– Тень? – Да, тохимон? – Прикажи принести нам несколько кувшинов пальмового вина и амбрии, хлеба и бакхуна. Пусть зажгут свет на треногах. А потом вызови кай-тохимонов. И пусть на этот раз каждый принесет с собой что-то, чтобы усесться. Время совещаться. – Тохимон? – отозвался и я. Фитиль глянул на меня и вскинул брови. – Да, Филар? – Прежде чем мы начнем повторять здесь все по пять раз, ссориться и делить каждое слово на четыре, я хочу спросить тебя о судьбе Воды, дочери Ткачихи. – Ее нет в лагере, – ответил он, и мое сердце замерло. – И не знаю, жива ли она, хотя и надеюсь, что это так. Мы были в северной провинции, в болотистых низинах вблизи Ченджобада. Захватили мы тогда три корабля. Маловато, но мы посадили на них, сколько сумели, главным образом женщин и детей. Они отплыли в море, чтобы поискать удачи на востоке. Потом нам снова пришлось убегать на юг, и я не знаю, что с ними случилось. С ними отправился и мой друг Мрак, которого ты знаешь. Тень утверждает, что если бы они погибли, то Мрак погиб бы тоже, а он сразу бы о таком узнал, а потому я полагаю, что они все еще живут на диких островах, что отделяют нашу страну от Страны Медведей, и что живет там и Вода, дочь Ткачихи. * * * На следующий день меня разбудило солнце. Я спал на мате, брошенном у скального навеса, где сидел еще долго после совета, который прошел чуть лучше, чем я мог предполагать, но не намного. Я сидел, смотрел в ночь и думал о Воде. Знал ее лишь немного, хотя и было правдой, что мы провели друг с другом ночь. Но я мало что о ней знал. Однако на короткий миг в ту ночь на плоскогорье наши сердца соприкоснулись, и мы сделались единой душой. Это было воспоминание, которое я нес по всему миру, и я к нему привязался. Мне легче было верить, что я делаю это для нее, чем для тысяч неизвестных мне кирененцев. Затем, чтобы она однажды перешла через тот свой мостик. Бенкей принес мне тыкву свежего молока, кусок сыра и хлеб. – У них есть скот, – пояснил. – А еще плоды и красные волы. Захватили их, когда жрецы принялись освобождать подневольных животных. У них есть и хлопотуны, а значит, есть и яйца. Нашли они множество бакхуна, пальмового вина и пряного пива. Все, что выбрасывали купцы, чтобы не попасть на жертвенный стол. Хуже всего с дуррой. Они несколько раз захватывали храмовые амбары, засеяли здесь поля и раз уже собрали урожай, но надолго этого не хватит. Он сел рядом, пока я ел в молчании, глядя на поток внизу. – Так лучше, – сказал он. Я взглянул на него. – Она жива. А могла бы погибнуть, и тогда бы уже ничего не было бы возможным. А так, пока жив ты, жива и она. Более того, поплыла в нужную сторону, ты можешь ее найти. Ну и она не встанет на стене Ледяного Сада, когда придут Деющие. – Я хотел лишь увидеть ее, – пояснил я. Он похлопал меня по плечу. – Возможно, что и увидишь. Я поел и почувствовал, что Бенкей прав. Ведь надежда была. Ведь она уплыла на корабле под опекой Мрака, подальше от Красных Башен и жрецов с каменными ножами. Она не станет на стене под дождем стрел, не будет пробиваться пустыней под косами колесниц Огненного тимена. А потом я ее найду. Всюду, куда только ни брось взгляд, кто-то что-то носил или складывал. Сворачивали полотнища шатров, складывали их на повозки, коневоды вели табун лошадей. Везде чувствовалась спешка и беспорядок. Рычали волы. А среди всего этого я услышал знакомый звук. – Орнипанты?! – Да, – кивнул Бенкей. – Шестнадцать. Разбитые остатки какого-то кебирийского каравана. Должны пойти на мясо. Или ты снова хочешь ими заняться? * * * – Мы будем готовы к утру, – сказал Фитиль. – Слишком мало времени. – Мы вышли в пустыню после того, как нас учили две длинных водяных меры. Нас четверо, нужно еще двенадцать погонщиков. Дай мне кебирийцев, каких только найдешь, а еще хороших всадников и тех, кому приходилось сражаться на колесницах. Двенадцать для управления и по двое стрелков на птицу. Это не настолько уж и трудно, упряжь и паланкины у тебя есть. – Лежат, – махнул он рукой. – Целая кипа. Мы собирались переделать их на что-то другое, но не успели. Когда мы на них наткнулись, птицы бродили оседланными и в полной амуниции. Только без всадников. – Нам будут нужны шестнадцать копий, тридцать два лука и немного мяса. Птицы голодны. Понадобится еще и шорник, наверняка придется чинить упряжь. * * * В Амитрае каждая часть дня зависит от храмового ритуала. Там нет жизни, которую человек разделяет между работой, семьей и отдыхом согласно своим возможностям и предрасположенностям. Существуют храмовые водяные часомеры, мерные свечи, которые горят в святилищах, и каждому часу предписаны соответствующие обязанности, молитвы и деяния. Потому легко предвидеть, что можно встретить в определенную пору, поскольку все делают тогда одно и то же. Известно, когда они спят, когда едят, когда работают и когда приносят жертвы Подземной, и когда-то они точно не делают ничего иного. Поэтому когда мы услышали звуки рога, возвещающие схождение солнца под землю, что гремели эхом над Баракардином, и вторящие им, едва слышные голоса башен из других поселений, мы уже знали, что после этого не встретим никого. Марш нескольких тысяч человек с повозками, стадами животных, вьючных онагров, а еще тяжелой кавалерии, конных лучников, пехоты и лагерей – такое непросто объять разумом. Если бы кто-то сел при дороге и смотрел, как они идут, то вереница людей и животных шла мимо него две полные водяные меры. Шаг за шагом, бесконечно. После их прохода оставалась вытоптанная полоса земли, на которой не было даже травинки. Что бы ни упало на пути марша, оно окажется втоптанным тысячу раз, раздавленным ногами и копытами, вбито в землю. Ночью впечатление от такого еще жутче. Слышен только шорох тысяч ног – словно шум наводнения. Во мраке маячит бесформенная масса, человеческая река, ощетинившаяся головами людей и животных, лесом копий, флажков; над всем этим поднимаются клубы пара от дыхания, слышно фырканье лошадей, рев волов, скрип колес повозок и шаги. Единый шум, состоящий из шума тысяч подошв и топота копыт. Я ехал впереди, а человеческий потоп выплескивался на пустоши за моей спиной. Если бы кто-то встал на пути нашего марша, первыми увидел бы выступающую из тьмы стену встающих под небо орнипантов. Большие черные силуэты, шагающие на толстенных, будто деревья, ногах, раскачивая вперед-назад огромными, словно валуны, головами, со вспарывающими воздух клювами размером с половину рыбачьей лодки. Орнипанты в Амитрае были редкостью. Встречались они в кебирийских караванах, но те обычно ходили по окраинам пустынь во Внешнем Кругу. Кебирийцы содержали их в пустынных лагерях и, решив свои дела, снова исчезали в пустыне. Я сам, при власти моего отца, видел их всего несколько раз, причем издали. Шестнадцать – кажется, что это немного, но не когда стоишь ночью на дорожном посту за баррикадой из связанных пучков одеревеневшего, заостренного тростника, при свете нескольких бьющихся на ветру факелов и одного несчастного очага на треноге. Тогда шестнадцать шагающих башен из мышц и перьев, что идут широким строем на смешную баррикаду из жердей, – это горная лавина. Непонятно, как следует поступать. Хватать лук и стрелять в широкие нагрудники из шкур каменных волов, которые не пробить железом; заслоняться копьем, что превратилось в идиотский прутик, прятаться за баррикадой из связанных палочек? Лучше всего бросить копье и бежать в темноту, надеясь, что жуткие существа пойдут своей дорогой, ведь каждый их шаг – как десять человеческих. Заставу поставили на пути к подножью гор. Словно речь шла о бродящей здесь банде из нескольких разбойников. Баррикада из заостренных кольев, восемь солдат пехоты, один лагерный фургон, преграждающий дорогу, а подле него – шестеро лучников. Конных, но сейчас их кони стояли рядом, только обнюхивая камни и гравий в поисках пары травинок или ящерицы. Когда мы приблизились, двое солдат вышли к баррикаде, глядя на огромных птиц, что одна за другой выныривали из темноты, с головами, возвышающимися над землей на три человеческих роста, на огромные когтистые лапы, ударяющие в землю. Оба солдата выглядели так, словно не знали, сумеют ли проснуться. Один, в нагруднике хон-пахана, поднял факел и крикнул: «Стой, кто идет!» – полагаю, что ничего другого просто не пришло ему в голову. Мы даже не сбавили хода, а птицы были у баррикады в несколько ударов сердца. Я свистнул сквозь зубы, и с обеих сторон услышал скрип натягиваемых арбалетов. В свете огня были видны стрелки, поспешно хватающиеся за стрелы в колчанах, и отвратительный звук, когда хон-пахан опорожнился, сам того не заметив, – а потом все потонуло в стальном посвисте тридцати двух наконечников и в отчаянных криках. И сразу после моя передняя птица пинком проломила баррикаду, что разлетелась со звучным грохотом