Софи допила кофе и вышла из гостиной. Мок выглянул в прихожую и увидел, как она закрывала за собой дверь ванной. Он быстро подошел к телефону и набрал номер Смолора. Бросил в трубку короткую команду. Софи сидела голая на краю ванны и размышляла, кому Эберхард звонит. Вода окрасилась в розовый под влиянием розовой соли Хагера, благодаря которой — как расхваливали разносчики — «уменьшается боль и исчезает усталость». Софи не сняла макияж. Она знала, что ее муж любит, когда женщина накрашена — особенно в алькове. Кончиками пальцев она уже чувствовала свежее крахмальное постельное белье и близость Эберхарда. Она окунулась в ванну, наполовину наполненную водой, и с удовольствием смотрела на кафель, на котором веселый странник куда-то направлялся, неся на палке небольшой узелок. Внезапно она закусила губу. Соль для ванны освободила легкую боль в нижней части живота и воспоминания сегодняшнего утра. — Это была просто месть, — прошептала она страннику. — Если бы я не отомстила, я бы не смогла простить его. А так начнем сегодня все снова. Каждую ночь мы будем вместе. Аргос растявкался. Софи услышала шум в коридоре, какой-то знакомый мужской голос, а потом хлопнула дверью. Дрожа от гнева, вышла из ванны. — Марта, кто это пришел? — крикнула она через дверь. — Господин вышел с криминаль-вахмистром Смолором, — крикнула служанка. Софи с гневом смыла макияж. Вроцлав, понедельник 28 ноября, семь вечера Мок и Смолор сидели в «адлере», припаркованном на Редигерплац, под домом Мока. Стекла и крыша автомобиля быстро покрывались ковром снега. Мок молчал из — за переполнявшей его ревности, Смолор — по своей натуре. — Так что ты думаешь? — спросил наконец Мок. — Сторож был пьян. Он не знал Гельфрерта. Гельфрерт был нацистом… — Я не говорю о Гельфрерте. — Мок закурил кончик папиросы. — Я говорю о костеле. — Никто не приносил сегодня цветы к костелу. Мок посмотрел на окна своей спальни, в которых только что погас свет. — Смолор, ты получаешь новое дело, — в моменты гнева Мок обращался к своим подчиненным на «ты». — Я хочу знать все о неком бароне фон Хагенштале, Эйхеналлее. Ты бросаешь дело Гельфрерта. Я сам о нем позабочусь. Кроме того, ты не отступишь от моей жены. Тебе не нужно специально прятаться. Она знает тебя только по имени и по голосу. Каждый вечер в восемь рапорт, в баре Гражека на Грюбшенерштрассе. — Мок закурил новую папиросу. — Послушай, Смолор, моя жена сказала мне сегодня, что читала о мяте у Галена. В моей библиотеке. Да, у меня есть Гален в издании Кюна. Двуязычное, греко-латинское издание. А моя жена не знает ни одного из этих языков. Смолор смотрел на своего босса, не понимая, о чем он говорит. Он не задал никакого вопроса. И за это Мок сильнее всего его ценил. Вроцлав, вторник, 29 ноября, семь утра Мок проглотил слюну и впервые за несколько дней не почувствовал жжения в пищеводе и похмельных протестов желудка. Лишь легкая жажда напоминала ему, что не все употребленные вчера жидкости были столь же невинны, как выпитое собственно свежее молоко, которые еще отдавало безопасное коровье тепло. Он поставил кружку, вышел из столовой в прихожую и встал перед большим зеркалом. Одеколонный туман, который он распылял резиновой грушей, осел на его щеках. Тогда распахнулась дверь в спальню, и Мок увидел на ручке длинные пальцы Софи. Он перестал растирать по лицу пряное, ароматное косметическое средство, быстрым движением схватил за ручку, не допуская повторного закрытия двери. Софи не пыталась с ним бороться. Она села перед массивным туалетным столиком с двустворчатым зеркалом и попыталась — с легким шипением нетерпения — расчесать костяным гребнем спутанные утром волосы. Светлые пряди косо спадали на ее лицо, закрывая посиневший глаз. — Думаешь, что каждый день я буду спать в своем кабинете? — спросил он возбужденным голосом. — Что каждый день ты будешь запираться от меня в спальне? Софи даже на него не взглянула. Мок овладел собой и хмыкнул, зная, что таким образом вернет своему голосу тот тембр, который его жена любила: мягкий, но решительный, дружелюбный, но не сентиментальный. — Мне нужно было уйти на минутку. У Смолора ко мне было важное дело. Ему показалось, что он увидел тень интереса в слегка прищуренных глазах Софи. Он подошел к ней и осторожно положил руки на ее плечи, не сумев поразиться — в неведомо который раз — их хрупкости. Софи резко отстранилась, и Мок свел руки на животе. — Знаю, знаю… Ты простила меня. Была великодушна. Я не должен был никуда выходить. Ни на минуту. Я должен был провести каждую минуту этого вечера с тобой. А потом была первая из череды ночей, наших ночей, когда произойдет зачатие. А тут я вышел. Ненадолго. Такова моя работа. В прихожей зазвонил телефон. — Сейчас тоже, наверное, звонят мне. — Мок посмотрел в глаза своей жены. — Какие-то сигналы, может труп… Софи услышала шаги своего мужа и его голос, раздающийся из прихожей: — Да, понимаю, Ташенштрассе, 23–24, квартира на третьем этаже. Щелканье трубки, шаги, снова руки на плечах, гладко выбритое, чуть влажная щека у ее щеки. — Поговорим вечером, — прошептал он. — Я сейчас еду. Я нужен. — Мне ты не нужен. Иди. — Софи доказала, что все еще наделена способностью выдавать голос. Она подошла к окну и посмотрела на развевающиеся снежинки. У Мока болела голова. Он начал потихоньку задумываться над количеством выпитого вчера алкоголя. Этого было недостаточно для стремительной атаки похмелья, которое его охватило. Щеки горели, в висках размеренно стучали маленькие маятники. — Ты гонишь, — он хотел, чтобы это прозвучало безнадежно. — Ты меня провоцируешь? Любишь, как тебя бьют по лицу, что ли? Софи дальше любовалась легким танцем хлопьев снега. Вроцлав, вторник, 29 ноября, половина восьмого утра Мок еще никогда не видел расчлененного человека. Он не задавал себе вопроса, что мышцы шеи настолько плотно сжимают с трех сторон жесткую и разделенную на сегменты трубку гортани, что в суставах человека содержится желтоватая вязкая жидкость, что распиленная кость выделяет ужасный запах. Он не видел до сих пор отрезанных пальцев, плавающих в наполненной кровью лохани, открытой настежь клетки ребер, мяса человека, которое отскоблено от голени, или расколотых головок колена, в которое вставлено стальное зубило. Мок еще никогда не видел расчлененного человека. Теперь он увидел. Он также увидел множество сгустков крови, которые покрывали стены, влажные доски пола, выступающий из-под кровати ночной горшок, смятую, грязную постель, покрытые сажей стулья и засаленную кухонную плиту. Не ускользнул от его внимания лежащий на столе справочный календарик Лейбеса, в котором на дате 17 ноября пересекали две полосы крови. Он не мог не заметить посеревшее лицо Элерса и покрасневшие щеки своего шефа, криминальдиректора Генриха Мюльхауза. Обычно доброжелательное лицо последнего искривлено было на этот раз насмешливой улыбкой, которая — как знал Мок — была признаком самого высокого волнения. Мюльхауз натянул на лоб жесткий котелок и, двигая головой, приказал Элерсу покинуть комнату. Когда фотограф освободил начальство от вида своего больного лица, Мюльхауз уткнул взор в грудную клетку Мока. Это отведение взгляда от Мока не сулило ничего хорошего. — Чудовищное убийство, правда, Мок? — спросил он тихим голосом. — Действительно, герр криминальдиректор. — Не удивляет вас мое присутствие, Мок? — Действительно, я удивлен, герр криминальдиректор. — А вас не должно удивлять. — Мюльхауз достал из кармана трубку и начал ее набивать. Мок тоже закурил. Насыщенный вкус крепких папирос «Бергманн Приват» подавил вонь изрубленных органов. — Мне пришлось приехать, Мок, — продолжил Мюльхауз, — потому что я не вижу здесь ваших людей. Здесь нет ни Смолор, ни Майнерера. Ведь кто-то кроме вас должен быть на месте ужасного преступления. Кто-то должен помочь вам выполнять ваши обязанности. Особенно, когда у вас похмелье. Мюльхауз выпустил густое облако дыма и подошел к Моку, миновав осторожно лохань с плавающими в ней пальцами, чьи ногти стали грязным кровавым желе. Он стоял так близко к Моку, что тот почувствовал жар, бьющий из его трубки, прикрытой металлической крышкой. — Вы уже много дней пьете, Мок, — тянул бесстрастным тоном Мюльхауз. — Вы принимаете странные решения. Ваши люди были откомандированы по вашему приказу по другим делам. Каким делам? Может, важнее чем два ужасных убийства? — Мюльхауз пытался энергичными ударами вновь разжечь угасший табак. — Что сейчас важнее замурованного Гельфрерт и порезанный на куски безработного подмастерья Хоннефельдера? Мок открыл рот в немом удивлении, вызвав ехидное веселье на лице Мюльхауза. — Да. Я сделал опрос. Я знаю, кем был покойник. — Мюльхауз сосал потухшую трубку. — Кто-то должен был это сделать. Почему не шеф Криминального отдела? — Герр криминальдиректор… — Молчите, Мок! — крикнул Мюльхауз. — Молчите! Дежурный, который сегодня утром получил рапорт об убийстве, не смог найти ни Смолора, ни Майнерера. Хорошо, что он нашел похмельного советника Эберхарда Мока. Прошу меня послушать, Мок. Меня не интересуют частные следствия. Вы должны найти виновников этих двух преступлений. Этого хочет этот город, этого хотят ваши и мои друзья. Если я еще раз узнаю, что вы, вместо того чтобы работать, идете пить пиво, я встречусь с людьми с непоколебимыми моральными принципами, которым вы обязаны повышением, и расскажу им одну историю о бьющей жену алкоголике. Как видите, — добавил он спокойным тоном, — я все знаю. Мок тщательно затоптал окурок и подумал о масонах из ложи «Гор», которые помогли ему в карьере, он также подумал о подчиненном Майнерере, который — чувствуя себя недооцененным — жаловался перед Мюльхаузом; также о верном Смолоре, который теперь прятался в какой — то повозке и таращил надутые ветром глаза на ворота особняка на Редигерплац, и о молодом художнике Якобе Мюльхаузе, который — изгнанный из дома морально безупречным отцом — искал счастья в однополой компании художников. — Если вы знаете все, герр криминальдиректор, — Мок постучал еще одной папиросой в дно портсигара, — тогда я с радостью узнаю что-нибудь о подмастерье слесаря Хоннефельдера, прежде чем встретить на своем пути раскаявшегося и расстроенного дровосека. — Этот дровосек, — Мюльхауз улыбнулся кисло, — судя по увлечению календарями, также должен быть хорошим строителем. Вроцлав, вторник, 29 ноября, десять утра Стало теплее, и растаявший снег начал стекать по улицам. Грязные пласты сползали по кожуху повозки, в которую сели Софи и Элизабет Пфлюгер. Обе женщины были одеты в меха, а лица скрывались за вуалями. — Пожалуйста, едемте на Менцельштрассе, 49, — Элизабет приказала вознице, после чего повернулась к Софи. — Не хочешь повторить сегодня? Софи молчала, вслушиваясь в мрачные звуки III Симфонии Малера, которая раздавалась в ее голове. Она очнулась через несколько минут, когда Элизабет обняла ее. — О, прошу, только не сегодня, — Софи, явно расстроенная, мыслями была рядом с мужем. — Знаешь, что этот урод сказал мне утром? Что я специально его провоцирую, чтобы получить по лицу. Что я должна это любить! Он считает меня извращенкой! — А разве он не прав? — Элизабет положила голову на плечо Софи и смотрела в мокрые комья снега, падающие с развесистых каштанов возле школы на Йоркштрассе. — Разве ты не маленькая извращенка? — Перестань, — Софи отстранилась решительно от подруги. — Как он смеет со мной так обращаться? Это ежедневное общение с трупами вызывает у него какие-то аберрации. Один день он меня бьет, другой просит прощения, и когда я прощаю его, он оставляет меня вечером одну, чтобы на третий день снова просить прощения, а когда я хочу простить его, оскорбляет меня грубо. Что мне делать с таким простофилей? — Отомстить, — поведала сладко Элизабет, наблюдая скрежещущий трамвай на Габицштрассе. — Ты же сама сказала, что это тебе помогает и что помогает тебе сносить страдания от его унижения. Месть — это роскошь богинь. — Да, но он меня унижает каждый день. — Софи смотрела на беднягу, который тащил к городскому каменному складу на Мензельштрассе двухдышловую коляску. — Мне ему мстить каждый день? Тогда месть станет рутиной. — Значит тогда надо мстить все сильнее, все больнее.