— Сидел с трех, выпил четыре больших пива, — ответила барменша так же тихо. — Он выходил куда-то? — Никуда. Ему не хотелось никуда выходить. Он казался расстроенным. — Как вы это поняли? — Я не могу этого объяснить. После двадцати лет работы в баре я узнаю клиентов, которые пьют, чтобы о чем-то забыть. — Барменша не солгала. Она могла ничего не знать, но знала о мужчинах все. — Ваш друг притворялся жестким и грубым, но внутри он был полностью расслаблен. Мок, не дожидаясь психологической вивисекции собственной особы, глянул в ее мудрые и нахальные глаза, приподнял шляпу, заплатил за коньяк и вышел на улицу. «Даже он мне врет, — думал он про Смолора. — Даже он, который мне так обязан. Когда он напивался, Софи могла делать все что угодно». На землю опускались легкие хлопья снега. Мок сел в «адлер» и направился в сторону находящегося в ста метрах Редигерплац. Разрывала его ярость. Он чувствовал резкий ритм, пульсирующий в венах и артериях, а давление крови напирало на затылок. Он остановился перед домом и отворил окно автомобиля. Морозный воздух и снег, влетевший через окно, остудили на мгновение его эмоции. Он припомнил вчерашний вечер — страсть на лестничной клетке, спасение Эрвина из затруднения, палантин из норки, лежащая на коврике, безжалостно закрытая спальня и жгучие глотки водки, стекающие в желудок. «Сегодня вечером я буду обниматься с Софи, — подумал он. — Мы будем только лежать рядом. Избыток алкоголя может мне сегодня не пригодиться, а завтра я буду полностью в мужской силе и подарю ей колье. Это точно завтра?» Он потянулся к портфелю за экспертизой астролога Фёллингера и поднес ее к синеватому свету газового фонаря. Пробежал глазами космограммы и личностные характеристики обоих господ Мок. Его внимание привлекло прогностическое соображение. Вдруг загудели у него в ушах барабаны крови. Он сдул снежинки, густо севшие на лист, и с ужасом прочитал: «Наилучшая дата зачатия — 1 XII 1927». Он сжал со всей силы веки и вообразил, что Софи ждет в столовой. Она жестока и недоступна, но через минуту ее лицо разглаживается при виде ожерелья из рубинов. Целует своего мужа, проводя легонько рукой по его широкой шее. Мок достал из серебряной визитницы карточку ювелира Сомме и внимательно прочитал адрес. «Бреслау, Драбицюсштрассе, 4». Не закрывая окна, завел мотор и тронулся резко. Его ждало путешествие через весь заснеженный город. Вроцлав, четверг 1 декабря, девять вечера Ювелир Пауль Сомме проглотил с трудом слюну, которая болезненно раздражала опухшее горло. Он чувствовал лихорадку. В такие моменты утешение он находил в одном лишь действии: в любовании своей нумизматической коллекцией. Поэтому он лежал одетым в гранатовом шлафроке с пурпурными вставками и рассматривал коллекцию старых монет. Блестящий от высокой температуры глаз знатока, вооруженный мощной лупой, ласково поглаживал гданьские гульдены семнадцатого века, силезские гривны и царские империалы. Он представлял себе своих предков, как они накапливают в кошельках горы золота, а потом покупают имения, усадьбы, женщин и титулы. Он представлял себе их сытый, спокойный сон во время войн и погромов в Польше и России, обеспеченный щедрой оплатой хатменам, юстициариям и полицейским. Представители этой профессии всегда вызывали у Сомме очень теплые чувства. Даже сейчас, хотя он слег с тяжелой простудой и внезапный звонок отрывал от выполнения страсти коллекционера, он с удовольствием принял от камердинера визитную карточку криминального советника Эберхарда Мока. — Проси, — сказал он слуге и с облегчением откинул дрожащее тело на мягкие подушки шезлонга. Вид квадратного силуэта Мока вызвал у него такое же большое удовольствие, как и его визитная карточка. Он ценил криминального советника по двум причинам: во-первых, Мок был полицейским, во-вторых, он был мужем красивой, капризной и молодой двадцатилетней женщины, чьи переменчивые чувства довольно часто побуждали ее мужа посетить ювелирный салон. Сам он, старше