на безразличные лица подручных Хичкова: — Детей не троньте. Поморщившись, Вадим протянул одному из подручных сигарету. Тот схватил ее, бросил в раковину, загасил струей воды из крана. — Значит, договорились? — спросил негромко Хичков. Холодный пот волной прошел по спине Гержавина: — Я не могу так поступить, — в горле у него пересохло, и голосовые связки потеряли эластичность. Он отчетливо услышал, как его слова прозвучали с каким-то деревянным скрипом. — Ну, как знаешь! — усмешливо произнес Вадим. — Принуждать я тебя не стану! Понимаю тебя. Ты давал клятву Гиппократа, она для тебя важнее всего. Подумаешь, дети. Еще родишь, если жив останешься. Новую жену найдешь, еще моложе этой. Ты мужик в силе! Ничего не имею против такого сценария! Но эти твои девочки пойдут со мной! — он повел головой в сторону детской спальни, откуда слышались всхлипывания детей, и где у двери стоял один из подручных, кивнул, бессловесно отдавая приказ. Не успев что-либо сказать в ответ, врач оглянулся и увидел, как подручный Хичкова вытолкнул из детской комнаты в прихожую его испуганную жену и плачущих детей. — Посмотри на них. Может быть, видишь последний раз, — мрачно сказал Вадим. — Я не злой человек, но никогда не делаю одного предложения дважды! Почувствовав, как подкашиваются ноги, ощущая в этот миг свое бессилие перед Хичковым, Гержавин застонал. Слезы детей, страх на лице жены выбили его из равновесия. Он понял, что ради них сейчас готов сделать все, что от него требуют: — Не надо, — прохрипел не своим голосом. — Я прошу вас! Я вас прошу, — повторил, боясь, что его не поймут, с трудом собираясь произнести следующую фразу, которую Вадим ждал от него. И врач едва слышно сказал. — Я согласен на все. — Стало быть, договорились? — удовлетворенно уточнил Хичков. — До-го-во-ри-лись, — лихорадочно заплетающимся языком пробормотал врач. Успокаивающе металлическим тоном Вадим сказал: — Ты не думай, док, за работу я тебе заплачу! Я всегда хорошо плачу за хорошую работу, док! Но если побежишь в полицию, док, отрежу твоим девочкам головы! — помолчал, как бы обдумывая следующие свои слова, и закончил. — А пока я оставляю их тебе. Я верю твоему слову, док! И ты верь моему! Я слов на ветер не бросаю! От тебя зависит, какой длины будет век у твоих девочек! От тебя, док! Все только от тебя! Губы Гержавина дрожали. Вадим равнодушно добавил: — Док, я думаю, за свою практику ты стольких пациентов уже угробил, что еще один ничего не изменит, — кивком головы распорядился подручному отпустить детей и женщину. Подхватив девочек, она скрылась в детской спальне. У Гержавина отлегло от сердца, когда он увидел это. Он попробовал слабо защититься в ответ на слова Вадима: — Я всегда все делал, чтобы мои пациенты жили. Но врач — это не бог! — тихо напомнил он. — Вот то-то и оно! — утвердительно отчеканил Хичков и стремительно поднялся со стула. — Поэтому твоего нынешнего пациента не должно быть среди живых! — хлопнул Гержавина по плечу. — Действуй, док! — окинул взглядом убранство кухни, заметил. — Хорошо живешь! Но можешь жить еще лучше! — посмотрел пронзительно. — И не вздумай выбросить коленца! Ох, не вздумай! Тогда — конец твоей хорошей жизни! Тогда нам придется оперировать всю твою семью! — Хичков поморщился. — А ведь среди нас нет докторов! Ты представляешь, что получится? Мы умеем только резать, а зашивать не можем! Действуй, док! — отодвинул врача и быстро пошел к выходу из квартиры. Когда за ночными визитерами захлопнулась дверь, ноги Сергея Сергеевича не выдержали, он тяжело рухнул на стул. Жена и дети со слезами выбежали из комнаты к нему, сгрудились возле. Он молча обхватил их руками, притиснул к себе. До утра никто больше не уснул. Переместившись в темную гостиную, они сели на диван, прижались друг к другу и не проронили ни звука. Безмолвие было долгим и пугающим. За окном рассвело. В гостиной стало светло. Врач тяжело вздохнул. Жена нерешительно подала голос: — Надо идти в полицию, Сережа. Снова вздохнув, тот поднял голову: — Да, надо. Надо, — пробормотал задумчиво, помолчал, выдохнул. — Но нельзя. Ты же слышала, что он сказал! Какая полиция? Я не хочу рисковать вами! — Но как же так? — чуть отстранилась от него женщина. Волосы рассыпались по плечам. Голос затрепетал. — Как же быть, Сережа? Ведь он