Эдуард Рфйнерт также прервал чтение акта и положил бороду на кулак. Выражение его лица была упрямым, а чувства на нем значительно менее читаемым. Ни одному, ни другому полицейскому не пришлось отвечать на вопрос Мока. Криминальный советник знал последствия архивных исследований. — Съешьте что-нибудь теперь и приходите сюда через час, — сказал Мок и сложил изучаемые перед собой папки в ровную стопку. В течение следующих нескольких секунд он заботился о своих волосах, которые упорно застревал в зубьях костяного гребня. Он никуда не спешил, несмотря на то что несколько минут назад Мюльхауз передал ему по телефону приказ незамедлительно явиться. Привел себя в порядок, вышел из архива и начал трудный путь по лестницам и коридорам. Он делал все, чтобы оттянуть встречу с шефом: давил носком обуви давно валяющиеся окурки, высматривал знакомых, с которыми мог бы поболтать, не пропускал ни одной плевательницы. Он не спешил видеть разъяренного Мюльхауза и говорить, во время чего должно было произойти неизбежное. Мюльхауз действительно был в ярости. Широко расставив руки, он опирался на стол. Толстые пальцы отбивали монотонный ритм по темно-зеленой столешнице. Стиснутые ледяным гневом челюсти сжимались на мундштуке трубки, а из-за зубов и из ноздрей вырывались струи дыма. Мюльхауз попросту кипел. Мок сел напротив своего шефа и начал заполнять большую пепельницу в виде подковы. — Мок, завтра в вашу дверь постучится посланник, — голос Мюльхауза дрожал от эмоций, — и принесет вам приглашение на экстренное заседание ложи «Гор». Вы знаете, как будет звучать второй пункт повестки дня? «Вопрос исключения Эберхарда Мока из ложей». Именно так. Этот пункт я предложил, и я его пересмотрю. Может, вы еще помните, что я секретарь ложи? Он молчал и наблюдал за Моком. Кроме усталости ничего не видел на его лице. — Причина исключения? — Мок загасил папиросу, вкручивая его в дно пепельницы. — Совершение уголовного преступления, — Мюльхауз, чтобы успокоиться, начал вращать железным ершиком в горящем чубуке. — За то же самое исключение из полиции. Достукались. — А какое я совершил преступление? — спросил Мок. — Притворяетесь идиотом или действительно им являетесь? — Мюльхауз остатками сил воздержался от крика. — Вчера при десяти свидетелях вы избили сотрудника казино Вернера Кала. Использовали при этом кастет. Кал недавно пришел в сознание. А потом вы уничтожили драгоценный китайский фарфор директора казино Норберта Риссе, чтобы вымогать у него долг за племянника. Это видели три свидетеля. Дежурному поступило сообщение о преступлении. Скоро будет сформулировано обвинение в избиении и уничтожении имущества значительной стоимости. Потом вы предстанете перед судом, и ваши шансы невелики. Ложа предвосхищает факты и удаляет из своего круга потенциальных преступников. Полицайпрезидент отстранит вас от обязанностей. А потом мы расстанемся. — Герр криминальдиректор. — Мок замолчал после произнесения такого официального титула и на мгновение услышал шумы за окном: трамвайный звонок на Шубрюкке, плеск оттепели, клацанье конских копыт на мокрой брусчатке, шарканье ног студентов, спешащих на лекции. — Наверное, еще не все решено. Этот охранник приблизился и первым напал на меня. Я только оборонялся. Это подтвердит мой племянник и человек по имени Виллибальд Хённесс, сотрудник казино. Я бы не верил Риссе. Угостил меня кофе и разбилась моя чашка. А он, как я вижу, подал заявление, что я разбил ему весь китайский сервиз. Странно, что не сказал об изнасиловании, которое я сделал его попугаю. Мюльхауз поднял руки и изо всех сил ударил кулаками по столу. Подскочила чернильница, прокатилась по столешнице, посыпался песок из развалившейся песочницы. — А чтоб тебя черт побрал! — рыкнул Мюльхауз. — Я хочу от тебя узнать, что произошло! А ты вместо объяснений втюхиваешь мне дурацкие шутки про попугая. Завтра меня вызовут к полицайпрезиденту Клейбёмеру. Когда он меня спросит, что имеешь в свое оправдание, я отвечу: Мок защищался заявлением «Я бы не верил Риссе». — Единственным оправданием является родство, — сказал Мок. — Мой племянник — моя кровь. Я многое для нее сделаю. Ничего больше не имею для своего оправдания. — Так скажу завтра старому: зов семейной крови, — иронизировал Мюльхауз. Он уже успокоился, закурил трубку и сверлил подчиненного двумя буравчиками глаз. Моку стало его жаль. Он смотрел на его лысину, покрытую редкими прядями волос, длинную бороду девятнадцатого века, колбаскообразные пальцы, охватившие нервно теплый чубук. Он знал, что Мюльхауз вернется сегодня вечером домой после традиционной четверговой партии в скат, что встретит его обедом худая жена, которая стареет с ним четверть века, что они поговорят обо всем, только не о своем сыне Якобе, за которым сохраняли пустую и холодную комнату. — Герр криминальдиректор, вы не должны верить Риссе. Директор казино — это педераст, замешанный в деле «четверых моряков». Что может значить его слово против моего? — Не значило бы ничего в обычных обстоятельствах. Но вы переусердствовали, Мок, и вы сделали настоящий вестерн на глазах у многих свидетелей. Я знаю, что Риссе готовится сегодня к интервью для «Последних новостей Бреслау». Боюсь, что даже наш шеф не имеет достаточно власти, чтобы защитить вас и остановить печать сенсационного материала. — Есть кое-кто, кто может это сделать. — Мок все еще надеялся, что ему не придется делиться с Мюльхаузом информацией, которую он получил от Майнерера. — Это криминальдиректор Генрих Мюльхауз. — Правда? — Мюльхауз высоко поднял брови, потеряв при этом монокль. — Может, вы и правы, но я не хочу вам помочь. Мне вас довольно, Мок. Мок хорошо знал тональные регистры голоса Мюльхауза. Такой слышал в первый раз — характеризовался иронией, презрением и задумчивостью. Это могло значить: шеф принял окончательное решение. Мок должен привести аргумент поубедительнее. — Вы действительно ничего не сделаете и позволите Риссе одержать победу? Чтобы восторжествовал гомосексуальный меценат артистов, которые любят его всем сердцем и телом? Среди них молодой художник с псевдонимом Джакоппо Рогодоми. Мюльхауз повернулся к окну, показывая Моку сгорбленную и поникшую спину. Оба знали, какой псевдоним использует Якоб Мюльхауз, блудный сын Генриха. Шли минуты. О стекло застучал дождь, завыла полицейская сирена, зазвонили куранты на костеле Святого Матфея. — Герр криминальрат (криминальный советник). — Мюльхауз не отвернулся от окна. — Не будет никакого экстренного заседания ложи «Гор». Вроцлав, четверг 1 декабря, половина восьмого вечера Под безоблачным звездным небом прихватывал легкий мороз. Тротуары улиц покрылись тонкой глазурью льда. Мок сел в «адлер» и выехал из двора Полицайпрезидиума. Приветствовал закрывающего ворота портье и повернул налево около особняка «У двух поляков», на Шмидебрюкке. Сгорбленный угольщик вел за уздечку тощего коня, который волочил копыта с таким трудом, что влекомый за ним фургон с углем заблокировал улицу и лишил Мока свободного проезда. Мозг криминального советника был пуст и полнился сотнями бесполезной для него информации из полицейских актов, десятками имен и рапортами о преступлениях, обидах и отчаянии. Он не мог ничем занять мысли, не злился даже на угольщика. Добавил немного газа и разглядывал в свете неонов прохожих, вывески и витрины. Из мясной Ноака вышел озлобленный щеголь в котелке и попытался что-то объяснить плачущей беременной девушке. Свет, падающий с выставок универмага Мессо и Вальдшмидта, освещал двух почтальонов, которые ссорились яростно из-за топографии города. Обильная туша одного из них свидетельствовала, что его сведения являются скорее теоретическими и исходят из настойчивых путешествий пальцем по карте. Из проходных ворот возле магазина с конфитюрами выкатился пьяный медик или акушер, несущий медицинскую сумку настолько большую, что помимо лекарств и хирургических инструментов там могла бы разместиться вся его профессиональная этика. Мок с облегчением миновал чахоточного извозчика, повернул направо и двинулся с ревом мотора вдоль северной окраины Рынка. Он глянул через левое плечо и с удивлением увидел госпожу Сомме, жену ювелира, одного из братьев Сомме. «В такое время?» — удивился