Мужчины молчали. Мок подумал о еще одной кружке пива, расселся пошире на пассажирском сиденье и обернулся к сидящим сзади полицейским. Сдвинутая на затылок шляпа придавала ему залихватский вид. — Смолор, достаньте из-под земли этого сторожа из особняка «У грифов» и допросите его. Проверьте в наших бумагах покойного и всех его друзей из блокнота. Вы, Элерс, займетесь исследованием прошлого Гельферта. Где он родился, какого он вероисповедания и так далее. Потом допросите знакомых убитого, которые живут во Вроцлаве. Рапорт послезавтра в полдень. — А мне что делать? — спросил Майнерер. Мок на минуту задумался. Майнерер был амбициозным и злопамятным. Однажды он по пьяни сказал Элерсу, что не понимает, почему Мок предпочитает такого тупицу, как Смолор. Майнерер не задавал себе вопроса, что критика добродушного Смолора — это трудно смываемый проступок в глазах Мока. С этого момента Майнерер сталкивался на пути своей карьеры с множеством препятствий. — Вас, Майнерер, я хочу откомандировать на совсем другое дело. Я подозреваю, что мой племянник попал в плохую компанию. Я хочу, чтобы вы следили за ним две недели, каждый день. Эрвин Мок, Николайштрассе, 20, девятнадцать лет, гимназист у святого Матфея. — Мок, притворяясь, что не видит возражения на лице Майнерера, вышел из машины. — Я пойду пешком, нужно еще сделать кое-что важное. Он быстро двинулся в сторону закусочной Гренгла. — Господин советник, господин советник, подождите, — за спиной он услышал голос Майнерера. Он повернулся и ждал своего подчиненного с невозмутимым выражением. — Ваш ассистент Смолор слишком малоразговорчив, — Майнерер торжествовал. — Он не сказал, что на стене висел календарь «Universal», и с отрывающимися листками. Знаете, какой листок был недавно вырван? — С 12 сентября? — Мок глянул с удовлетворением на кивок Майнерера. — Та, которую убийца прицепил застежкой на жилет покойного? У вас есть этот календарь? — Да, вот он, — просиял Майнерер и передал Моку еще один бурый конверт. — Хорошая работа, — Мок спрятал его в карман пальто. — Я позабочусь об этом. Я проверю, есть ли в календаре листок с того жилета. Затем он посмотрел с изумлением на молчащего подчиненного, а затем неожиданно потрепал его по щеке. — Иди следи за Эрвином, Майнерер. Мой племянник важнее всех замурованных и незамурованных трупов этого города. Вроцлав, понедельник 28 ноября, первый час дня Симпатичный бульдог каждую минуту покидал место за баром, чтобы доложить в печь. Слегка усмехался и кивал головой, соглашаясь со всем, что говорил Мок. Он разделял полностью антиамериканские и антисоветские взгляды своего собеседника. Он не вымолвил при том ни единого слова. Мок влил в себя третье за сегодня пиво и решил перейти на более крепкий напиток. Он не имел привычки пить в одиночестве, поэтому заказал две стопки можжевеловки и подтолкнул одну к бармену, кроме которого в закусочной никого не было. Бармен схватил стопку грязными пальцами и опорожнил его одним глотком. В помещение вошел невысокий разносчик с ящиком товаров первой необходимости. — Уважаемые господа, ножи из Золингена режут все, даже гвозди и крюки, — начал разглагольствовать он. — Это питейное заведение. Или господин что-то заказывает, или дорога свободна, — прорычал бульдог, доказывая, что может говорить. Торговец полез в карман и, не найдя ни пфенига, начал отступление. — Эй! — Мок ожил. — Я вас приглашаю. Подайте еще по можжевеловке. Разносчик снял пальто, поставил короб на пол и подсел к Моку. Бармен выполнил свои обязанности. Через некоторое время от обеих стопок остались только мокрые следы на псевдомраморной поверхности столика. — Это действительно отличные ножи, — торговец вернулся к прерванной теме. — Можно ними быстро и ровно нарезать лук, хлеб и колбасу, и… — здесь человек глянул на Мока прищурившись, — …измельчить тещу! Никто не рассмеялся, даже сам шутник. Мок заплатил за еще одну очередь можжевеловки и наклонился к своему товарищу. — Ничего у вас не куплю. Поведайте мне, как идет бизнес, как к вам относятся люди и так далее. Я писатель, и меня интересуют разные истории. — Мок говорил правду, потому что он