своей жены больше тридцати лет, прекрасно знал женскую надутость, меланхолию и мигрень. Только это связывало его с Моком. Он иначе реагировал на эти явления. В отличие от советника он был мудрым, понимающим и терпеливым. — Не извиняйтесь, ваше превосходительство, — несмотря на горящее горло, он не позволил Моку высказаться. — Я ложусь спать поздно, а кроме того, ни один ваш визит не бывает не вовремя. Чем могу служить, ваше превосходительство? — Дорогой господин Сомме. — Мок не мог остыть от впечатлений, которые всегда оказывали на него картины голландских мастеров, висящие на стенах кабинета ювелира. — Я бы хотел купить то рубиновое ожерелье, о котором мы говорили в прошлый раз. Мне оно требуется обязательно сегодня, а заплачу я завтра или послезавтра. Очень вас прошу оказать мне любезность. Я расплачусь, конечно. — Я знаю, что на вас могу полностью положиться, — ювелир заколебался. Лихорадка искажала предметы и перспективу. Он думал, что два Мока смотрят на стены. — Но я немного нездоров, у меня высокая температура… Это главное препятствие… Мок глянул на полотна и вспомнил о вчерашнем вечере в кабинете Риссе и самурая с ножом, приставленным к глазу. — Я хотел бы выполнить просьбу вашего превосходительства, я не ищу оправданий, — голос Сомме дрогнул под влиянием сильного волнения. Его голова откинулась на раскаленную и влажную вмятину подушки. — Мы можем позвонить моему лекарю, доктору Грюнбергу, и он подтвердит, что запретил мне покидать дом. — Увидев, что Мок изменяется в лице, Сомме быстро встал с шезлонга. Сделал резкий поворот головы, и капельки пота, вызванные болезнью и страхом перед утратой клиента, появились на покрытом веснушками лице. Он оперся тяжело на рабочий стол и прошептал: — Но это все ничего. Подождите минутку, я сейчас буду готов. — Ювелир медленно двинулся в сторону двери своей спальни. На мокрую лысину надел старомодный колпак. — Господин Сомме, — остановил его Мок. — А не могла бы со мной поехать в магазин ваша жена? Вы действительно больны. Я не хочу вас подвергать опасности. — Ох, как господин советник заботлив, — ювелир выказал собой неподдельный восторг. — Но это невозможно. Моя любимая Эдит уехала сегодня утром на аукцион старого серебра в Лейпциг. Во время ее отсутствия и моей болезни магазином управляет наш доверенный субъект. Но и так нет. Это значит, вам ничем не поможет и этот субъект. Только я знаю шифр от кассы, в которой лежит ожерелье. Сейчас я оденусь. Сомме вышел в соседнюю спальню и медленно закрыл дверь. Мок услышал характерный шорох падающего на пол тела и грохот, упавшего на паркет кресла или стула. Он быстро вбежал в спальню и увидел обмершего ювелира, лежащего на полу. Он перевернул его на спину и похлопал ладонью по горящим щекам. Сомме очнулся и улыбнулся своим мечтам. Ему показалось, что он видит любимую Эдит с распущенными волосами во время последнего отпуска в Совиных горах. У Мока, напротив, было совершенно другое видение: Эдит Сомме, украшенная драгоценностями, извлеченными из витрины, ее шею охватывало его ожерелье, лежала в обмороке, раскинув ноги, на маленькой оттоманке в задней части ювелирного магазина, а насытившийся ее телом дородный самец ревет в полный голос Рейтеров куплет. «Он нисколько не похож на доверенного субъекта», — подумал он, оставляя бредящего Сомме под опекой слуги. Вроцлав, четверг 1 декабря, десять вечера Мок вошел в квартиру и осмотрелся по прихожей. Он был удивлен царящей в ней тишиной и пустотой. Кроме пса его никто не приветствовал, никто не воспользовался его возвращением, никто его не ждал. Как обычно, когда у слуг был выходной. Марта уехала к родственникам близ Ополья, а Адальберт — страдая от того же самого, что и ювелир Сомме — лежал в служебной квартире. Мок снял пальто и шляпу и нажал на ручку двери спальни. Софи спала, завернувшись одеялом. Голову она прикрывала руками, словно желая уберечь себя от удара. Оба больших пальца были обернуты остальными пальцами. Мок