«Адлер» двинулся, повернул налево на Вебскиштрассе и снова налево на Брокауэрштрассе. Он остановился на углу Бригерштрассе, около закусочной Линке. Из автомобиля вышел мужчина в светлом пальто, на воротник которого попали кровавые пятна. Он нашел дыру в заборе, огораживающем разрушенное здание, и попал на территорию имения. Светя фонариком, вошел в ворота, а потом в подвал. Через несколько секунд он стоял возле рождественской кроватки, елки и табуретки, на которой лежали шприцы, и стояла аптекарская банка с бесцветной жидкостью, названной когда-то самым прекрасным лекарством из Божьей аптеки. Мужчина вкачал в два шприца жидкость из банки. Оглянулся вокруг. Его взгляд упал на старый ящик врача, который лежал в углу, рядом с пальто фон Орлоффа. Он открыл ящик и подождал, пока его внутренность покинет несколько черных пауков. Потом положил в него шприц и банку. Его шаги загрохотали в подвале, во дворе и на тротуаре. Автомобиль сел на рессоры, когда в него вскочил мужчина с ящиком. — Теперь за узниками, — сказал он водителю, — а потом мы все поедем на Антониенштрассе, 27. Ясно? «Адлер» двинулся. Вроцлав, 24 декабря, половина восьмого вечера Майнерер стоял на пустой и темной лестнице и бросал взгляд в дверь последней квартиры на чердаке. Снизу доходили веселые звуки рождественских ужинов, щелканье столовых приборов, шипение газа из пивных бутылок, растянутые слоги колядок. Все это не было слышно только из-за двери, перед которой стоял Майнерер. Там с недавнего времени царила тишина. Там его возлюбленная перестала играть на пианино. Умолк тоже мужской голос, принадлежащий ее любовнику. Майнерер подошел к двери и приложил к ней ухо. Он услышал шепот и приглушенный смех. Опираясь спиной о дверной косяк, он сел на пол. Он схватился за голову и прислушивался. Шепот доносился из-за двери, приглушенные голоса доносились снизу, становились все отчетливее, они были странно знакомые, наполняли череп Майнерера, урчали в висках, сверлили в челюсти, менялись в голосе. Игривые голоса, похотливые, поднятые, ласковые, полные упреков голоса его дочерей, которых он оставил за ужином в этот рождественский вечер, полные сладостей голоса его любовниц, которые всегда оставляли его в зимние вечера, гудящий голос Мока, которым он был унижен. Все они наложились друг на друга, и Майнерер уже слышал только свист, когда терял сознание. Вроцлав, 24 декабря, половина восьмого вечера В «адлере» господствовал дурман. Три человека, сидящие сзади, выделяли острый запах. Знал его и Мок, и Смолор. Так пах пот допрошенных и запуганных. Подобным запахом било от обвиняемых в зале суда. Так воняли люди, которые вели на смерть. Мок остановил машину под домом на Антониенштрассе, 27. Он открыл ящик и передал его Смолору. — Берите, Смолор, шприцы и оставьте на них лапы Хокерманна, — сказал он, выходя из машины. Смолор вложил руку в ящик и почувствовал формы круглые и скользкие или круглые и ячеистые. Он предположил, что первые — шприцы, а вторые — фонарики. Он оглянулся назад и посмотрел на заткнутых и связанных заключенных. Барон дрожал и выпучивал глаза, Софи, покрытая дерюгой, найденной на складе Вирта, сидела спокойно с опущенными веками, Хокерманн напрягал мышцы, а его мимические морщины сжимались и спазмировали. Смолор схватил его за плечо и с трудом повернул в сторону Софи. На ее грудь приземлился потный лоб Хокерманна. Смолор натянул перчатки глубоко на пальцы, левой рукой потянулся за шприцами, правой — к привязанной к плечу руке заключенного. После нескольких неудачных попыток зажал на шприцах его распухшие синие пальцы. Когда он это делал, заметил, что кляп Хокерманна влажный, а затем начинает на нем появляться какая-то жидкость. — Твою мать! — вздохнул Смоляр. — Его вырвало, сукин сын. Теперь он задохнется… Смолор бросил шприцы в ящик и вырвал у Хокерманна кляп. Он