– Мы словно волк, загнанный в нору. За нашей спиной осталась только стена. Мы убили немало Змеев, но сила их растет. Они все еще тянут под свое крыло людей, одержимых Песнями богов, все еще заключают детей в живые доспехи. Мы их уже не победим, Ульф. Нам некуда идти. Нас слишком мало, чтобы победить. Клан наш не погиб, но это случится прежде, чем закончится лето. Тут, в Сожженной Берлоге, нас никто не достанет, но у нас закончится еда для людей и животных. Мы дадим последний бой, чтобы сохранилась хотя бы память о Людях Огня. – Все будет иначе, Атлейф. А теперь слушай внимательно и запомни, что я скажу. Это не сон. Я не могу говорить с тобой иначе, поскольку разделяют нас сотни стайе. Я вас заберу отсюда. По Драгорине придут сотни кораблей. Я дам вам знак, и тогда вы вернетесь в Дом Огня и сядете на них. Змеи не заняли город. Разошлись по окрестностям, грабя и похищая людей в свою армию, но я найду, как сделать так, чтобы они оказались подальше от вашего озера, когда вы туда вернетесь. Я заберу вас в Ледяной Сад. Король Змеев будет нас преследовать, но мы будем за стенами из литой скалы, которые никто не сокрушит, плечом к плечу с сотнями воинов, у которых припасов на годы. Он же отправится поспешно и неготовый, поскольку я послал ему весть, из-за которой захват Ледяного Сада покажется ему совершенно необходимым. – Они не пропустят нас к морю. Сожгут корабли с берега. И он не поплывет к Ледяному Саду, поскольку мало кто умеет найти тот в архипелаге. Он хочет сесть на Побережье и не успокоится, пока этого не сделает. – Верь мне, Атлейф. Он будет искать нас в другой стороне, потерявшись в тумане. И он узнает, как найти Ледяной Сад. А уж поверь мне, Кремневый Конь, ничего не будет для него важнее, чем битва с сильнейшими Песенниками мира. Потому что победитель этой битвы получит такую силу, что остальные станут для него, словно мыши. – Когда это случится, Ульф? – Скоро. Отсчитай сорок дней, а потом жди знака. Вы будете готовы и возьмете только самое необходимое. – А знак? Каким будет знак? – Перед этим я приду и поговорю с тобой во сне. Придет холодный туман, какого мир не видел. А потом прилетит большой ворон, сюда, в Сожженную Берлогу, и сядет на твоем плече. Тогда вы отправитесь. Все ли ты запомнил? – Запомнил, Ульф, и хотел бы, чтобы это оказалась правдой. – Проснись. Проснись и взгляни на огонь лампы – я его шевельну. Если что-то изменится, я еще наведаюсь. И вообще – будем на связи. А теперь открой глаза. – Ульф… – Да? – Когда увидишь Сильфану… Скажи ей, что я ошибался, когда мы говорили в последний раз. Я говорил во гневе. Скажи, пусть поступает, как посчитает нужным. – Скажу. Впрочем, ты и сам ей скоро это скажешь. Проснись, сын Атли! Атлейф Кремневый Конь, стирсман Людей Огня, открыл глаза. А потом сел и задумчиво качнул головой. Драккайнен выругался и сконцентрировался на пламени, а то вдруг забилось из стороны в сторону. Он раз-другой отклонил его, а потом задул. – Знак… – прошептал Атлейф в темноте. А потом встал с постели и открыл дверь в зал: – Барульф! Вардифф! Ко мне! – крикнул он. – Dobrodoszli, – вздохнул Драккайнен. – Аллилуйя. Минус одно дело. Вылетел из спальни, пронесся зигзагом по коридорам и, вырвавшись на улицу, выстрелил в небо, чтобы распасться облаком дыма. Глава 10 Журавль возвращается Смерть, тиши матерь, Крови тебе хватит. Смерть, сестра ночи, Слез людских хочешь? Танцуй мрачный танец, Из стекла браслеты; Жертвенные бусы, Стучат – кастаньеты. Ступай, туманом скрыта И багрянцем сыта. Плачь, войну и кровь Сыпь по миру вновь. Кирененская баллада Та весна в Ледяном Саду была странным временем. Временем, когда в воздухе