– Это долгая история. – А я не тороплюсь, – сказал Петров. – Мы обернёмся только к ночи. Если хочешь, конечно, можем молчать всю дорогу. Или о погоде поговорим? – Мои родители – пóсты, – зачем-то призналась Надя. – Так и знал, – сказал Борис Михалыч. – Ага, конечно. – Нет, правда. Либо ты одна из них, что вряд ли, судя по твоей кондиции в твои сорок с лишним лет… – Ну спасибо, поддержал… – Уж как есть, – отмахнулся Петров и продолжил. – Либо ты их потомок или типа того. Третьего не дано. Ты лучше скажи мне вот, что – почему твои родители ушли из полиса? Это же не Москва была, так? – Новосибирск, – сказала Надя. – Ну и зачем пóсту бежать из своей стальной пещеры? Что им там не понравилось? – Тебе не понять, Петров. Это история любви. – Почему же? – искренне спросил Борис Михалыч. – Я знал любовь. Однажды… Надя посмотрела на него сбоку и увидела, как вокруг его глаз скопились горестные морщины. Он старался не смотреть на неё. – В полисах нельзя рожать детей обычным способом. – Как же они, блядь, размножаются? Как микробы? Почкованием? – Петрова аж всего передёрнуло от этой мысли. – Каждый пóст имеет право оставить после себя одного потомка. Рост популяции в закрытом городе, населённом людьми, живущими по триста с хреном лет – это огромная проблема. – Ну надо думать, так и есть…, – обронил Михалыч. – Они берут свои гены и смешивают с чужими в пробирке. Отбираются самые жизнеспособные варианты, штуки три-четыре, и из них начинают выращивать человека в искусственной матке. До рождения доходит только один. – А остальные? – Грубо говоря – в компост… – Сатанизм! – ужаснулся Петров. – Ну… Прагматизм, Борис Михалыч. Всё, как ты любишь. Один человек – один наследник. При этом, если ты решаешь оставить после себя потомство, ты должен уйти из жизни, когда отпрыск достигает шестидесятилетнего возраста. – И многие так делают? – Далеко не все, поэтому город постоянно и цапает себе предместников. Большинство пóстов откладывает этот момент до последнего. Правда, после достижения двухсот пятидесятилетнего рубежа, размножение запрещается. Но клетки могут взять в хранилище, чтобы потом использовать для смешения, и многим этого вполне хватает. – И что? Твоя мама забеременела? – Да. Они с папой решили, что оставят ребёнка, и убежали из города ещё до моего рождения, которое им никто бы не разрешил. – И что стало с ними потом? – Их убили, когда мне было семнадцать. В Новосибирских предместьях…другие порядки. Люди заметили, что родители не стареют, начали задавать вопросы. А потом.... "Здесь жизни нет", – такими вот были последние слова моего отца. Я чудом избежала их участи и без сожаления свалила оттуда. Работала на фермах, какое-то время путешествовала с бродячей бандой, попала в хорошие руки. Видела целые города, возведённые исходниками в нейтральных землях. Много было всякого, в основном жуткого. Там, как выяснилось, тоже жизни нет. Тогда я решила, что однажды стану пóстом, и приехала в московские предместья. И встретила Колю. Он был грубый, сильный, но красивый и сообразительный. Я забеременела и осталась жить у него на ферме. Родился Стас. Пять лет всё было хорошо. Пять лет я думала, что возможно даже смогу жить, как все… А потом кто-то из твоих людей оклеветал Колю. Он совершил ужасную ошибку – и пóсты его убили. Петров цыкнул языком. – Коля, Коля…, – пробормотал он. – Коля Жаворонок? – Он самый. – Я что-то такое припоминаю, – сказал Борис Михалыч. – Но детали как-то рассосались в памяти. Приедем, я уточню это. Говоришь, оклеветали? Кто? – Некто Грабовский. – А! Так это Ерёмы был счетовод. Пропал он без вести, как говорили. Ну его и не искали особо. Дерьмо был человек. – Мне сказали, что в этом виноват Петров. – Ерёма и есть Петров. То есть, был. Надя промолчала. – Это был не я, – сказал Борис Михалыч. – Клянусь тебе всем, что у меня есть. – Клянётся он… Петров пожал плечами. – Говорю, как есть. ### Они прибыли в Новую Фирсановку к обеду. Туман улёгся, выглянуло скупое белое солнце. В воздухе запахло особой зимней свежестью. Природа готовилась впасть в спячку. Поселение было огорожено бревенчатой стеной. С юга и севера его прикрывали непроходимые болота, а с восточной стороны проточное озеро