– Между прочим, джентльмены, – сказал он нам, – эти карты не только продаются в моей лавке, но и выполнены по моим личным эскизам одним молодым дарованием. Бац-Кастлмур всё надеется заказать ему свой портрет, но он поскольку вечно без денег… – Галантерейщик издал сдавленный смешок и доверительным тоном добавил: – Я попросил сделать джокер похожим на своего постояльца. Приглядевшись к карте, на которой красовалось изображение короля пик, обозначающего, как известно, царя Давида (это мне уже не мистер О’Хара, а сержант Сёкли рассказывал), я обнаружил в самом уголке знакомый автограф. – Пускай поторопится с заказом, сэр, иначе так и останется в истории шутом, – посоветовал я. – Об этом «молодом даровании» уже писали в «Светском хроникёре», и отказывается от заказов он покуда лишь потому, что пишет полотно, призванное произвести настоящий фурор. – Да что вы такое говорите, констебль? – всплеснул руками мистер О’Ширли. – Это мне что же, стоит придержать оставшийся тираж? – Лучше закажите новый, на бумаге лучшего качества, коллекционный. В ограниченном количестве, – флегматично порекомендовал мистер Мексон. – Если художник прославится, то сделаете на реализации хорошие деньги. А если нет, так со временем всё одно отобьёте свои вложения. Качество рисунка, признаюсь, весьма недурно. Господа, покуда мистер Перец отсутствует, я, пожалуй, выйду на балкон выкурить сигару. – А и верно, стоит сходить за ещё одним табуретом, – добавил галантерейщик. – Значит, коллекционный набор?.. Завтра же телеграфирую в типографию! Хм… Интересно, каков был уговор у мистера О’Хара с мистером О’Ширли? Если наш художник выполнил работу за разовый гонорар и навсегда, то, получается, хитрый галантерейщик не будет ему выплачивать никаких привилегий. А на что нужна слава, если она не приносит тебе доход? Едва мои будущие партнёры по висту удалились, – двух минут не прошло, – как из-за поворота появились плотный смуглокожий брюнет средних лет, облачённый в ярко-бордовый халат поверх небесно-голубой пижамы, и… доктор Уоткинс собственной персоной. – Ну что же вы такое говорите, мистер Перец? – втолковывал врач своему спутнику. – Брат Власий попросил его подменить, приглядеть ночь за его пациентами, а вы меня закрыть глаза на нарушение предписанного режима пытаетесь сподвигнуть. – Hostia, medico![41] – экспрессивно воскликнул больной, размахивая руками. – Какое нарушение?! Мы же не собираемся бегать по коридорам с дикими криками, пить вино и приставать к монашкам! Мы чинно-благородно сядем вон за тот столик, зажжём свечи, распишем несколько партий для лучшего сна и разойдёмся по своим палатам. Ну, кроме вот этого бедняги, что вынужден будет скучать у входа к этому вашему арестованному, причём совсем без дела. Дайте нам занять его хоть на пару часов – он-то вам что сделал? Доктор Уоткинс повернулся ко мне, удивлённо вскинул брови, хмыкнул и произнёс: – Ну хорошо, мистер Перец, можете порадовать своих друзей из соседних палат, но после полуночи я отправлю всех спать, так и знайте. Констебль, а вас я попрошу на пару слов. Обрадованный пациент тут же умчался, а доктор Уоткинс отвёл меня на пару шагов в сторону. – Констебль, а вы что же, один нынче дежурите? – спросил он. – Да, сэр, – подтвердил я. – Однако, если я верно помню, мистер Ланиган дал распоряжение установить у палаты сдвоенный пост. – Это правда, сэр. – Отрицать всем известное не было никакого толку. – Но людей не хватает, а нынче ночью запланирована облава. – Понимаю. Там будут важны не столько сила, сколько количество… – задумчиво протянул доктор. – И всё же я вас прошу: будьте начеку. Дэнгё-дайси идёт на поправку, через неделю его, вероятно, позволят допросить. У злоумышленников осталось совсем немного времени для того, чтобы заставить замолчать его навсегда… Ну или выкрасть, хотя это совсем уж маловероятно. – Сэр, вы можете не сомневаться – мимо меня и мышь не проскочит, – заверил я мистера Уоткинса. – А когда мы будем играть, я сяду напротив входа в палату и дверь в неё открою. Газовые рожки в коридоре скоро погасят, насколько я знаю, а свет от нескольких свечек вряд ли будет помехой охраняемому. – Надеюсь на ваше благоразумие и здравомыслие, мистер Вильк, – вздохнул доктор. – Если что, я буду поблизости, револьвер держу при себе. Что ж, добрый доктор с оружием – это серьёзная подмога в случае чего. Четверть часа спустя, когда освещение уже было практически везде погашено, я с господами О’Ширли, Мексоном и Перцем расположились за столиком у самого входа в палату, дабы расписать несколько партий под неторопливую беседу обо всём и ни о чём одновременно. Сквозь открытую дверь в палату мне был прекрасно виден лежащий на койке Дэнгё-дайси – даже несмотря на то, что канделябр со свечами был расположен между ним и мной, – и окна-бойницы в его палате, через которые едва ли и кошка смогла войти спокойно. Впрочем, читывал я романы о старинных строениях со всевозможными потайными ходами… Видимо, именно потому, что я не мог посвятить всё своё внимание игре, удача не спешила мне навстречу. Не то чтобы я проигрывал, но и выигрыш мне не светил ни в коем разе. Так, колебался, что называется, при своих, то отыгрывая пару пенсов, то проигрывая столько же. Мои партнёры по игре также особо не усердствовали, впрочем, скорее получая удовольствие от самого процесса, лишь экспрессивный мистер Перец постоянно кипятился при проигрыше, но и отходил практически мгновенно. При этом он не умолкая рассказывал нам о всевозможных блюдах, каковые готовят в разных концах мира, и появлению сосущего чувства под ложечкой препятствовало лишь то, что он не делал различия между рецептами, вызывающими аппетит, и рецептами, вызывающими омерзение. Когда он рассказывал о хиндусском методе поедания мозга обезьянок, так нас всех чуть дружно и не сдурнило. – Эдуардо, друг мой, давайте уж лучше про напитки, – попросил его мистер Мексон. – Этак мы от представления заморских кушаний и расхвораться можем. – Действительно, – поддержал его мистер О’Ширли, – напитки, что ж в них может быть отвратительного? Их из всякой дряни не делают. – Ну не скажите, – усмехнулся Перец. – Вот в Дай-Вьете в вино желчь живой змеи добавляют, в Чайне – гекконов, это такие, знаете ли, ящерицы, а в мексиканский мескал кидают личинку долгоносика или гусеницу. Это уж не говоря… – Умоляю – ни слова более! – взмолился галантерейщик. – Я долго этого не выдержу! – Долго и не выйдет, – отозвался мистер Мексон, достав из кармана пижамы хронометр и поглядев на его циферблат. – Мы успеем сыграть не более одной партии, поскольку доктор разрешил нам всем посидеть лишь до полуночного часа. Всем, кроме мистера Вилька, разумеется. – Бедолага, как же вы будете здесь до утра, без еды, без питья? – посочувствовал мне мистер Перец. – Ну, без еды я долго могу… – А о питье я для вас, друг мой, позаботился, – радостно заявил мистер О’Ширли. – Дражайший Эдуардо давеча поделился со мной рецептом тонизирующего напитка из шиповника и мёда – без змей и гекконов, не беспокойтесь. Шиповник у меня есть, мёд тоже, так что аккурат перед тем, как идти сюда, я взял у сестёр кипяточка, заварил, и теперь напиток уже должен бы настояться. – Должен, – подтвердил испанец. – Даже не знаю, как вас благодарить… – начал было я. – Пустое, мне это ничего не стоило, – отмахнулся галантерейщик. – Да и мысль, сказать по чести, не моя. Ну-с, а мы с Эдуардо и Грю, с вашего позволения, пропустим по стаканчику наливки перед последней партией. Мне только нынче вечером сосед прислал. Очень крепкому сну, знаете ли, способствует. Я покуда за бутылками и стаканами, джентльмены, а вы, мистер Вильк, тасуйте колоду. Ваш черёд. Вернулся он практически моментально с двумя стеклянными бутылками в одной руке и четырьмя стаканами в другой. – Извините, констебль, вам не предлагаю, – произнёс мистер О’Ширли, откупоривая один из сосудов, – вы на посту. Зато вот эта бутыль полностью в вашем распоряжении. Тёплая ещё, но это не страшно. – Даже и к лучшему, – кивнул в ответ мистер Перец. – Ну что же, констебль, можно и раздавать. Видимо, наливка соседа и впрямь обладала каким-то успокоительным воздействием, поскольку к исходу уже первого роббера финальной партии все трое пациентов камиллианского гошпиталя отчаянно зевали, я же от настойки О’Ширли, напротив, ощущал прилив сил и бодрости, так что к концу игры, в целом, по результатам всех партий, стал богаче на гроут и один фартинг. Джентльмены разошлись почивать, прихватив стулья и табуреты (добрейший галантерейщик, впрочем, один стакан мне оставил), я же остался скучать на стуле, практически в полной темноте – лишь фонари в противоположных концах коридора давали некое подобие освещения, да свет луны через бойницы в палате слегка разгонял тьму. Время тянулось медленно, и даже вечного «развлечения» ночного патрульного – прислушиваться к звукам улицы – я был лишён. В гошпитале стояла тишина, лишь откуда-то издалека время от времени раздавался чей-то богатырский всхрап, да разок сестра Евграфия проскользнула по коридору по каким-то своим делам – кажется, утку чью-то выносила, я не разглядел. Похоже, она даже не заметила меня в темноте, да и я не стал её беспокоить. Не знаю уж, сколько точно времени прошло с того момента, как я остался на посту в полном одиночестве, вряд ли более двух часов, если судить по тому, как тёплая бутыль с настойкой шиповника (к коей я ещё пару раз за это время приложился) остыла, когда мой организм недвусмысленно мне намекнул, что обильно пить на таком посту – не самая умная идея из тех, что приходили мне в голову. Впрочем, эту проблему я, по недолгом размышлении, решил довольно споро: в палате Дэнгё-дайси под кроватью отчётливо виднелась ночная ваза, которой сам пациент пользоваться покуда ещё не мог, так как являлся лежачим больным. Так отчего ею не воспользоваться лицу, его охраняющему, коли уж оное отойти и на миг не может? Решительно не вижу – отчего. Закончив дело в палате фальшивого ниппонца и возвратив сосуд, я сделал шаг, чтобы вернуться на место, когда неожиданно почувствовал сильнейшее головокружение, в глазах у меня потемнело, а к горлу подкатила тошнота. Я покачнулся, опёрся рукой о стену, и тут на меня накатила ужасающая слабость. Дыхание моё сбилось, мысли, до того предельно ясные, спутались, и по всему телу выступил обильный пот. Мне подумалось – вяло как-то, без малейших эмоций, – что надо крикнуть, позвать на помощь, но в горле тут же образовалась сухость, подобная той, о какой я читал в книге, описывающей пустыню Сахару. Сиплый хрип вырвался из моей глотки, ноги, помимо воли, подкосились, и я упал на колени, стукнувшись ещё притом о стену головой. Искры в глазах на миг прояснили моё сознание. Я вытянул руку, пытаясь найти, за что ухватиться, нашарил одну из двух подушек на постели, потянул её и рухнул на пол, стащив подушку за собой. Дэнгё-дайси издал приглушённый стон. Где-то на границе моего меркнущего сознания билась мысль, что надо выползти в коридор, крикнуть, как-то ещё позвать на помощь… Не знаю, где я нашёл в себе силы, чтобы приподняться, выпрямиться – так при этом и не выпустив подушку из правой руки, – мне это не помогло всё равно. Миг – и я упал спиной на стену палаты, тут же съехал по ней, оказавшись на корточках, и всё. Больше у меня ни сил, ни желания двигаться не было. Лишь гулко ухала кровь в ушах, вызывая у жалких границ оставшегося разума некое подобие раздражения. – Всё. Потух, – раздался от двери тихий голос. Я едва различил его. – Долго ж тебя пробирала отрава, здоровяк… Жаль тебя, миленький, конечно, ты и правда напомнил мне Джоша. Извини, ничего личного. Несколькими секундами позже, а может, и целую вечность спустя, передо мной появилась неверная тень, остановившаяся у кровати. Темнота уже почти полностью застила мне глаза, и различал я лишь смутный, размытый силуэт. Дэнгё-дайси что-то прошептал на своём языке (или на нашем, от шума в ушах я почти не различал его слабого голоса). – Всё будет хорошо, – ответила