– Оптимизм одобряю, но о выздоровлении говорить рано. Без болеутоляющих ты встать с постели не сможешь. – Смогу! Я сам хожу в туалет. Я спускаю с кровати ноги, опираюсь правой рукой о постель и рывком сажусь. Под ребрами вспышка огня, в глазах пелена мрака, в голове прилив тяжелой мути – только бы не грохнуться. Еще усилие и я поднимаюсь на ноги, стиснув зубы. Делаю несколько шагов по палате. Трубки из груди удалили, сифонов в руке нет – почти свобода. Изображаю лихую улыбку и возвращаюсь к доктору. Юрий Николаевич заглядывает мне в глаза. – Ладно. Затягивать с ключицей нельзя, нужно делать операцию. Оформлю тебе направление в госпиталь Ростова-на-Дону. Ты ходячий, доберешься сам. Болеутоляющие выдадим. Там ключицу соединят титановой пластиной. Ребра постепенно срастутся, а с головой… Доктор задумывается. Ему подсказывает шутник с соседней койки: – Титановую пластину ему на голову. Чтобы Контуженый стал Терминатором! Врач-хирург работает без выходных, видел всякое и к шуткам не расположен. Он делает пометки и говорит: – В твоем случае, Данилин, контузия быстро не пройдет. Я выпишу спазмолитики. Принимай при сильных головных болях. Носовое кровотечение беспокоит? – Ерунда, – заверяю я, чтобы врач не передумал. На следующий день я меняю больничную пижаму на свою военную форму выстиранную и заштопанную. За выписными документами иду к Юрию Николаевичу на верхний этаж. Медсестра Марина опасается, что я свалюсь с лестницы, и помогает мне. Я возражаю, иду сам. Ноги работают, но она беспокоится о голове. Если на нашем этаже лежат раненные с фронта, то на верхних – гражданские, пострадавшие от обстрелов. Их не меньше, чем военных. Бьют по городам из крупных калибров, а бронежилеты и каски людей на защищают. – В последнее время укры лютуют, палят куда попало. – Марина вздыхает и показывает. – А это детская палата. Уж лучше взвод бойцов лечить, чем одного ребенка. Мимо нас по лестнице двое молодых хлопцев проносят раненного на носилках. Я с удивлением замечаю на раненном шеврон с украинским флагом! – Пленных мы тоже лечим, – поясняет Марина. – А помогают вылеченные военнопленные. Лифт не работает. Они таскают еду и носилки на этажи. – Не сбегут? – удивляюсь я. – Что ты! Сами вызвались. Второй раз быть пушечным мясом – ни за что. Хирург Юрий Николаевич что-то пишет за столом, кивает, чтобы я сел. Его халат расстегнут, рукава закатаны, я смотрю и понимаю, что-то не так. Его руки и лицо белые, на шее нет деревенского загара с четкой границей. После донбасского лета такое невозможно! Если только… До меня доходит – вместо солнца у хирурга каждый день бестеневые лампы операционной. Смущаюсь, перевожу взгляд. На углу стола пластиковый бокс с разными осколками. – Осколки после ваших операций? – догадываюсь я. Слышу тяжелый вздох. – После неудачных. С этими я не справился. Хирург достает из бокса стрелу-дротик размером со средний гвоздь. – Если бы она шла ровно, навылет… Вращается, падла, и рвет все подряд. В коробке сплошь мелкие осколки. За каждым кусочком металла оборванная жизнь. С крупными осколками до больницы не довозят. Юрий Николаевич зачерпывает горсть рваного металла: – До лета в основном советские попадались, а с июня сплошь натовская дрянь. – Запад в открытую с нами воюет, – подтверждаю я. – Кроме оружия, наемники, инструкторы, спутники. Уставший хирург грозит кулаком: – Я мечтаю, чтобы эти осколки вернулись обратно в те страны, где их произвели. Не экспонатами выставки против нацизма, а напрямик «Калибрами» и «Искандерами». – Зарвутся – получат! – обещаю я. Юрий Николаевич передает мне бумаги с выписным эпикризом и направлением на операцию в военный госпиталь. Замечает прилепленную бумажку с номером телефона. – О тебе спрашивал Тарантино. Просил ему перезвонить. Знаешь такого? – Командир батареи. – Тогда звони. Врач набирает номер и передает мне телефон. Как только слышу соединение, говорю, как в рацию: – Вызывает Кит. Прием! – Выжил все-таки, Кит. Тогда готовься. У ребят вопросы, – устало отвечает командир. – Какие? – Серьезные. Всех накрыло, а ты живой. Как? Ты командир расчета. Почему тебя не было с ними? – Я не помню. – Такое оправдание для Вепря не прокатит. – Для Вепря? – И для меня тоже. Случай странный и пахнет дурно. – Чем? – Ты и правда не врубаешься? Я мотаю больной головой, не соображая, что Тарантино меня не видит. Он понижает голос, но говорит без сочувствия: – Кит, ты под подозрением. Подозрения серьезней некуда. В предательстве! Теперь допер? Я раздавлен. Некоторое время молчу и спрашиваю: – И что мне делать? – Всё вспомнить! Или… Тарантино не договаривает. Перед моими глазами Чапай, зачитывающий заповеди. «Первый грех – предательство. За это расстрел». На ватных ногах я возвращаюсь к Марине. Медсестра выдает таблетки, делает обезболивающий укол, оценивает мой поникший вид и вкалывает другое лекарство. – Прими покрепче, на посошок. До госпиталя доедешь, – обещает она. Шесть часов пути на маршрутном автобусе – и я в Ростове-на-Дону. Боль терпима. Марина была права – на дорожку лекарства хватило. В дороге мне было о чем подумать. Меня обвиняют в гибели друзей самые близкие люди. Сначала Злата, которая ничего не знает, только чувствует. Затем командир, который знает даже то, чего я не помню. И в душу заползает сомнение. Моя вина в том, что я выжил? Или отшибленная память засыпала прахом реальную подлость? Как разобраться? И что ответить, когда спросят по-настоящему? На Ростовском автовокзале я принимаю решение – госпиталь подождет. Ищу автобус в родной Дальск. 10 И вот я в нашем дворе. Левая рука подвязана бандажом косынкой. Каждое движение отдается острой болью в груди. Опускаюсь на скамью, принимаю обезболивающее. Через час-другой должно стать легче. Накатывает воспоминание. Я с лучшим другом Антоном возвращаюсь из армии, нас встречает радостная Злата. Сейчас я тоже вернулся из армии с настоящей войны, и на мне военная форма. Не такая красивая, как раньше, без значков и аксельбантов. Даже шеврон «Группы Вагнера» пришлось снять, как предписано в контракте. Но главное отличие – я один. Друга нет. И Злата не бросится мне на шею. «Злата, я должен объяснить тебе…» Я плохо соображаю, какие найду слова для оправдания, но ноги сами собой ведут меня в ее квартиру. Дверь открывает ее отец, наш школьный учитель литературы Павел Петрович Солнцев. Каждый сентябрь он задавал сочинение на тему: «Как я провел лето». Я грыз ручку над чистым листом тетради и мучительно выдумывал, что же было такого особенного в стремительно пролетевших трех месяцах.