— Слышу, — говорит он. — И еще раз спасибо. — Дело закрыто? — Финита ля комедия! Его взгляд скользит вверх и влево. 6 В девятнадцати кварталах оттуда, где Ходжес кладет айфон обратно в карман пальто, лежит другой мир. Не лучший из возможных. И в том мире находится сестра Джерома Робинсона; она в беде. Хорошенькая и серьезная в форме школы «Чэпл-Ридж» (серый шерстяной пиджак, серая юбка, белые гольфы, красный платочек на шее), Барбара идет по Мартин Лютер Кинг — авеню. Ее руки в перчатках держат желтый «Заппит Коммандер». МЛК — одна из двух главных улиц этого района, Лоутауна, и, хотя обитают там, в основном черные, а Барбара и сама черная (ну, скажем, не совсем черная, а цвета кофе с молоком), она никогда там не бывала и от одного этого чувствует себя глупой и никчемной. Это часть ее народа: их общие предки, возможно, таскали баржи и грузили мешки на одной и той же плантации когда-то давным-давно, насколько она понимает, однако, она никогда здесь не бывала. Ни разу. И родители, и брат строго наказывали: не ходи сюда. — Лоутаун — это такой район, где пиво выпьют, а бутылкой закусят, — как-то сказал ей Джером. — Такой девочке, как ты, там не место. Такой девочке, как я, думает она. Такой хорошей девочке из верхушки среднего класса, которая ходит в хорошую частную школу, дружит с хорошими белыми девочками и имеет кучу хорошей школьной формы и карманных денег. И даже банковская карточка у меня есть! Я могу снять с банкомата шестьдесят долларов, когда только захочу! Офигеть! Она идет словно во сне, и это действительно похоже на сон: все такое странное, но при этом менее чем в двух милях — так уж сложились обстоятельства — находится её уютный дом в стиле Кейп-кода, при котором гараж на две машины и весь кредит за который уже выплачен. Она идет мимо дешевых магазинов и ломбардов, которые завалены гитарами, радио и опасными бритвами с блестящими перламутровыми ручками. Она проходит мимо бара, откуда пахнет пивом даже из-за закрытых в январский холод дверей. Она идет мимо закусочной на вынос, откуда пахнет жиром. Здесь продают пиццу кусками, там китайскую еду. В одном окошке надпись: «Кукурзники и листовая капуста, как готовила ваша мама». Ну, не моя мама точно, думает Барбара. Даже не знаю, что это за блюдо — кукурузники. Блины? Пончики? На углу — на каждом углу, как ей кажется, — зависают какие-то парни в длинных шортах и мешковатых джинсах. Некоторые из них греется возле ржавых бочек, в которых горит огонь, кое-кто подбрасывает ногой носок с горохом, а кто-то просто пританцовывает в своих огромных кроссовках, не застегивая куртку, несмотря на стужу. Они кричат «Йо!» своим друзьям и машут машинам, которые проезжают мимо. Когда какая-то из машин останавливается, парень засовывает в открытое окно маленький бумажный конверт. Барбара идет по МЛК, минуя квартал за кварталом (девять, десять, может, двенадцать — она сбилась со счета), и на каждом углу покупают наркотики, не выходя из машины, как гамбургеры или тако. Барбара проходит мимо женщин в мини-шортах, коротких курточках из искусственного меха и блестящих ботинках, их головы украшают диковинные разноцветные парики. Проходит она и мимо пустых домов с окнами, забитыми досками. Мимо машины, с которой сняты все колеса, покрытой подписями разных банд. Мимо женщины с перевязанным грязной тряпкой глазом. Она тянет за руку малыша лет двух-трех, который визжит и упирается. Мимо человека, который сидит на полу, пьет вино прямо из бутылки и показывает ей серый язык. Здесь нищета, безнадега — и это было здесь все время, а она ничего не сделала, чтобы им помочь. Ничего не сделала? И она даже не думала об этом. Она только и делала, что домашнее задание. Только и делала, что болтала по телефону и вечером слала эсэмэски лучшим подружкам. Только и делала, что обновляла статус в Фейсбуке и переживала, хороший ли у нее цвет лица. Она — типичный подросток-паразит, она питается в хороших ресторанах с мамой и папой, а тем временем ее братья и сестры — вот прямо здесь, в двух милях от ее великолепного домика, за алкоголем и наркотиками пытаются