он и вдруг кое-что припомнил. Он остановил автомобиль, вышел, пересек оживленную улицу и приблизился быстрым шагом к магазину. — Добрый вечер, госпожа Сомме, — позвал он. — Вижу, вы еще открыты. Я бы хотел увидеть ожерелье, о котором я говорил с вашим мужем, с том рубинами. — Прошу, господин советник, — госпожа Сомме обнажила розовые десны в соблазнительной улыбке. — Я думала, что вы уже не придете, прошу, я приготовила это ожерелье в вишневом чехле. Думаю, ваша супруга будет в нем очень хорошо смотреться. Отлично сочетается с зелеными глазами… Они вошли в магазин. Госпожа Сомме дала Моку ожерелье, наклонившись через прилавок. Мок обвел взглядом ее тридцатилетнюю стройную фигуру и погрузился в созерцание драгоценности. Рядом с ним из уст жены ювелира ручьем текли слова и вздохи. Каскады ярких слогов заливали его разум, но через минуту присоединился к ним другой звук. Он внимательно прислушался — из-за двери, ведущей в заднюю комнату, доносился радостный мужской голос, подпевающий куплету Оттона Рейтера «Wie reizend sind die Frauen»[10]. — …редкий случай. Должна быть очень счастлива женщина, которую вы так любите, — сказала госпожа Сомме. — О, вы всегда помните о своей жене, вы такой занятой, так заботитесь о нашей безопасности… Слова госпожи Сомме напомнили Моку, что недавно он позаботился о безопасности своего племянника и деньги, за которые он должен был купить ожерелье Софи, должны покрыть игорные долги Эрвина. Он также вспомнил, что сегодня нет необходимости покупать ожерелье, что только завтра наступит установленный астрологом Фёллингером день зачатия и что тогда он возьмет на руки свою жену, одетую только в рубины… Он приподнял шляпу и пообещал, что завтра обязательно совершит покупку, извинился кое-как перед женой ювелира, которая только сказала: — …надеюсь, все браки будут такими… Он вышел, а его мысли крутились вокруг способов добыть деньги на ожерелье. Вроцлав, четверг 1 декабря, три четверти восьмого Элизабет Пфлюгер учила партию первых скрипок из квартета «Смерть и девушка» Шуберта, когда ее служанка прокралась тихо в гостиную и положила рядом около вазы с белыми хризантемами надушенный конверт с монограммой С.М. Элизабет прервала игру, схватила конверт и улеглась на шезлонг, поджав под себя стройные ноги. С дрожащей рукой она погрузилась в чтение васильковых страниц, заполненных округлым почерком. «Дорогая Элизабет, я знаю, что то, что я пишу, может довести тебя до слез. И я знаю, сколько ты даешь мне. Но не могу допустить, чтобы то возвышенное чувство, которое нас соединяет, стало могилой моего семейного счастья. Моя дорогая, не испытывай никаких угрызений. Никто меня не заставлял участвовать во встречах с бароном, которые доставляют тебе так много радости. Я принимала в них участие добровольно и по собственной воле от них отказываюсь. Да, моя дорогая, я должна покинуть вашу компанию, но это не значит, что это письмо тебе — предсмертная записка. Объединяет нас то, что переживет годы и чего не уничтожит ни людская злоба, ни зависть, поскольку что может рассорить двух жриц, служащих только одной госпоже — искусству. Это в ее тихом храме мы будем принимать духовные радости. Наша дружба остается неизменной, а число наших встреч будет попросту сократится на встречи с бароном. Было бы с моей стороны нечестно, если бы я не объяснила своего разрыва с группой барона. Как ты знаешь, эти встречи очищали меня духовно. Я слишком горжусь тем, что позволила Эберхарду унижать меня. А унижение для меня каждый момент, помимо профессиональных обязанностей, которые он проводит без меня. Каждая секунда, в которую он добровольно покидает меня, для меня жесточайшее оскорбление. Он оскорбляет меня также, когда оправдывается передо мной, когда меня бьет, обвиняет в бесплодности или когда, одержимый похотью, молит о любви. Духовные битвы самые худшие, жестокие и болезненные. Но ты знаешь, моя дорогая, что я не могу без него жить, без его горечи, его цинизма, плебейской силы, лиризма и отчаяния. Если бы мне этого не хватило, мне не зачем жить. Дорогая, ты прекрасно знаешь, что наши встречи с