записывал характеристики людей, с которыми часто контактировал. Многие бы заплатили за информацию, содержащуюся в этих «жизнеописаниях знаменитых мужей». — Я расскажу вам историю о том, как эти ножи режут железо, — торговец впал в неописуемый восторг. — Ведь никто не будет ими кроить железо, — рявкнул со злостью бармен. — К чему нужны такие ножи?! Приходят, уроды, и всучивают мне что-то, чего мне не нужно. Тебе повезло, что этот господин пригласил тебя, а то бы дал на орехи. Торговец огорчился. Мок встал, оделся и подошел к бармену. — Уверяю, что эти ножи вам пригодятся, — сказал он. Продавец ножей только не расцвел от восторга. — Для чего же? — в замешательстве спросил бармен. — Ими можно совершить харакири. — Мок, видя, что бармен не понял, добавил: — Или вычистить грязь из-под ногтей. Симпатичный бульдог перестал быть симпатичным. Еще менее приятной была погода. Сильный ветер срывал кожухи повозок, стоящих на Вахтплац и бил по ним дождем со снегом. Мок, придерживая шляпу, прыгнул в коляску и велел везти на Редигерплац, 2. Фиакер послюнявил карандаш и медленно записал адрес в толстой записной книжке. Надел на голову старомодный цилиндр и прикрикнул на коня. Мок чувствовал, что настал тот момент, когда алкоголь становится самым льстивым и коварным: человек лопается от эйфории, и одновременно чувствует себя трезвым, мысли ясно, не заикается и не шатается. Глотни еще, подзуживает демон. Мок увидел в углу коляски розу на коротком стебле. Он потянулся к ней и замер: чайная, слегка увядшая роза. Он огляделся вокруг себя в поисках карточки с надписью «Никогда больше, Эберхард». Он ничего не нашел. Он по-дружески похлопал фиакера по плечу. — Эй, господин возничий, приятно в вашей коляске. Даже есть цветы. Фиакер выкликнул что-то, что было заглушено ветром и трамваем, скользящим по оживленной улице возле Фрайбургского вокзала. Мок — к удивлению извозчика — уселся рядом с ним. — Вы всегда так украшаете карету цветами? — бормотал он, притворяясь более пьяным, чем был на самом деле. — Это мне нравится, хорошо платят за такую езду. — Сегодня я вез двух клиенток с корзинкой этих роз. Одна, значит, выпала, — любезно ответил фиакер. — Остановите эту повозку, — Мок прижал свое удостоверение под нос удивленного возницы. Коляска повернула направо, перекрыв въезд во внутренний двор здания вокзалов на Зибенхуфенерштрассе. — Откуда и куда вез этих женщин? — Мок совершенно протрезвел и начал серию вопросов. — На Борек. А откуда? А уже отсюда, куда мы едем — с Редигерплац. — У вас есть точный адрес того места на Борке? — Да. Я должен отчитаться перед шефом, — фиакер достал грязную тетрадь и, слюнявя пальцы, сражался с листами, вырываемыми ветром. — Да, Эйхеналлее на Борке. — Как выглядели те женщины? — Мок быстро записывал адрес в записной книжке. — Одна брюнетка, другая блондинка. В вуалях. Красивые бабы. Вроцлав, понедельник 28 ноября, шесть часов дня Мока разбудили радостные детские крики. Он зажег лампу, стоящую у кровати. Он потер глаза, пригладил волосы и огляделся по спальне, как будто искал детей, которые нарушили его неспокойный сон после мучительного, жирного и торопливого обеда. Он взглянул в темное окно: сыпал первый снег, который побудил детей на игры во дворе еврейской народной школы. Услышав голос Софи, он снял стеганую бонжурку, серые брюки из толстой шерсти и надел костюм и галстук обратно, а также кожаные пантофли, блестящие от крема. Он осмотрел в зеркало свое лицо с двухэтажными балконами под глазами и потянулся к кувшину с несладкой мятой, которая — как сказал ему сегодня Адальберт — была лучшим лекарством от похмелья. Он похлопал по обвисшим щекам одеколоном и вместе с кувшином вышел в прихожую, где наткнулся на Марту, несущую поднос с посудой для кофе. Он направился в гостиную за служанкой. Софи сидела около стола в голубом платье. Ее почти белые волосы, вопреки господствующей моде, достигали плеч и были настолько густыми, что их с трудом охватывала голубая лента. Чуть маловатые, зеленые глаза придавали ее лицу решительное и несколько ироничное выражение. «Блядские глаза», — подумал Мок, когда — представленный