чувствуются перемены – по крайней мере, я их чувствовал. Ульф дни напролет проводил на вершине Башни Шепотов, возвращаясь оттуда измученным и измятым, едва держась на ногах, и сразу волокся в свою комнату, чтобы провалиться в тяжелый, неспокойный сон. Якобы там, на башне, он впадал в транс и странствовал по миру, словно дух, чтобы узнавать многое о наших врагах. Если была в том правда, значит, он нашел заклинание, делающее из него лучшего разведчика в мире. Я начинал понимать, насколько опасны были урочища и потерянные в них имена богов и отчего дед мой карал смертью каждого, кто пытался протянуть к ним руку. Несомненно, каждый командир желал бы иметь блуждающих духов в качестве шпионов, плюющих огнем тварей – во главе отрядов, как и Деющих, что превращали бы вражеское оружие в ядовитых змей. Вот только враг желал бы того же, а это превратило бы войну в столкновение Деющих и дало им власть, о которой не мог мечтать никто из полководцев, а мир, в котором по их желанию могло бы случиться что угодно, быстро превратился бы в огненный ад, где нет законов и в котором невозможно жить. В таком мире единственным законом был бы каприз того, кто оказался бы самым сильным во владении именами богов и у кого тех оказалось бы больше всех. Ульф утверждал, что нашел способ пользоваться именами лишь слегка, словно прибавляя щепотку приправы в котел. Только там, где это необходимо, и только тогда, когда цели нельзя достичь другими способами. Я кивал, но знал, что ни Нагель Ифрия, ни тот король Змеев таких сомнений не имеют, а еще я знал, что может сделать даже маленькая капля отвара лютуйки, не говоря уже о воде онемения. Люди Огня тоже принимали это спокойно, хотя я знаю, что они верят, будто деяния при помощи сверхъестественных сил и странных изобретений могут привести в мир погибель под названием «мертвый снег», и что большинство пугает то, что мы делаем. И все же на короткий период той весны мы познали нечто вроде спокойствия. Было это время солнечных дней, синего неба и спокойного моря. Как раз перед тем успокоились весенние шторма, из нашего порта выплыли зимовавшие в Ледяном Саду корабли, направляясь назад к Побережью Парусов – и стирсманы их понятия не имели, что они застанут дома. Мы обождали, пока не отплывут несколько из них, а когда удостоверились, что на борту одного оказались трое торговцев рыбой из Каверн – Одокар Снежный Ветер, Грюнф Бегущий-с-Лавиной и Баральд Конский Пот, – порт закрыли. Вспыхнули короткие, однодневные беспокойства, поскольку экипажи немедленно захотели плыть домой, но в порты вошли Братья Древа и успокоили мореходов – довольно аккуратно и благожелательно, кстати, поскольку убиты оказались всего-то человека три-четыре, а остальным достаточно было прописать дубовых палок. Потом Фьольсфинн произнес перед мореходами, собравшимися на пристанях, речь и объяснил им, что на Побережье Парусов идет война, а их задержали здесь исключительно ради их собственной безопасности. Его прерывали свистом, карканьем и боевыми криками, пока он не объявил, что вынужден нанять все корабли на службу, их владельцы и стирсманы получат по марке, а экипажи по шелягу за каждый день службы для Ледяного Сада. Мореходы разделились на тех, кто считал, что ставка слишком низкая, принимая во внимание то, как они торопятся, и тех, кто умел хорошо считать; выделилась и группа стирсманов, полагавших, что предложение весьма соблазнительно и что стоит его обсудить. Случилось несколько драк и поединков, а потом воцарилось так себе спокойствие. В Верхнем Замке кварталы заполнились расставленными в ряды людьми в белых туниках с черным знаком Древа, которые лупят деревянными мечами