бароном были для меня противоядием на обиды, которые Эберхард мне причинял. После унижения следовала наша встреча, а одновременно с ней наступал небесный миг отмщения. Потом, чистая и невинная, как будто очищенная в ключевом роднике, я кидалась шею Эберхарда и отдавалась ему, желая, чтобы наконец наступило зачатие, которое изменит нашу жизнь. Зачатия не происходило и не было никаких изменений. Отчаявшись Эберхард начал алкогольные возлияния со своими кошмарами, после чего унижал меня и появлялся следующий повод для мести. Я звонила тебе, и ты — так восхитительно порочная — возвращала мне прежнюю невинность. Этот ритм сорвался. Сегодня утром я пережила мгновения угрозы в этом ужасном пустом доме, когда посмотрела в глаза девочке, которая вышла из гипноза и с тревогой наблюдала за твоим высочайшим вознесением. Эта маленькая сирота, стоявшая возле нашего ложа, была крайне деморализована, потому что увидела то, что не забудет до конца своей жизни. Я твердо убеждена в этом, потому что сама стала свидетелем такой сцены в исполнении моих родителей и ее звериность нарушила самые чувствительные струны моей души. Самое печальное то, что эта сиротка смотрела с невообразимым ужасом и беспомощностью в мои глаза, в глаза женщины, которая могла бы быть ее матерью, ба! которая хотела бы быть ее матерью. Сегодня я не была очищена, сегодня я не могу отдаться Эберхарду. Вместо мести я погрузилась в отчаяние. Я зла и обижена. Я не знаю, что меня может очистить. Наверное, только смерть. Это все, моя милая, заканчиваю это грустное письмо и целую тебя, желаю тебе счастья. Твоя Софи. Вроцлав, четверг 1 декабря, восемь вечера В ресторане Гражека царила обычная вечерняя тишина. Принцессы ночи безутешно смотрели на наработавшихся горожан, а те топили взгляд в запятнанных кружках пива. Один из них делал это уже раз в десятый за этот день. Это был криминальный вахмистр Курт Смолор. При виде своего шефа усмехнулся криво, что вызвало в Моке смутные подозрения относительно трезвости подчиненного. Золотистый напиток повлиял in plus (больше) на мимику Смолора, но не на достаточно убогий синтаксис его языка. — Как обычно, — вахмистр старался говорить очень четко. — Десяток-другой: госпожа Пфлюгер, музыка, с другой — дом. — Как обычно, говорите, — Мок захлебнулся и принял от официанта коньяк и кофе. — Но есть кое-что, что не как обычно. Это ваше состояние. Когда вы начали снова пить? — Уже несколько дней. — Что случилось? Вы же не пили с «дела четырех моряков». — Нет. — Какие — то проблемы? — Нет. — Что вы пили? — Пиво. — Сколько? — Пять. — Вы сидите здесь и пьете, вместо того чтобы следить за моей женой? — Простите, герр криминальрат, но я пришел сюда за одним пивом и дальше стоял под окном. Вашим окном. Так вышло пять пива. В другой комнате какой-то парень добрался до пианино. Игра указывала на профессию мясника играющего. По привычке он рубил на клавишах полутуши. Мок выпускал сосредоточенно дымовые кольца. Он хорошо знал подчиненного и ведал, что пять пива не в состоянии вызвать на его суровом лице усмешку. А без сомнения, та гримаса, которой Смолор отреагировал на его появление, была усмешкой. Следовательно, он выпил больше. Смолор встал, натянул на голову шляпу и поклонился как мог наиприветливее. — С таким своим рвением вы могли бы выступать в школьной академии, — буркнул Мок и не подал Смолору руку, что обычно делал. Обводя взглядом его угловатый силуэт, он задавался вопросом, почему его подчиненный нарушил обет воздержания и почему солгал про количество выпитого алкоголя. Он встал, подошел к бару и кивнул пальцем барменше в преклонном бальзаковском возрасте. Она охотно затанцевала на пятке и указала вопрошающим жестом на пустой стакан Мока. — Нет, благодарю, — он положил на прилавок пятимарковую монету, которая ускорила движение барменши и сердцебиение сидящих вокруг одиноких девушек. — Я хочу кое-что выяснить. — Слушаю, — барменша старательно сунула монету между грудями. Это было укрытие безопасное и удобное. — Тот господин, с которым я разговаривал, как долго тут сидел и сколько пива выпил? — тихо спросил Мок.