хочет, чтобы ты убил. Удрученно промолчав в ответ, врач закрыл глаза. Мозг его кипел, искал выход из создавшегося положения и не находил его: — Я не знаю, — сказал он, наконец. Видя его состояние, жена с каким-то обреченным вызовом, повысила голос: — Тогда я сама пойду в полицию! Обняв ее за плечи, вопросительно посмотрев в красивое грустное лицо, Гержавин спросил: — А что дальше? — задержал дыхание. — Он придет за тобой и детьми. А если полиция не сумеет защитить? Ты о детях подумала? О себе подумала? Не вмешивайся, пожалуйста! — попросил и выпихнул из себя. — Я уж как-нибудь сам! — видя ее крайнее возбуждение, притиснул крепче к себе, нетвердо пообещал. — Справлюсь. Сам справлюсь. Что-нибудь придумаю. С надеждой она заглянула ему в глаза. Он выговорил громче окрепшим голосом: — Справлюсь, и все! Вот увидишь! Не думай ни о чем! Глаза женщины наполнились слезами: — Господи, почему все так плохо? — спросила она, ни к кому не обращаясь, и со страхом посмотрела на своих маленьких притихших возле нее дочерей двойняшек в детских ночных пижамах. 32 Придя на работу после бессонной ночи, Гержавин надел на себя белый халат и первым делом прошел к пациенту. Сидевшие у двери охранники вскочили на ноги, провожая его вялыми взглядами. Пациент был без сознания. Сергей Сергеевич угрюмо посмотрел на него, на приборы, постоял в раздумье и вышел. Охранники опять вскочили со стульев. Он глянул отчужденно. Поначалу обилие охраны раздражало. Фокин поставил ее везде: у дверей в палату, на входных дверях в хирургическое отделение, около стола медсестры. Потом к охранникам быстро привыкли. Пройдя к себе в кабинет, Гержавин закрылся изнутри на ключ, набрал номер телефона. Никто не ответил. Минут пять посидел без движения. Эти пять минут для него растянулись в целую вечность. Слышал, как несколько раз кто-то дергал за ручку двери. Набрал номер телефона еще, долго ждал, но опять на другом конце никто не ответил. Растерянность и угнетенность блуждали по его лицу. Он не знал, что ему делать дальше. Он цеплялся, как за соломинку, за всякую мысль о помощи извне. Надеялся, что вот только стоит ему связаться с кем-то, и сразу все станет на свои места. Но как нарочно никто не отвечал. Открыв дверь кабинета, врач начал свой обычный рабочий день. Перед обедом медсестра догнала его в чистом белом коридоре, позвала к телефону на ее столе. И как обухом по голове, ему ударил в уши резкий отчетливый голос из трубки: — Твоя семья у меня! Исполни то, что обещал, если хочешь видеть их живыми! — Ну, почему? Вы ведь тоже обещали! — вырвалось у него изо рта. — Обещание — вещь ненадежная. Обещанного, как известно, три года ждут. Я так долго ждать не могу. Мне нужно, чтобы твое обещание было исполнено без промедления! Теперь у тебя есть стимул, док, для исполнения своего обещания. Без стимулов, как известно, все стоит на месте. А если все стоит на месте, док, тогда конец бывает печальным. Очень печальным! — телефон отключился. Трубка выпала из рук Гержавина. Медсестра удивленно уставилась на него, зачем-то передвигая на другое место журнал на столе. — Ничего, ничего, — обронил он шепотом, на ватных спотыкающихся ногах уходя по коридору. Внутри у него все оборвалось. Перед глазами поплыло, закачалось, поблекло. Подступила глухота, исчезла осознанность реальности. Он шел по коридору, не видя никого. Больные, попадавшиеся навстречу, торопливо уступали дорогу и удивленно смотрели вслед. С трудом врач добрался до своего кабинета, обмяк в кресле, отключился от происходящего вокруг него. Перед глазами кто-то мелькал, заходя в кабинет, что-то говорил. Но все это было как будто фантастическим, где-то далеко, происходило не с ним. Только одна мысль сверлила мозг: что делать? Так прошло более часа. Наконец, он выпрямился в кресле, в глазах появилась осмысленность: он принял решение или подумал, что нашел решение или только попытался убедить себя в том, что такое решение есть. Вышел из кабинета. Закрыл на ключ. Было послеобеденное время. Гержавин прошел по коридору отделения, взволнованный и сосредоточенный. В палатах стояла тишина. Он чувствовал, как неприятно потеют его ладони. Торопливо потер их. В его движениях были и одержимость, и нерешительность одновременно. Остановился перед дверью в палату к пациенту, но заходить