забыться, отдохнуть от своей ужасной жизни. Ей стыдно за то, как ровно спадает на плечи ее волосы. Стыдно за чистенькие белые гольфы. Стыдно за свой цвет кожи — потому что он такой же, как у них. — Эй, черноватая! — кричит ей кто-то с другой стороны улицы. — Что ты здесь делаешь? Здесь тебе делать нечего! Черноватая. Сериал с таким названием они смотрят дома и смеются — но вот она такая и есть. Не черная — только черноватая. Живет в белом районе жизнью белого человека. Она может так, потому что ее родители зарабатывают большие деньги и имеют дом в районе, где люди настолько политкорректные, что ссорятся, когда их ребенок назовет другого тупоголовым. Она может жить такой замечательной жизнью, потому что она никому не угрожает, не расшатывает лодку. Просто ходит по своим делам, болтает с подружками о парнях и музыке, о парнях и одежде, о парнях и телепередачах, которые они все любят, и о том, кого с кем видели в торговом центре «Березовый холм». Она черноватая — это то же самое, что никчемная, и она не заслуживает жизни. «Может, тебе просто стоит её оборвать. Этим ты все скажешь». Голос говорит с ней — в этом голосе есть определенная логика. Эмили Дикинсон говорила, что ее стих — это ее послание миру, который никогда ей не писал, — они читали это в школе, а Барбара сама никогда никому не писала писем. Гору глупых произведений, переводов книг, е-мейлов — но все это на самом деле, ни к чему, ничего не значит. «Может, пришло тебе время что-то сделать». Не ее голос, но голос друга. Она останавливается возле заведения, где составляют гороскопы и гадают на картах таро. В грязном окошке гадалки она видит свое отражение — и еще кого-то у себя за спиной: белого с улыбающимся детским лицом и белокурыми волосами, спадающими на лоб. Она оглядывается, но никого не видит. Это ей только представляется. Барбара снова опускает взгляд на игру. В тени навеса заведения гадалки рыбки снова становятся яркими и выразительными. Плавают туда-сюда, раз и их поглощает светло-голубая вспышка. Барбара оглядывается туда, откуда пришла, и видит: по бульвару в ее сторону несется блестящая черная машина — быстро, перемещаясь из полосы на полосу. У машины очень большие колеса, такие ребята в школе называют Йети или Гангста. «Если уж собралась, то давай!» Как будто кто-то и правда стоит рядом. Тот, кто понимает. Голос прав. Барбара еще никогда не думала о самоубийстве, но сейчас эта идея кажется ей вполне оправданной. «Тебе не надо оставлять никаких записок, — говорит друг. Она снова видит его отражение в окне. Призрачное. — Уже сам факт, что ты сделаешь это здесь, станет твоим посланием к миру». Так и есть. «Ты слишком много знаешь о себе, чтобы жить дальше, — отмечает друг, а взгляд Барбары снова сосредотачивается на рыбках, которые плавают. — Ты слишком много знаешь — и все это плохое! — И тогда поспешно добавляет: — Что, конечно, не означает, что ты ужасный человек». Она думает: «Нет, не ужасная, просто никчемная». Черноватая. Грузовик приближается. Гангста. Сестра Джерома Робинсона делает шаг к бордюру, и ее лицо озаряет радостная улыбка. 7 Доктор Феликс Бэбино одет в костюм, который стоит тысячу долларов. Халат, одетый поверх костюма, развевается за ним, словно плащ, когда главный врач шагает по коридору «Ведра». Только вот сейчас он как никогда нуждается в бритье, а его обычно элегантная седая шевелюра растрепана. Он не обращает внимания на группку медсестер, которые собрались возле столика дежурной и о чем-то разговаривают возбужденным шепотом. Сестра Уилмер подходит к врачу. — Доктор Бэбино, вы слышали… Он даже не смотрит на нее, и Норма вынуждена отскочить, чтобы он не сбил ее с ног. Она провожает его удивленным взглядом. Бэбино достает из кармана халата красную табличку «Не беспокоить», которую всегда носит с собой, вешает на ручку двери палаты 217 и заходит туда. Брейди Хартсфилд не поднимает глаз. Все его внимание сосредоточено на игровом устройстве, которое лежит у него на коленях, в нем плавают цветные рыбки. Музыки нет: он выключил звук. Часто, заходя в эту палату, доктор Бэбино исчезает и уступает место