где-то читал, что это бессознательное расположение тела спящего человека означает его неуверенность и беспомощность. Сострадание, которое он почувствовал, освободило память: вот Софи и Эберхард на вокзале. Он уезжает в Берлин за медалью за решение одного нелегкого дела, она прощается с ним нежно. Поцелуй и просьба: «Если вернешься ночью, разбуди меня. Знаешь как». Мок слышал и теперь этот тихий, развратный смех Софи. Он слышал его во время купания, когда закрывал дверь спальни и поворачивал ключ изнутри. Он звучал в его ушах, когда он ложился рядом с женой и начинал ее будить таким способом, который она очень любила. Софи вздохнула и осторожно отодвинулась от мужа. Но он был настойчив, и возобновил свои усилия. Софи полностью пробудилась и посмотрела в затуманенные глаза Мока. — Сегодня этот день, — прошептал он. — День зачатия нашего ребенка. — Ты веришь в этот бред? — спросила она сонно. — Сегодня этот день, — повторил он. — Прости за вчерашнее. Я должен был помочь Эрвину. — Мне все равно, — Софи отодвинула от себя собственнические руки мужа и добавила: — Ни Эрвин, ни астрологический прогноз. Я себя плохо чувствую. Дай мне спокойно поспать. — Дорогая, завтра я подарю тебе ожерелье с рубинами, — дыхание Мока обжигало ее шею. Она встала и села на канапе под окном, подминая под себя шелковую ночную рубашку. Она взглянула на кровать и вспомнила щекочущую бороду старца. — Принимаешь меня за куртизанку, — Софи внимательно смотрела чуть выше, над головой Эберхарда, — любовь которой можно купить за ожерелье? — Ты знаешь, что я очень люблю, — чувственно улыбнулся он, — когда ты притворяешься продажной шлюхой. — Ты все время говоришь о себе. Только «я» и «я», — тон голоса Софи был чувственно вызывающим. — Что «я люблю», что «меня интересует» и так далее. Ты не спросишь меня никогда, что я люблю, что я хочу делать. Весь мир должен тебе служить. — А что ты больше всего любишь? — Мок пошел следуя ее обнадеживающей улыбки. Софи села рядом с мужем и погладила рукой его сильную шею. — Притворяться продажной шлюхой, — ответила она. Мок насторожился. Еще сейчас он слышал ее вульгарное «хочешь трахаться?», он чувствовал прикосновение ее нежных ног, которыми в воскресный вечер она столкнула его с кровати на пол. — Тогда притворись ей, — выдал сухое пожелание. Одетая в белое маленькая девочка смотрела в ужасе на бьющего рыжую блудницу барона фон Хагеншталя. «Мы должны дальше сыпать цветы?» — спросила она. Софи почувствовала огромную усталость. Слегка пошатываясь, она подошла к кровати. — Я не могу притворяться продажной шлюхой, — вздохнула она, залезая под одеяло, — потому что тебе не за что платить. У тебя нет ожерелья. — Завтра у меня будет, — Мок прижался к спине жены. — Я могу заплатить тебе столько, сколько берут шикарные проститутки. Деньгами. — Я эксклюзивная куртизанка, — Софи удержала его за запястья и отодвинулась к стене. — От клиентов беру только дорогие подарки. — Хорошо, — вздохнул Мок. — Ты будешь притворяться шлюхой, а я заплачу тебе ожерельем. Софи поднялась на локоть и отряхнула с лица волосы. — Перестань уже! — крикнула она. — Оставь меня! Я устала от этой игры! Я устала и хочу спать. С таким же успехом ты можешь довольствоваться собой и притворяться, что любишь меня! Просто притворись. Мок вздохнул намного громче и прижал ее к кровати всем своим весом. Мышцы лица Софи легко обвисли, и ее щеки чуть сместились к розовым ушным раковинам. С зажмуренными глазами она выглядела как маленькая девочка, притворяющаяся, что спит, но через мгновение разразится смехом, чтобы показать своему отцу, как здорово она над ним пошутила. Софи не была ребенком, Мок — отцом, а то, что между ними происходило, не напоминал невинную забаву. Софи думала о маленькой девочке в белом, о ее набрякших от слез глазах, о ее пальчиках, судорожно стиснутых на лепестках роз, и ужасе при виде обезумевшие от течки самок. Мок думал о космограммах, звездах и маленьком, еще нерожденном Герберте