ошибался. На губах заключенного была эпилептическая пена. Хокерманн сложился пополам, положил голову на колени Софи, вытянулся и начал биться. Стекло изнутри покрылось паром. Мок, увидев раскачивающуюся на рессорах машину, открыл дверь со стороны Хокерманна и вытащил его на снег. — Закрой дверь, — крикнул он Смолору, не желая видеть уставленные на себя глаза Софи. Смолор сделал, что ему сказано, и подбежал к Моку. Он пытался засунуть узнику в рот свой кошелек, чтобы он не прокусил языка. Внезапно Хокерманн открыл глаза и рассмеялся. — Как раз происходит последнее убийство перед появлением пророка, — сказал он тихо Моку. — Там, это там! Он идет! — заорал он и бросился вдруг всем телом в сторону двери в особняк. — О, ах ты, — вздохнул Смоляр и засунул кляп в рот Хокерманна. Он схватил его за плечи и, с трудом сохраняя равновесие, открыл дверь машины и втолкнул тело внутрь. Сквозь падающий легкий снег дошел знакомый всем звук. Часы на ратуше ударили дважды. Мок, услышав это, застыл. — Половина восьмого! — крикнул он Смолору. — Тогда купец убил! Пошли! Проверяем все квартиры! Начинаем сверху. Полицейские ворвались в дом и зажгли свет в коридоре. Их тяжелые, облепленные снегом сапоги стучали о деревянные ступени лестницы. Из-за встреченных дверей доходили менее или более веселые звуки. Звуки жизни. Мок приложил ухо к каждой и дышал с облегчением. Они стояли на последнем этаже. — А там только чердак, — Смолор указал рукой вверх. Мок начал медленно входить. Свет преломлялся на этажах и подъездах. До чердака добирались его ничтожные остатки. Мок двигался очень медленно, тщательно пробуя ботинком каждую ступеньку. Там, куда он дошел, было совсем темно. Он поднял ногу и двигал ее в воздухе, ища очередную ступеньку. Вдруг он услышал приглушенный стон. Из одного кармана пальто достал револьвер, из другого — зажигалку. Он посмотрел вниз и увидел, что нога держится на чьем-то животе. Наклонился и в мерцающем газовом свете огонька увидел бледное лицо Майнерера. Он преступил через него и подошел к двери. Из квартиры не доносился ни один звук. — Они там, — услышал голос Майнерера. — Она и ее любовник. Мок схватил за ручку. Дверь была заперта. Он отошел назад и прислонился к качающейся периле. Отскочил от нее и рухнул на дверь. На весь дом раздался громкий треск. Мок почувствовал, как штукатурка и ошметки мусора упали ему за потрескавшийся корсет. Кивнул головой Смолору. Тот повторил наступление плечом. Обломки посыпались на доски. Где-то внизу кто-то вышел на лестницу и не уходил. Смолор еще раз ударил и ввалился с дверью и кусками кирпича внутрь. Мок сунул руку в квартиру и провел рукой по стене рядом с дверью. Наткнулся на выключатель света. Он переместил вниз маленький рычаг и отскочил в сторону в сильной вспышке электричества. Ничего не произошло. Смолор на полу не двигался, Мок стоял в коридоре рядом с лежащим Майнерером. Оба изучали интерьер квартиры. Их глазам явилась одна большая комната, центральной точкой которой было пианино. На нем стояли две бутылки вина и ополовиненные тарелки. Под стенами и около дивана распределены были широкие стойки. Мок почувствовал давление корсета. Доски эти имели свое название, которое он не мог сам припомнить. Угол комнаты был разделен двумя ширмами. Мок недавно видел такие ширмы… Память, видимо, отказывалась ему подчиняться. Смолор поднялся, уклонился и бросился к стене. Ничего не произошло, никто не стрелял. Мок вошел медленным шагом в помещение и направился к ширмам. Схватил одну из них и сложил ее, как гармошку. За ширмами была полукруглая раковина. Под ней лежали два обнаженных тела. Женщина и мужчина. На телах были небольшие круглые раны, из которых вытекали струйки крови. Головы трупов были спрятаны были в тени раковины. Мок не приближался к телам, сел на диван и закрыл глаза. Он только что вспомнил, как называются