Доктору Z. Но не сегодня. Доктор Z, в конце концов, — это всего лишь другая версия Брейди, проекция, а сейчас Брейди не до проекций, он слишком занят. Воспоминание о том, как он пытался взорвать зрительный зал «Минго» во время концерта «Здесь и сейчас», еще очень путанные, но, когда очнулся, он точно помнил одно: последнее лицо, которое он увидел перед тем, как погас свет. Это была Барбара Робинсон, сестра ниггера, который косил газоны у Ходжеса. Она сидела практически напротив Брейди, через проход. И вот она теперь здесь, плавает с рыбками, общими для двух экранов. Брейди убил Скапелли, эту пизду-садистку, которая выкручивала ему сосок. А теперь он займется этой сучкой, сестрой Робинсона. Ее смерть причинит боль ее старшему брату, но и это не самое главное. Это будет нож в сердце старому детективу. Вот что самое важное. И самое сладкое. Он успокаивает ее, говорит, что она не ужасный человек. Это помогает задать ей старт. Что-то движется вдоль МЛК, он точно не может сказать: нутром девчонка еще сопротивляется, но он большой и сильный. Он справится с ней. — Брейди, послушайте. Z-Мальчик звонил. — Настоящая фамилия Z-Мальчика Брукс, но Брейди больше его никогда так не называет. — Он следил, как вы и говорили. Тот коп… или бывший коп, кем там он есть… — Заткнись! — Он не поднимает голову, челка падает ему на лоб. В ярком солнце Брейди кажется ближе к двадцати, чем к тридцати. Бэбино, привыкший к тому, чтобы его слышали и слушали, и еще не совсем понимает свой подчиненный статус, не обращает на это внимание: — Ходжес вчера ездил на Хиллтоп-курт, сначала к Эллертон, потом рыскал по другую сторону улицы, где… — Я сказал: заткнись! — Брукс видел, как он сел в пятый автобус, и это значит, что, вероятно, он едет сюда! А если он едет сюда, то он все знает! Брейди на мгновение поднимает взгляд на врача, его глаза пылают, а затем возвращается к экрану. Если он сейчас ошибется, даст этому образованному идиоту отвлечь его… Но он не даст. Он хочет досадить Ходжесу, хочет досадить этому ниггеру-газонокосильщику, у него с ними свои счеты, и это явный способ поквитаться. Это не просто месть. Барбара — первый подопытный, которая была на концерте, и она не такая, как другие, тех было легче контролировать. Но все-таки он ее контролирует, и понадобилось ему для этого всего лишь несколько секунд, и теперь он видит, что едет к ней. Это внедорожник. Большой, черный. Ну что, дорогая моя, думает Брейди Хартсфилд. Вот и твоя машина. 8 Барбара стоит возле бордюра, смотрит, как подъезжает машина, готовится, но, как только она сгибает колени, кто-то хватает ее сзади. — Эй, девушка, что такое? Она вырывается, но кто-то крепко держит ее за плечи, и машина мчится мимо под громкую читку Гостфейса Киллы[26]. Она выкручивается, оглядывается и видит худого парня — своего ровесника в куртке с нашивкой старшей школы Тодхантер. Рост у него шесть с половиной футов[27], и Барбара вынуждена смотреть на него снизу вверх. Небольшая шапочка темных кудрей, бородка-эспаньолка. На шее — тонкая золотая цепочка. Он улыбается. Его глаза веселые и зеленые. — Ты хорошенькая, это и правда, и комплимент, но не отсюда, правильно? Еще и одета как — тебе мама разве не говорила со двора не выходить? — Отстань! — Ей не страшно, она сердится. Он смеется. — Да ты крутая! Мне крутые девушки нравятся. Хочешь пожевать чего-нибудь, колы выпить? — Я с тобой ничего не хочу! Новый друг ушел — видимо, она ему отвратительна. Я в этом не виновата, думает она. Это он. Этот олух. Олух! Вот точно черноватое слово, если такие бывают. Барбара чувствует, как горит лицо, и опускает взгляд на экран «Заппита». Рыбки ее успокоят, они всегда успокаивали. Подумать только, она чуть не выбросила это игровое устройство, когда тот мужчина дал его ей! Но потом она нашла рыбок! Рыбки всегда ее завораживают, а иногда с ними приходит друг. Но она видит его всего лишь мгновение — перед тем как экран гаснет. Раз — и он исчезает! А этот долговязый уже схватил устройство своими длинными пальцами и разглядывает. — Оппа! Вот это ретро! — Это мое! — кричит Барбара, — Отдай!