Моке, едущем в воскресенье на пони по Южному парку. — Сегодня день зачатия, — прошептал он. — Ты же знаешь, что с проститутками случается много изнасилований. — Ты сукин сын! Ты придурок! — крикнула она. — Ты грубиян! Не делай этого, пожалеешь! Мок сделал это. А потом пожалел. Вроцлав, пятница 2 декабря, семь утра Мок очень сожалел. Он сидел голым в запертой на ключ спальне возле остывшей печи и прижимал к лицу ночную рубашку Софи. Ткань была разорвана в нескольких местах. У ног Мока лежал пахнущий жасмином листок, заполненный округлыми буквами. «Ты гад и скотина, за изнасилование, которое ты со мной допустил, ты заплатишь перед судом Божьим. Теперь по жизни — только утрата своей убогой репутации…» Он положил на измятое постельное белье ночную рубашку жены и осмотрел комнату. Он глядел на пустой туалетный столик и на открытый, опустошенный от одежды шкаф, петли которого недавно смазал Адальберт. Он провел языком по небу. Оно не было сухим и шершавым. Прошлой ночью он не притронулся к выпивке. Если бы он выпил, сейчас горел. Его язык не двигался бы во рту в поисках хмельных воспоминаний. Застрял бы, зажатый во рту повешенного. «Ты бесплодный импотент, запомнишь надолго эту дату — 1 декабря 1927 года. В этот день я закончила писать свой дневник, который является отчаянным призывом уважать достоинство жены и женщины. Я описала насилие, которое ты применил ко мне…» Он лежал на диване и приглядывался в свете ночника к нескольким светлым волоскам Софи, которые обернул вокруг пальца. Первое утро без жены. Первое утро без похмелья. Сполз с дивана на пол. Он лежал на животе на пушистом ковре и хватал поднятыми руками предметы, которые Софи рассыпала как погребальный костер. Там были меха, которые на его просьбу надевала на голое тело, драгоценности, духи и даже шелковые чулки. «Мне не нужны подарки от тебя. Единственное, что ты можешь сделать, это открыть свой бумажник и купить себе прощение и любовь. Но ты больше не можешь позволить себе мою. Ты старый, жалкий алкоголик, не смог удовлетворить молодую женщину. Твой член слишком мал. Однако есть в этом городе люди, которые смогли возместить мне его. Ты даже не представляешь, сколько раз и в каких позах я принимала телесные наслаждения на этой неделе, когда ты изнасиловал меня. Даже себе этого не представляешь. Хочешь это знать? Ты скоро узнаешь из этого дневника, который я тайно опубликую, а мои друзья распространят по всем публичным домам Германии. Ты даже не знаешь, на что я способна. Из дневника ты узнаешь, сколько жизней я высосала из Роберта, нашего слуги». Мок уткнулся лицом в подушку, которую вчера искусала Софи. За время полицейской карьеры он проводил четыре дела о женоубийстве. В трех случаях поводом преступления были издевательства жен над сексуальной способностью мужей. Потерпевшие, насмехаясь над маленьким размером мужского скипетра, утверждали, что удовлетворения достигали в объятиях других мужчин. Мок проверял эти истории. Это были, без исключения, вымышленные истории, дикие фантазии — последнее оружие, после которого следовало жестокое обращение с женщиной. Он припомнил вызывающие взгляды, которыми бросала Софи на их последнего камердинера Роберта. Он вспомнил запах духов жены, наполнявший служебную квартиру и клятву камердинера, что это запах уличной шлюхи. Криминальный советник схватился за голову. Были ли угрозы Софи беспочвенными? Она действительно написала дневник о «доставлении себе плотских утех»? Это было бы чтение как раз для борделей, и поэтому описанные ситуации должны были бы попасть в их потребности. Были ли эти порнографические переживания реальностью или выдумкой аристократки, притесняемой мужем плебеем, артистки, угнетенной жестоким мещанином, готовой к материнству женщины, безуспешно порабощенной бесплодным мужчиной? На этот вопрос только один человек знал ответ, человек, задача которого в уходящем неделе была фиксация каждого шага Софи Мок. Вроцлав, пятница 2 декабря, восемь утра