служило естественной преградой. Попасть внутрь можно было только через главные ворота. Здесь в основном жили рыбаки и фермеры. Свиней, коз и кур содержали прямо в посёлке. Поля за пределами городских стен обрабатывали совместно, урожай и заморозку хранили на общем складе. Всего в округе жило не более тысячи человек. Все друг друга знали, что по-своему служило залогом спокойной жизни. Колонну встретили радушно. Петрова здесь знали и уважали. Он и его бойцы навсегда защитили деревню от постоянных набегов одичалых из Старого Леса, истребив несчастных при помощи автоматического оружия и возведя на въезде в поселение эту самую бревенчатую стену. С тех пор жители Фирсановки добровольно платили барину дань, а кроме того, обязались соблюдать закон, установленный Петровым. Когда припарковали машины, местные проводили гостей в одноэтажный кирпичный дом собраний, усадили там за длинный составной стол и накормили досыта. – Сыр с местной сыроварни, – сказала старая Вера. – Фирсановы в этом деле знатоки. Хлеб у нас тоже свой. Всё своё. – Спасибо, очень вкусно, – сказала Надя. – Не за что, моя хорошая, – ласково говорила старуха. – Ешь, ешь. Это самое… Вон, яичко съешь всмятку. Знаешь, как говорится? Мал золотник, да дóрог! Надя вежливо отказалась. – Самую силу оставила, – пробурчала Вера. – Как хочешь. Проголодаешься ещё, вспомнишь меня. – Чего пристала к бабе? – покровительственно сказал Петров. – Сыта она. Давай лучше рассказывай, что у вас тут. Гонца я твоего с собой привёз. Но он что-то туговат, в деталях ясности мне нé дал, так что рассказывай всё сызнова сама, заодно мои ребята послушают. Ребята – восемь вооружённых до зубов человек сопровождения, два дальнобоя и посланник старой Веры, который, кажется, быстро нашёл с мужиками общий язык – все как один перестали болтать и приготовились слушать. Охрана старухи стояла на почтительном расстоянии от стола, также храня молчание. – Ну значит, это самое, – отложив пучок зелёного лука, сказала она. – Был у нас кузнец. Большой талант. Оградки делал, инструмент всякий починял. В прошлом году зимой его пьяного в лесу нашли, голого совсем. В общем, занемог бедолага и отдал Богу душу. Хвала небесам, у него подмастерьем был сын, значит, Алёша. Парень толковый, дело отца своего уважает и умело обращается с его кузней. Незаменимый, в общем, кадр. Да вот незадача, на прошлой неделе он взял дочь нашего табунщика силой. – Избил? – спросил Петров. – Это вы у неё самой спрóсите, если получится, – отмахнулась старая Вера. – Она вся в слезах, нá люди не выходит. Видать, понесла она от него. Теперь ей либо с ним семью делать, либо байстрюка рожать. Говорит, что лучше уж с собой покончить. Мы её поддерживаем, как можем. Ну а он, в смысле, Алёша ничего не скрывает, зовёт бабу замуж. Ей ажно семнадцать уже. Лично я не против такого расклада, поерепенится кобылка, да сообразит, что лучше ей партии не сыскать. Годы не такое лечат, а тут она ещё сама своего счастья не поняла по неопытности своей. Но ты, Борис Михалыч, просил о таких вещах сообщать, поэтому я и говорю. Слыша это, Надя медленно теряла дар речи. – Угу, – выдавил из себя Петров. – Ясно, что ничего не ясно. Скажи, вы оброк отгрузили? – Да, – откликнулся один из ребят. – Хорошо, – сказал барин и обратился к Вере. – Вели привести его сюда, Алёшу этого. Вера кивнула своей охране, и те вышли из здания. Их не было несколько минут, но Наде это ожидание показалось слишком уж долгим. Она ёрзала на стуле в тщетных попытках безболезненно уложить внутри себя этот опыт. – Всё в порядке? – спросил её Петров. Надя не стала отвечать. Борис Михалыч не стал переспрашивать, а вместо этого закурил. Вскоре привели виновника торжества. Это был крупный парень, лет двадцати двух, бородатый, отчего казался старше своих лет, но его выдавал цвет кожи, а ещё глаза – наивные огоньки, парящие во мраке невежества. – Сколько тебе лет? – спросил Петров, когда предполагаемого насильника поставили перед ним на колени. Они так и остались сидеть за обеденным столом. Борис Михалыч просто развернул свой стул и сел спиной к явствам. – Двадцать три, – сказал Алёша. – Любишь, говоришь, подружку свою? – Люблю! – почти крикнул Алёша. – Без памяти!