не стал. Постоял и отошел. Охранники у двери переглянулись, удивленно посмотрели ему в спину. Стоять на месте он не мог. Двигался по коридору из конца в конец, смотрел себе под ноги и думал, думал, думал, как поступить? Несколько минут назад ему казалось, что он нашел решение, по крайней мере, так мерещилось. Но убедить себя в том, что это единственно верный шаг, он никак не мог. Мысли о семье, об опасности, в которой семья из-за него очутилась, мучили его. Он отчетливо сознавал, что только от него зависит их спасение. Только бы не навредить никому, только бы не это. Только бы не ошибиться. В ушах стоял резкий голос из телефонной трубки, разрывал на части голову, а жуткое предупреждение сдавливало виски. Но убить беззащитного, ни в чем не повинного пациента, у Гержавина не поднималась рука. Даже ради самых близких ему людей. Как же он будет жить после этого? Разумеется, было в его практике, когда на операционном столе умирал оперируемый. Но ведь это совсем другое. Он-то все делал, чтобы тот остался жив. Все, что мог. А теперь, чтобы выполнить требования ночных гостей, он должен отказать в жизни парню. Это же невозможно. Но тогда страшное может произойти с его семьей. По его вине. А по чьей же еще? Именно он не спасет ее. Как тогда ему жить? Как? Это чувство было невыносимо тяжелым, ему так тошно, что хоть лезь в петлю. И в этот миг Гержавин вдруг вспоминал последний разговор с Ольгой. Тот выплыл на поверхность, как из пучины болотной. И настойчиво закрутился в голове. Тогда они находились в его кабинете, куда Ольга заглядывала время от времени, справляясь о здоровье мужа. Из нее потоком неслись слова благодарности, которые конфузили Гержавина, он отмахивался, стыдился их, считая, что он просто исполнял свой долг и не более того. В конце беседы она несколько раз повторила, чтобы Гержавин обращался за помощью к Корозову в любое время и по любому вопросу, когда ему это будет необходимо, что даже если Глеб что-то не сможет решить сам, он обязательно найдет выход из положения через свои связи. В то время Гержавин в ответ усмехнулся, чего, мол, она за мужа расписывается? Но Ольга ответила, что сейчас передает ему просьбу Глеба, как знак признательности и благодарности. В настоящее время Сергей Сергеевич не знал, что произошло с Ольгой, не догадывался, почему Корозов самовольно покинул больницу и чем он теперь занят? И естественно он даже не подозревал, что парень в реанимации, из-за которого у него начались нынешние беды, находился непосредственно в эпицентре происшествия, связанного с Ольгой. Развернувшись, Сергей Сергеевич торопливо направился к себе в кабинет. Вновь закрыл дверь. Решительно подошел к телефону. И стал набирать номер Корозова. Долго никто не отвечал. Как будто на другом конце все вымерли. Но у Гержавина не было другого номера, и он продолжал и продолжал набирать один и тот же. 33 Утром, через день после звонка Корозову, Козырь, разбуженный собственным храпом, проснулся, потянулся, протер пальцами сонные глаза, спустил ноги с дивана. Краем глаза повел по зашевелившейся рядом с ним девушке и поднялся. Голый, лоснящийся от пота. Тупо перевел блеклые глаза на притихшую в углу Ольгу, пристегнутую наручниками к трубе отопления. Она, настороженно глядя, сжалась, голая беспомощная, осунувшаяся за эти дни. Опустив концы губ вниз, Козырь раздул ноздри короткого носа. Лицо помято, засаленные волосы взлохмачены. Пошлепал голыми ногами по грязному полу в кухню. За дверью комнаты в тесной прихожей, заваленной всякими ненужными вещами, зацепил что-то, уронил, выругался. Девушка оторвала голову с мальчишеской стрижкой от смятой свалявшейся подушки, которую нормальная хозяйка давным-давно выбросила бы на помойку, спросила: — Чего ты там? Не отвечая, Козырь взял не очень чистый стакан со стола, на котором лежала плохо вымытая посуда, набрал воды из крана, попил, жадно, громко глотая и отдуваясь. Потом сходил в туалет, шумно спустил воду. В ванной плеснул в лицо несколько пригоршней воды и вернулся в комнату. Остановился против Ольги: — Ну что, сидишь? — грубо спросил, дергая короткими редкими бровями, подождал ответа, не дождался, сказал. — Сиди, пока твой мужик дозреет! Скоро я им займусь вплотную! В постели томно потянулась и приподнялась на локте девушка, обронила: