– По крайней мере, она не буянит. Нужно что-то придумать, чтобы лишить ее фактора. Акевитта? – Во время сна, – отвечаю я и подставляю стаканчик. – Что-то вроде тех яиц, которыми мы очистили долину. Внесем внутрь замаскированными подо что-нибудь нейтральное – и дело с концом. – Так должен был действовать ее саркофаг, но во время наркоза она частично сумела сохранить это. Может, тут дело в воде онемения. – Ладно, – прекращаю я дискуссию, убирая графинчик со стола. – Идем дальше. – Кстати сказать… – говорю я уже в цилиндрическом лифте с готическими витражами, пока тот ползет вверх. – Откуда взялись эти камеры? Ты не импровизировал их, переделывая из других помещений, когда решил принять здесь Калло. Они возникли вместе с остальным замком. Были запрограммированы еще в зерне. Полностью изолированные магически, плотные, с готовой системой наблюдения и этими фильтрами, нейтрализующими магическую пыль. Сколько их тут на самом деле? Фьольсфинн вздыхает. – Семь камер, предназначенных для нейтрализации Деющих. Столько, сколько было экипажа – исключая меня – в исследовательской станции «Мидгард II». Камера для ван Дикена, камера для Калло, для Фрайхофф, но и для Халлеринга и Дюваля, для Завратиловой и Летергази, потому что я не знал, погибли ли они, и еще две запасные, на случай, если бы когда-либо дорогу мне перешел местный Песенник. Он замолчал. Где-то за стеной постукивало водяное колесо и плескалась вода, поднимая лифт наверх. – Мы находимся в подвалах высочайшей башни Ледяного Сада, в части, что чуть ниже укреплений на краю кратера, – начинает он снова механическим голосом, будто сопровождает туриста. – Башня встает над внешней отпорной стеной, над стометровым клифом, и имеет сорок пять метров высоты, если считать от фундамента. Носит название Башни Шепотов. Это мой сейф. Место, в котором лежат тайны. В изолированных камерах с полутораметровыми стенами из литого базальта и односторонним экраном из восьмислойного ледяного полимера. Двери находятся в камерах внутри стен, имеют форму базальтового круга, оборудованы гидравлической системой открытия с помощью трех независимых водных двигателей, открываются они из контрольного помещения. Каждая камера имеет отдельный комплекс помещений для стражи, служебного персонала, кухни и кладовых. Специальная система подъемников делает возможной доставку и изъятие предметов без разгерметизации помещения. Лифт рывком останавливается, мы открываем дверь и выходим в коридор. Фьольсфинн спокойно продолжает программу «экскурсия с проводником». – Башня Шепотов была первым объектом, который я запланировал в зерне, пока дрейфовал во льду. Сперва, когда я только начал мечтать о замке, он состоял исключительно из этой башни и окружавшего ее кольца укреплений. Это проектирование – назовем его так – продолжалось очень долго. За это время я прошел несколько стадий, эволюционировал, успокаивался. Это оказалась чрезвычайно интенсивная летаргия, хотя сердце мое билось реже одного раза в минуту. Башня Шепотов – это моя песня мести, которая обрела такие вот формы. Она – творение разума полумертвого, ослепленного и искалеченного человека, переполненного болью, яростью и жаждой мести. Моя Бастилия, Тауэр, Алькатрас и Плайя Негра. Создание замка началось от пыточной, Драккайнен. Я непрерывно видел сны о моих преследователях, не только о том, что они мне сделали, но и том, что они хотели сделать миру, когда бы овладели фактором «М». Не только моему миру, но и нашему, Земле. Я мечтал о том, как доберусь до всех них и что потом сделаю с ними, когда уже размещу их здесь. В подземельях Башни Шепотов. Только когда я насытился этим и когда это мне надоело, я сумел оставить Башню и заняться чем-то другим. Я смог подумать о Саде и о настоящих садах. Перестал думать о замке только как о месте мести, а начал как о свободном владении, в котором я мог бы жить, откуда мог бы изучать мир. Он должен был стать не только пыточной, но и бастионом. Моим Аламо. Моим «Stand Alone Complex». Я проектировал стены, катапульты с приводом от водяных колес, вспоминал семинар по древним и средневековым механизмам, в котором я некогда участвовал. А еще я понял, что если прикажу вулкану породить мою крепость, то буду в ней один. Потерянный среди башен, стен и пустынных каменных улиц. Я понял, что Ледяной Сад должен стать прекрасным. Он должен искушать мореходов, чтобы те вошли в его порта. А я должен сделать так, чтобы они захотели тут остаться. А потому я должен был создать здесь инфраструктуру. Мы останавливаемся перед дверью со стрельчатой аркой: за ней в стене виден чуть вдавленный внутрь каменный круг. Мы стоим, окруженные бойницами, а где-то там, за стеной, в нас целятся из арбалетов, но потом опознают. В стене с плеском течет вода, тарахтят цепи и рычаги. Камень с глухим стуком отваливается и открывает проход. Потом еще одни двери, снова в нас всматриваются бойницы. Багрянец сидит в своей камере за восьмислойным магическим полимером, который с его стороны выглядит как сплошная стена. Руки его скованы спереди. Наручники цепью соединены с оковами на ногах и с железным ошейником. Он не может распрямиться до конца, а если встанет, ему придется передвигаться небольшими шажочками. Сидит под стеной на полу, со скрещенными ногами, опираясь в колени предплечьями. Ждет. Копит силы. Смотрит в одну точку, словно погрузившись в медитацию. Он голый, он закован и заперт в базальтовой пещере, чьи двери весят несколько десятков тонн, и требуется пятиметровое водяное колесо, чтобы сдвинуть их с места. И все же он смертельно опасен. Он добрался сюда из самого Амитрая. И, кажется, своим ходом. Сумел запугать и пленить всю семью несчастного Вяленого Улле вместе с домашними и поставить на меня ловушку. Сумел понять, что я – это я. Правда, я оставил после себя следы, известия, объявления на камнях, а еще я нанимал крикунов. Но он знал, что я вернусь в Змеиную Глотку, и перехитрил меня. Чуть не убил моих людей. А потом еще и отправился следом за мной на какой-то несчастной рыбачьей лодчонке прямо в осенний шторм – и достиг, чего хотел. А потом за пару месяцев инфильтрировал Каверны, создал диверсионную сеть, быстро разворачивающийся культ, собрал информацию и амуницию. А теперь неподвижно сидит передо мной, словно какой-то жуткий Будда из ада, и таращится в стену. Не выказывает ни беспокойства, ни страха, просто сидит с приподнятой мордой и таращится в стену, неподвижно, как варан. Единственным проявлением эмоции остаются кровавые плетения сосудов, горящие на его коже. Перешел в режим ожидания. А меня тошнит от его вида. Есть вещи, которых я не сделаю, хотя, по логике, стоило бы. Сведения, которыми располагает Багрянец, могут оказаться бесценными. Он может знать, как добраться до Фрайхофф. Он может знать, что она умеет. Он может знать, что она готовит. Он может знать когда. Он может оказаться ключом к выигрышу половины войны. Знание его могло бы спасти тысячи, если не миллионы жизней. И испортить мою. С того момента, как я сюда прибыл, я убил несколько людей. Может, несколько десятков. Но – при самообороне или в открытом бою. Я не хочу пытать пленного. Это уже переходит границы человечности, как я ее понимаю. Границы размытые, тонкие, словно паутина. Взять сваленного с ног врага на излом или удушение, надавить ему на едва нанесенную рану, чтобы заставить выдать информацию, – это границу не переходит. Как не переходит ее и то, что я делал со Змеями в Доме Железных Терний. Я был один, их – много. Это они взяли меня в плен, а не я их. Но когда враг связан и безоружен, ситуация меняется, и даже не спрашивайте, отчего оно так. Кроме всего прочего, дело и в эмоциях. В разнице между жестокостью под влиянием ярости и систематическими пытками, применяемыми совершенно хладнокровно. – И что станем делать? – Фьольсфинн вдруг прерывает тяжелое молчание. Некоторое время мы сидим, глядя на неподвижного Багрянца. Если будешь смотреть на Багрянца достаточно долго, то в конце концов Багрянец взглянет и на тебя. – Станем решать этические проблемы, непрактичные и глупые с точки зрения тактики. – У него бы таких проблем не было, как и у тех, кто его прислал. – Знаю. Потому-то мы от них и отличаемся. Но если мы начнем пытать этого мерзавца, то станем отличаться уже несколько меньше. – Историческая необходимость, – отвечает он. – Те тоже обладают своими историческими необходимостями: ван Дикен выводит человечество на более высокую стадию эволюции, а Фрайхофф снова строит утопию. Лес рубят – щепки летят; не сделаешь омлета, не разбив яиц, и всякая такая фигня. – Он уже несколько часов сидит скованный цепями так, что не может распрямиться, голый, в ледяном холоде, вероятно, с минуты на минуту его скрутит судорога. Это что, не пытки? Мы или закончим то, что начали, или снимем с него цепи, включим обогрев и принесем кофе с рогаликами. Третьего тут не дано. – Тут есть техническая проблема. Вы сумеете это, господин доктор? Может, посещали семинар и по пыткам? Вот и я не умею. Техники допроса – профессиональное знание. Возможно, отвратительное, наверняка варварское, зато последовательное. Но у меня его нет, особенно учитывая, что здесь нужно знать физиологию чужого на довольно высоком уровне. К тому же это – высококлассный агент. И коллеги наверняка учили его прохождению допросов. Его абы чем не сломить. Чтобы он сломался, его нужно прижать либо сильно, либо делать это долго. Вот только если делать это на любительском уровне, то слишком просто пережать и убить, и тогда все будет зря. Во-вторых, если он даже и сломается, то скажет нам, что захотим услышать, только бы прекратилась боль. И мы не получим точной информации. Сведения, полученные под пытками, обычно мало чего стоят. – Я кое-что тебе покажу, – говорит он, надевая капюшон. – Давай-ка выйдем. Сто сорок пять метров над уровнем моря – это немалый путь для лифта с водяным колесом, пусть бы и большим. В соседнем канале опускается противовес, который должен балансировать вес лифта. Башню Шепотов, стоящую с краю и глядящую на море, я ранее видел только снизу. Когда-то обратил на нее мимолетное внимание, потому что она отличалась от всего остального. Не была увенчана остроконечным шлемом – заканчивалась словно короной из четырех изогнутых уступов, похожих на рога или клинки. Я не посвятил этому особого интереса, посчитав всего лишь необычным украшением. Теперь, когда мы выходим наверх, эти рога встают над нами, словно незавершенные прясла или ребра кита. Дует холодный ветер, но тут солнечно, а с террасы башни открывается вид, от которого спирает дыхание. Море раскидывается бесконечной, мерцающей плоскостью бирюзы и синевы с контрапунктами белых черточек пены на волнах, а на далеком горизонте маячит абрис какого-то острова. Со стороны моря каменная стена, окружающая террасу башни, наполнена отверстиями, и можно пройти на дополнительно прицепленный к стене балкон: круглый, словно сковородка. Каменные балюстрадки достигают тут едва полуметра, и выход на эту базальтовую этажерку – своего рода тест на страх высоты. Я фобий не имею, но колени у меня трясутся, и кажется, что балкон дрожит и колышется под ногами. Взгляд вдоль гладкой стены донжона, а потом и ниже, вдоль клифа, к бирюзово-белой кипени – нечто вроде антигипноза. Слишком легко сбросить отсюда кого-нибудь. Для посадочной площадки вертолета место не слишком пригодилось бы, потому что посредине балкона встает трехметровая каменная арка. Ворота в никуда. Я поворачиваюсь и ступаю в нее: та стоит как одинокий дольмен, вырванный из Стоунхенджа, а потом поставленный на террасу башни, в тень странно зловещих шпилей, выгнутых в небо, словно когти. Посредине главной террасы стоят еще и два столба. Фьольсфинн торчит между ними со сложенными на груди руками. Высокий, будто у монаха, капюшон лежит на короне из башен, солнце моргает в ледяных кристаллах, наполняющих его глазницы. – Чудесный вид, – говорю я. – Он и должен быть чудесным, – отвечает он весомо. – Экскурсия, да? Он молчит минуту-другую. – Верхушка Башни Шепотов, – начинает он. – Около ста сорока пяти метров над уровнем моря. Последнее место, с которого мои узники должны были видеть мир, если бы я так решил. Помни, что ты стоишь в месте, созданном заклятым во льду, искалеченным безумцем. – «Прогулка по доске», как на пиратском корабле, а потом полет к морю? Или же эти ворота – просто виселица? – И одно, и второе, – роняет он деревянным голосом. – Сперва петля и люк, причем виселица становится инструментом исключительно гуманным: натяжение веревки может наступить и после десятиметрового полета. Потом достаточно будет ее просто перерезать. Таким-то образом мы получаем уверенность, что казнь была успешной. Но есть и другая возможность, – он поднимает руку и показывает на смыкающиеся над нами когти. – Внутри каждого находится медный прут сечением с большой палец мужчины; каждый выступает из скалы еще на пару метров. Сквозь сердцевину шпилей тянется под полом до самого столпа. По два к каждому, а потом – к железным кольцам, к которым пристегивались бы кандалы. А потом достаточно просто подождать грозы. – Умно, – отвечаю я. – А если в грозу в башню так и не ударит молния – тогда что? Помилование? – Честно? Не знаю. Но боюсь, что лишь следующая гроза. Я ведь говорил: я когда все это выдумывал, был не в лучшем психическом состоянии. – Зачем ты все это мне показываешь? – Это одна из тайн этой башни. Один из ее «шепотов». Я показываю тебе, что я не такой академический тюфяк, каким ты меня считаешь. Во-первых, я