такие стойки. Он сжимал крепко опухшие красные веки и не позволял выходить горячим слезам. В горле ощущался жгучий, горький вкус. Он не мог вздохнуть. Уже прекрасно знал, что такие стойки называют «мольбертами» и обычно стоят в художественных ателье. Вроцлав, пятница 27 декабря, девять утра На первом этаже здания Полицайпрезидиума на Шубрюкке потрескивали к потолку дымки магнезии. В зале совещаний толпились и выкрикивали журналисты. За широким столом сидел Генрих Мюльхауз и пыхал спокойно трубкой. Секретарь Мока Эрнст фон Штеттен быстрыми протягиванием рук дал голос журналистам. — Это правда, что любовники были отравлены наркотиком? — Правда. — Что советника Мок делал там в это время? — Убитый есть… был его племянником. Советник Мок шел к нему, чтобы передать ему поздравления. — Странно… дядя племяннику… Не должно быть наоборот? — Я не знаю. Savoir-vivre (этикет) — не моя специализация. — Какой был мотив? — Преступник убил из ревности. Он был отвергнутым любовником. — Убитая бросила его ради племянника советника Мока? — Да. — Тридцатилетняя женщина имеет девятнадцатилетнего любовника? — Имела, дорогой господин. И поздравляю с хорошей памятью. О возрасте жертв я говорил пять минут назад. Вы умный человек. — Как Мок поймал преступника? — Он застал его убивающимся над трупом женщины. — Откуда преступник, полицейский, знал Инге, даму полусвета? — Работа полиции в значительной мере касается людей из полусвета. — Как преступник связан с «убийцей из календаря»? — Преступник выдал себя за «убийцу из календаря». — Кто такой «убийца из календаря»? — Эрик Хокерманн. Сегодня утром он признался в совершении пяти убийств во Вроцлаве и одного в Висбадене. — Почему он их совершил? Какой имел мотив? — Он был фанатичным сторонником фон Орлоффа и известным оккультистом. Он утверждал, что является рукой Бога, бичом божьим… Кем-то, кто готовит мир к пришествию… Со своими знаниями истории он легко находил записи в старых актах о давних преступлениях, а потом их воспроизводил… Мюльхауз встал и ушел, а фон Штеттен любезно поблагодарил журналистов за то, что они пришли. Нью-Йорк, понедельник 21 ноября 1960 года, пять утра Анвальдт встал и подошел к висящей на стене карте. Он провел по ней пальцем и некоторое время находился в засыпанном снегом городе, городе стройных башен костелов, городе, окутанном дымом фабрик, который теперь называется уже по-другому и лежит в другой стране. — Ты не сказал мне, Эберхард, — Анвальдт отошел от карты и сел обратно в кресло — что сделал со своей женой… За окном раздался лай, а потом заплюхали собачьи лапы в луже. — Я отпустил ее, — сказал Мок. — Я позволил ей дальше грешить с бароном. Немного позже я развелся. Per procura (в суде). Софи не взяла у меня никаких денег и куда-то уехала. Ночную тишину перерезало булькание капельницы. Мок смотрел на Анвальдта и ничего не говорил. — Это необычная и трагическая история, — Анвальдт потер сонные глаза, — но почему об ней ты делаешь свою исповедь? Ах, я понял… Ты никому не говорил еще об этом грехе… И мне первому хочешь об этом рассказать… Понимаю… — Ты ничего не понимаешь, — присвистнул Мок. — Во-первых, я уже об этом грехе исповедовался, а во-вторых, у меня достаточно мужества, чтобы исповедоваться перед смертью без пробных покаяний перед вами. По потолку и по стене скользнула полоса света. Какое-то время в ее сиянии нашлось лицо Анвальдта. — Последнего убийства моего Эрвина и Инге Гансерих не делал Майнерер, — Мок медленно подбирал слова. — Это была работа дьявола, злого духа или как его там звать. — Мок достал портсигар и повертел его в пальцах. — Это не Майнерер. Он вообще не входил в ателье Инге. Он застрял у дверей и твердил, что слышал какие-то голоса… Наш судмедэксперт, доктор Лазариус, провел химический анализ яда, который убил Эрвина. Была в нем какая-то связь, которая…