по вращающимся манекенам, тренируются с арбалетами и новыми устройствами для метания стрел, на арбалеты похожими, разве что побольше, подешевле и попроще в устройстве, а взводят их, упирая в угол стены выступающей деревянной частью, воткнутой внутрь оружия, напирая всем телом: это взводит длинные, кованые дуги из железа. Стреляли из них, уперев в стену, а стрела шла горизонтально и куда сильнее, чем если бы стреляли из простого лука, а потому попасть в цель из него было просто даже самому неопытному стрелку. Люди Огня все цитировали то, что в Песне Людей говорилось о луках, арбалетах и устройствах, метающих снаряды, а потом часы напролет спорили, нарушает ли машина порядок вещей или нет, – и не могли прийти к соглашению. Это оружие Фьольсфинн назвал словом, которое понимал только он и повторить которое могли лишь я и Ульф, а звучало оно «гастрафет» или как-то очень похоже. Якобы в древние времена в странах за Морем Звезд на небе их изобрел некий мудрец, чтобы даже дети и женщины, не подходящие для войны, могли встать на стенах города и бить по врагам точнее, чем профессиональный лучник. В то время я смотрел на все это почти равнодушно, поскольку эти дела казались мне совершенно неуместными перед лицом спокойного моря, синего неба и цветущих деревьев. На острове, где стоял город, было теплее, чем в любом месте Побережья Парусов, а потому тут цвели луга, всходили злаки, леса буквально взрывались листьями, цветами и пением птиц. Я чувствовал себя как некто, гуляющий в саду и радующийся синеве небес над головой, в то время как на горизонте уже появляется полоса облаков, в которых сверкают молнии. В то время жители уже знали, что город будет атакован, и каждый вечер собирались на площадях, где герольды мастера Фьольсфинна расписывали им, как Змеи жгут поселения, как приковывают людей к частоколам и обливают их, живых, драконьим маслом, как заковывают детей в доспехи, делая из них безвольных стальных тварей с косами вместо рук, и как Змеи напирают в сторону побережья, захватывая корабли у кого только удается. Каждая такая весть вызывала общие крики гнева и ужаса, а к ночи многие из прибывших в город стояли на стенах, глядя на юг и пытаясь рассмотреть хоть что-то в стороне Побережья, хотя были там лишь море и пустой горизонт. И случилось так, что городские храмы наполнились людьми, и очень многие сменили деревянный знак корабля на серебряное дерево, а потом надели туники с тем же знаком и взяли в руки железо. У меня в ту пору было мало работы. Утром с другими Ночными Странниками мне приходилось бегать по острову, тренировать бой, стрельбу и прочие умения разведчиков, а потом я либо сидел рядом со все еще молчаливым и отупелым Бенкеем, либо бродил по городу и стенам, вдыхая запах цветущих кустов, плавал за пирсом одного из портов, попивал пиво и занимался другими подобными глупостями. Не было нужды совершать невозможное, красться среди ночи или вставать с оружием против многих. Вот только все время меня преследовало ощущение приближающегося ужаса. Пару раз я подошел к Ульфу и попросил, чтобы тот дал мне какую-то работу, но тот ответил, чтобы я отдыхал, поскольку скоро у меня будет даже слишком много работы. Однажды ночью Братья Древа схватили трех мужей, что небольшим торговым кораблем подплыли к укреплениям аванпорта и попытались разблокировать колесо, держащее большую цепь. На другой день толпа, собравшаяся на побережье, следила, как по ветру отплывает старый, едва живой «волчий» корабль под одним малым парусом, на котором нарисован знак Танцующих Змеев. Корабль был пустым, сняли с него все, что только могло пригодиться. Когда он отошел достаточно далеко, но