ей на балу-карнавале в Силезском Регентстве три года назад, — с трудом заставил себя поднять взгляд выше, над ее полной грудью. Теперь глаза Софи были глазами измученной женщины, усталой и разочарованной. Синяк вокруг одного из них был немного темнее, чем светлые дуги голубых теней для век. Мок стал в дверях и старался не смотреть на ее лицо. Он любовался врожденной элегантностью ее движений — когда осторожно наклонила молочник, любуясь, как молоко нарушает черную окраску кофе, когда осторожно подносила к губам хрупкую чашку, когда с легким нетерпением крутила ручку радиоприемника, ища в эфире любимого Бетховена. Мок сел за стол и вгляделся в Софи. — Никогда больше, — сказал он многозначительно. — Прости. — Никогда больше чего? — Софи медленно провела указательным пальцем вверх и вниз по ушку молочника. — Никогда больше чего? Алкоголя? Насилия? Попытки изнасиловать? Притворяться перед братом настоящим мужчиной, который держит свою женщину под ботинком? — Да. Никогда больше всего этого. — Мок, чтобы не смотреть на Софи, обозревал картину, презент, который он подарил ей на двадцатый четвертый день рождения. Это был сдержанный пейзаж кисти Евгения Спиро, с посвящением художника «С Днем рождения для меланхолической Софи». — Тебе сорок четыре года. Думаешь, что ты способен измениться? — в глазах Софи не было ни тени меланхолии. — Мы не изменимся никогда, если будем дальше одни, мы двое, — Мок был счастлив, что Софи вообще с ним разговаривает. Он налил себе мяты и потянулся к шкафу, достал оттуда коробку из сандалового дерева. Металлический звук щипцов для резки сигар и щелканье спички. Мок использовал мяту и восхитительный аромат сигары от Предецкого, чтобы изгнать последние пары похмелья. — Мы изменимся обоюдно, когда мы будем втроем, когда ты наконец родишь ребенка. — С самого начала нашего брака я мечтаю о ребенке, — Софи провела пальцем по носику молочника. Потом она встала и с легким вздохом прижалась к печке. Мок подошел к ней и опустился на колени. Прижал голову к ее животу и прошептал: — Ты будешь мне отдаваться каждую ночь и зачнешь. Посмотришь, каждую ночь. — Софи не дала ему обнять. Мок почувствовал, что ее живот колышется. Он встал и посмотрел в глаза Софи, которые под влиянием смеха стали еще меньше, чем обычно. — Даже если ты будешь пить цистерны мяты, ты не сможешь владеть мной каждый день, — Софи вытирала слезы смеха с посиневшего глаза. — А что, мята хорошо действует на мужскую силу? — спросил он. — Видимо, — Софи все еще смеялась. Мок вернулся к курению сигар. Большой кольца дыма опало на пушистый ковер. — Откуда ты знаешь? — спросил он вдруг. — Где-то читала, — Софи перестала смеяться. — Где? — В какой-то книге из твоей библиотеки. — Может, у Галена? — Мок, как несостоявшийся классический филолог, имел почти все издания древних авторов. — Не помню. — Это должно быть у Галена. — Возможно, — Софи села и покрутила чашкой по блюдечку. В ее глазах вспыхнул гнев. — Что ты вытворяешь? Мало того, что меня оскорбляешь физически, ты все еще пытаешься меня запугать психологически? — Прости, — успокоился Мок. — Просто хочу очистить атмосферу от всех неясностей. Где ты была сегодня? — Не хочу никаких вопросов, никаких подозрений. — Софи вставила папиросу в хрустальный мундштук и приняла от Мока огонь. — Поэтому я расскажу тебе о моем дне как человеку, который вступает на путь исправления и который хочет узнать, как прошел день его любимой жены, а не как бешеному от ревности следователю. Как ты знаешь, я скоро выступаю вместе с Элизабет на рождественском концерте. Она пришла ко мне утром, вскоре после того, как ты прислал мне розы. Мы ездили на коляске на Эйхеналлее к барону фон Хагеншталю, учредителю и организатору этого концерта. Нам пришлось взять у него доверенность, необходимую для аренды Концертного дома на Гартенштрассе. Подъезжая к нему, мы сбились с дороги, и я оставила розы в костеле Божьего Тела. Я была зла на тебя и не хотела цветов. Потом мы тренировались с Элизабет. Я ужинала у нее. Вот и все. А сейчас извини меня на минутку. Я устала, а Марта приготовила мне ванну. Я вернусь через несколько минут.