тень. – Теперь всё будет хорошо. Затем неверный силуэт изогнулся, лжемонах издал какой-то стонущий звук, тень, изрядно увеличившаяся, выпрямилась, а потом рухнула на койку, перегнувшись буквально пополам. Началась возня, Дэнгё-дайси приглушённо издавал невнятные звуки. «Эва, да это ж его подушкой душат, – понял я. И тут же родилась мысль: – Надо это прекратить». Я попробовал пошевелиться, и ничего не вышло. Тогда я напряг все силы, всю свою волю вложил в одно-единственное движение, возопил мысленно: «Святая Урсула, не оставь меня при исполнении!» – и паралич отступил. На одно только мгновение, но отступил. Я резко выпрямился, оттолкнувшись ногами от пола, круговым движением руки обрушил по-прежнему зажатую в руке подушку на то место, где должна была находиться голова «тени», и издал приглушённый полурык-полурёв. Тень охнула и осела на пол, а следом, с высоты всего своего немалого роста, на неё рухнул и я – как был, стоймя, попутно перевернув мной же недавно заполненную ночную вазу. Затем меня вырвало, прямо на придавленную мной фигуру, и сознание моё погасло окончательно. Глава XVII и последняя В которой всё тайное становится явным, а также рассказывается о том, что было после и чем закончилось – Констебль… Констебль… – Голос раздавался глухо, как сквозь вату, а затем в нос мне шибанула едкая аммиачная вонь, заставившая меня завертеть головой. – Констебль, вы меня слышите? Жив, господа, опасность миновала. Я открыл глаза и тут же зажмурился: из окна неподалеку прямо мне на лицо падал яркий солнечный свет. Смутно помнились какие-то голоса, что кто-то меня теребил, куда-то тащил, кажется, мне ещё и желудок промывали, и на всё это накладывался негромкий стук в бубен, однотонное невнятное завывание на непонятном языке да запах дыма и степных трав. – Где я? – помимо воли вырвался у меня вопрос. – Всё там же, мистер Вильк, в гошпитале Святой Маргариты, – донёсся до меня знакомый голос. – Только уже в качестве пациента. Я наконец проморгался и смог оглядеться. Чистое светлое помещение с казённой окраски стенами – сразу видно, что не для жилья оно, не слишком большое, но и не чрезмерно маленькое. В центре непонятный стол-кровать с прикреплённым над ним электросветильником (в настоящее время погашенным), на котором я и лежу, шкафчики, столики, разная посуда явно медицинского назначения и повсюду множество врачебных инструментов самого пренеприятного вида. Кроме меня, в комнате присутствовали ещё трое. Двое – в обычных врачебных фартуках, таких, в каких доктора пациентов пользуют, а один… Я проморгался и даже потёр глаза, будучи убеждён, что у меня начались галлюцинации. Между двумя медиками стоял доктор Уоткинс. С полосами белого и синего цвета на щеках, в вышитом бисером кожаном плаще-накидке поверх костюма и роуче[42] с рогами на голове. В одной руке доктор держал бубен, а в другой – нечто вроде погремушки из тыквы. Вид у него был измученный. – Вы в операционном блоке, голубчик, – просветил меня один из «нормальных» врачей. – Вас отравили, пришлось токсины из организма выводить. Как себя сейчас чувствуете, констебль? Слабость, тошнота, головокружение? – Тошноты, пожалуй, нет, – ответил я, прислушавшись к ощущениям своего организма. – Ну ещё бы, там особо-то и нечем, – усмехнулся второй «нормальный» доктор, постарше и с бородкой. – Хотя, кабы не коллега Уоткинс, могли бы так просто не отделаться. – Он повернулся к доктору-сыщику и с чувством добавил: – Я, должен признать, в восхищении! Соединить воедино методы фармакологии, шаманизма и ароматерапии – да это же прорыв! – Ароматы – составная часть шаманизма, – устало ответил мистер Уоткинс. – И всё равно! Вам непременно надобно дать об этом статью в «Медицинском вестнике» и сделать доклады в соответствующих обществах! Пойдёмте, коллеги, пусть санитары отнесут больного в палату, а мы обсудим, как это вот всё в научном свете преподать. Врачи удалились, а вместо них появились двое дюжих – как бы и не поздоровее меня – санитаров с носилками.