расщепляющихся жердей; светильник упал на дорогу, рассыпая жар и снопы искр, мощный клюв рванулся вперед, переворачивая лагерный фургон на бок. Следующая птица пнула его, отрывая ось вместе с ярмом дышла, третья – раздавила сундук, следующая превратила его в кучу щепок. Спалле высунулся из паланкина, вырвал из земли флажок с символом двух лун, сломал и отбросил куда-то в сторону. * * * Очень скоро разбитая застава осталась позади. Пройдет немного времени, и след от нее исчезнет под вытоптанной полосой земли, где пройдут тысячи ног, копыт и окованных колес. Люди Фитиля уже привыкли к маршам через пустоши, к тому, что тянется их племя в неизвестность, как огромная человеческая змея, и что в каждый миг путешествие может превратиться в битву. Мы ехали впереди, готовые смести любого, кто встал бы на нашем пути, а позади тянулись женщины, дети и старики, окруженные двумя рядами всадников и пеших воинов, едущих в едином ритме. Сзади шли стада волов и овец, сбоку маршировала пехота, арьергард состоял из еще одной сотни кавалерии. Мы двигались пустошью, оставляя полосу голой земли, не останавливаясь на отдых. Самые слабые ехали на повозках, остальные отдыхали на повозках посменно. Воду и еду раздавали тоже на ходу, всадники подремывали в седлах. Таким-то образом кирененцы шли быстрее, чем обычный марш пары тысяч человек, но все равно казалось, что идем мы бесконечно. Когда встал серый, мрачный день, мы все еще не добрались до дороги, которую должны были пересечь, чтобы войти в пустошь и направиться в урочище, пещеру Червя. Но в этих землях все еще никто не знал, что огромная вереница людей вьется степью по стране Праматери. В синий рассветный час мы услышали рога Красной Башни, а потом в утреннем тумане вышли к храмовым полям, растаптывая дамбу, делящую поля, и неглубокую грязь между ними. А на полях работали люди. По обе стороны от дороги, по которой ступали орнипанты, стояли, по щиколотку в болотистой грязи, остолбенев, селяне, занятые посадкой, разевали рты от удивления несколько храмовых стражников и таращились с задранными головами на проходящих мимо гигантских птиц и на людей, устало покачивающихся в паланкинах. А сзади накатывали шеренги людей. С шорохом подошв, стуком копыт и скрипом фургонов. Из тумана появлялись крупные скакуны тяжелой кавалерии, сверкали доспехи, хлопали наплечные флажки. Длилось это несколько ударов сердца. Работавшие на пашне упали на колени и склонили к земле головы, сплетя ладони на затылке, стражники бросили копья и помчались в степь. Не успели они сделать и десяток шагов, как их догнали стрелы. Один пал в прыжке, с прошитым затылком, другой свалился лицом на дамбу и съехал по ней с двумя древками, торчащими из спины, еще один вдруг остановился, выгнувшись назад, обернулся на месте и пал между рядами, засаженными зелеными ростками. Единственный стражник, который не убегал, а лишь остолбенело таращился на нас, худой, сморщенный и старый, вдруг завопил и бросился вперед с выставленным копьем. Проезжающие мимо всадники равнодушно смотрели, как он прыгает на расставленных ногах, бессмысленно пытаясь дотянуться до бока птицы, и наконец кто-то из погонщиков стеганул его копьем, словно палкой, повалив на землю. Я видел, как он тяжело поднимается с ошалевшими глазами и как снова бросается – один на всю колонну, копье его бессильно звенит о щиты пехоты; кто-то из солдат равнодушно отталкивает его, а еще один пинком выбивает и ломает копье. Когда я оглянулся через плечо, то все еще видел его, как он встает все более неуверенно и как раз за разом бросается на войско, сперва с мечом, потом с голыми руками, раненый, порезанный, поскольку кто-то нет-нет да и терял терпение, но остальные проходили мимо него равнодушно, как мимо брешущего пса. Тракт мы миновали в тот же день, никем не побеспокоенные; никого не встретив, мы продвигались во все более дикую пустошь и удалялись от поселений. Когда колонна наша вторглась довольно далеко в пустыню и начали опускаться сумерки, Фитиль приказал встать лагерем. Я проследил, чтобы мои ездоки сперва обиходили птиц, как меня учили в караване соляных контрабандистов. Среди наездников было целых пятеро кебирийцев, которые неплохо управлялись с орнипантами, а у остальных за плечами была служба в отрядах загонщиков или среди разведчиков, и никто не жаловался – пусть потом все и свалились на землю, словно побитые палками.