все еще оставался видимым, в залив, над которым стоял город, быстро вошли два «волчьих» корабля со знаком Древа на парусе, борта которых были обиты медью, а на месте баллисты, стреляющей огненными копьями, возвышалось нечто похожее на медную голову птицы с клювом. Корабли развернулись бортами, разрезая волну, и сперва один, а потом и второй догнали идущий под легким ветром пустой корабль. Медные птичьи головы развернулись, и из них выстрелил яркий оранжевый пламень, угасший через несколько ударов сердца. Оба корабля развернулись и поплыли в порт, а тот, что был их целью, превратился в стену огня, пылая так яростно, словно сделан был из соломы. Гул и потрескивание пламени были слышны на побережье, и всего через несколько минут кораблик сложился внутрь себя и затонул. Видно было, что даже под водой он продолжает гореть, а море над тем местом, где он потонул, кипело, выбрасывая клубы пара. Когда два огнебойных корабля вплыли в аванпорт, а потом исчезли в одном из каналов, ведущих вглубь горы, в порту стояла испуганная тишина. После этого представления начали опускать цепь в рыбачьем порту, чтобы ладьи смогли выплывать на ловлю рыбу, но таинственные огнебойные корабли всегда дрейфовали на море или плавали тут и там, и можно было различить их взглядом. И больше никто не пытался подбираться к цепям или красть корабли. * * * Бенкей лежал и не отзывался, глядя в потолок. Не был он совершенно безвольным, время от времени переворачивался с боку на бок, порой садился на постели и стеклянным взглядом смотрел в пол. Не ел сам, но если кормили его с ложечки, то глотал. Нужно было утром и вечером отводить его в туалет, а еще мыть губкой из ведра. На такое он не обращал никакого внимания, и я поэтому переживал более всего, поскольку опекали его две молодые женщины, присланные Фьольсфинном, и я был уверен, что к таким Бенкей бы вернулся даже из страны смерти. Я помнил, что с нами происходило в Долине Скорбной Госпожи, как помнил и то, что однажды Бенкею уже удалось переломить чары и пробудить нас обоих, и что после и мне самому удалось сделать то же самое. Оттого я испытывал те же методы, что и тогда: играл ему дурацкую песенку о козлике, который влюбился в кобылу, а потом побоями пытался заставить его танцевать. Он оставался совершенно равнодушен. Я лупил своего друга по лицу, удары разворачивали его лицо в сторону, на щеках расцветала красная припухлость, а потом он начинал беззвучно плакать. Было это настолько ужасно, что плакал и я. Я понятия не имел, что делать дальше. Фьольсфинн и Ульф тоже проводили с нами немало времени, оба вместе или по отдельности, пытались применять заклинания или приносили странные эликсиры, но все это не давало никакого успеха. Я подсовывал под нос Бенкею пряное пиво, лучшую амбрию, какую удалось мне достать, наконец, я нанял лучшую и самую дорогую девку с Юга, какую только сумел найти в Кавернах, высокую и прекрасную, как княгиня Ярмаканда, и дал ей шесть марок серебра сверху, обещая, что, если она сумеет пробудить Бенкея, я доплачу ей вторые полгвихта, причем в золоте. Она вышла из его комнаты после длинной водяной меры, молча покачала головой и вернула мне три марки. Тогда идеи у меня закончились. Я сидел около Бенкея, играл ему или пел, поил из кувшина, рассказывал разные истории, молил, чтобы он очнулся, отдавал приказы по-кирененски и по-амитрайски – все впустую. Я не понимал, как и почему, но мой друг, которого я оставил в пещере во власти Скорбной Госпожи, когда сам оттуда ушел, исчез. Осталась лишь его пустая скорлупа, в которой содержалось воли не больше, чем на то, чтобы проглотить юшку, воду или воспользоваться уборной.