рассчитывал, что однажды это использую, причем против старых приятелей по экспедиции. Во-вторых, хорошо бы мне сказать, что я был тогда не в себе, что мне стыдно, что я сконструировал нечто подобное, но я вовсе в этом не уверен. На самом деле я радуюсь, что у меня есть место для казни, и порой я сюда въезжаю, чтобы удостовериться: эти жуткие машины все еще ждут. Каким-то довольно нездоровым образом это дает мне ощущение, что я настоящий король. Если уж у меня есть собственный остров, башня и подданные, то я должен быть готовым убивать людей. И меня радует, что я не был бы безоружен перед лицом по-настоящему отвратительных преступников. Когда я на это смотрю, у меня есть ощутимое чувство силы моего города. Тебе этого не понять, но мне кажется, что я начинаю думать несколько по-средневековому. Есть ценности, такие как праведность, благородство, милосердие и великодушие – или справедливость, – однако мне кажется, что для управления Ледяным Садом обязанностью правителя остается требовать их исполнения и обладать силой для их защиты. Я не должен переживать, что некто невиновный получит смертный приговор из-за продажности юристов или их невнимательности, поскольку все тут происходит по другой шкале. Феодальной. Каждый случай можно разрешить в индивидуальном порядке. Никто не окажется неосторожно осужден на смерть, поскольку такую-то карту и приговор я приберегаю для крайних случаев. А кроме того, приговоры отдаю я сам. Согласно собственному суду. Под собственную ответственность. – Ну ладно, Ваше Величество, – говорю я, придавливая жар в трубке. – И что же из этого следует для нас? Мы можем приволочь сюда Багрянца, а перед казнью поджечь на нем одежду да набить карманы фейерверками. Но уничтожение этого амитрая, пусть бы и максимально изощренное и зрелищное, ничему не послужит. Мы ничего не получим таким-то образом. К тому же я сомневаюсь, чтобы он испугался достаточно – он вряд ли осознает связь между электричеством и молниями. Это производит впечатление на меня, потому что однажды меня ударила молния. – Это только вступление к тому, что я хотел тебе показать. Терраса Башни Шепотов – просто доказательство моей решительности. Но есть и нечто еще. И уж оно может пригодиться. Возвратимся. И снова лифт, ползущий внутренностями башни вниз, на уровень, на котором находились подвалы максимальной защиты. У меня начинает кружиться голова от этих постоянных путешествий вниз-вверх. Мы стоим в круглом зале, напоминающем опрокинутую вверх дном хрустальную миску. В нем метров двадцать диаметра и десять – высоты, и, несмотря на то, что мы находимся под землей, с хрустального свода сочится туманный отсвет, словно в теплице, окрашенной известкой, – или словно здесь наступил туманный день. Ассоциации с теплицей, кстати сказать, кажутся вполне разумными, поскольку вдоль стен растут ледяные растения, позванивая прозрачными листьями и цветками. Но они ощетинены шипами: у цветов – слишком хищный вид, будто у мухоловки или геометризированной ядовитой орхидеи. – Филиал Ледяного Сада? – спрашиваю я. – Его изнанка, – говорит он. – В том я приветствую будущих граждан, приглашаю их на пир, показываю новую жизнь, какая ждет их в городе, – но он еще и сад, в котором они окажутся после смерти. Даю им образ, что будет находиться у основ религии Древа. Этот зал – полная противоположность. Если тот – образ Эдема, то здесь у нас ад. – И ради какой же цели? – С мыслью о тех, о моих коллегах по экспедиции. Как инструмент перевоспитания, как комната пыток – да не все ли равно? – И что оно может сделать? – Может сломать, причем быстро. За несколько часов, а не месяцев. Воздействие индивидуализировано. Что увидит узник – полностью зависит от его разума. – Я встречался с кое-чем подобным, – говорю, вспоминая страховку на станции черве поезда с побережья. – Но это не будет совместимо с психикой чужака. Та система была рассчитана на местных, от меня через некоторое время отстала. – Я имею некоторый опыт в манипулировании психикой местных, – скромно отвечает Фьольсфинн. – Каждый гражданин проходит инициацию, рождается в Ледяном Саду снова и видит это место как лучшее в своей жизни. В этом случае мы, собственно, должны сделать то же самое. Единственная разница в том, что он – наш враг, а значит, мы сначала должны его сломать, а только потом показать ему альтернативу. – Как-то становится мне жаль Багрянца, – говорю я кисло. – Рядом с твоей мозговыжималкой классические пытки кажутся типа честными и более добрыми. * * *