– Позвоните ему сейчас сами. Он нам не отвечает, – полковник Гущин смотрел на Тамару. – Игнорирует все наши звонки. Свяжитесь при мне с Кантемировым и включите громкую связь. Тамара кивнула и достала из кармана кардигана мобильный, набрала номер в одно касание. Гудки… – Тамар, привет, – раздался в телефоне мужской голос. Полковник Гущин напрягся – Кантемиров ответил секретарше матери – причем моментально. – Лева… голубчик… горе у нас… – Что случилось? – Лева, мама… Искра… она умерла! Полиция в доме! Говорят – убили ее! Задушили! – Тамара снова начала плакать. Тишина в мобильном. – Лева, Лева! Ты меня слышишь? Ее убили! – надрывалась Тамара. – Да. Подожди. В глазах темно, – голос Кантемирова охрип. – Приезжай сейчас же домой. Я одна здесь, и полиции полно. Всюду шарят! Я боюсь! – Я приеду. Ты не плачь… Я далеко. Но я буду так быстро, как смогу, – ответил Кантемиров. Гудки… он отключился. – Мне надо сообщить Кериму, – решительно заявила Тамара. – Пусть они развелись, но ведь прожили вместе почти четверть века. Он должен знать. Я ему потом позвоню. Или… вы… полиция мне запретите? – Ваше право, вы пока еще работаете на их семью, – ответил полковник Гущин. – А с сестрой Искры Светланой тоже планируете связаться? Тамара помолчала. – Она обрадуется смерти Искры Владимировны. У них всю жизнь не ладились отношения. Меньше всего мне бы хотелось сейчас с ней общаться. А насчет похорон… пусть Лева сам решает – приглашать нашу душную тетку Свету или нет. У полковника Гущина зазвонил мобильный – сразу два входящих. В Чехов из Москвы как раз привезли Светлану Кантемирову (легка на помине оказалась). Оперативник жаловался: «старуха устроила дикий скандал по пути из Москвы». На второй линии ждал старший оперативной группы – с новостями иного сорта: черный «Лендкрузер» опознали работники АЗС на шоссе, на выезде из Воеводине. У них работала камера, и машина Кантемировой на нее попала. Оператор и рабочий-заправщик, местные жители, и раньше, по их словам, замечали черный «Лендкрузер» на заправке. Рабочий сообщил – «Лендкрузер» проследовал мимо и свернул на дорогу. Оперативники просмотрели фрагмент записи с камеры – слова сотрудников АЗС подтвердились. Искра Кантемирова направлялась к федеральной трассе. Время на записи было 11.40. Однако на дороге она могла свернуть в любую сторону. Где же ее машина? К веранде приблизился один из полицейских, осматривавших участок, и показал жестом: нет. Полковник Гущин понял – борщевика Сосновского его подчиненные на участке так и не обнаружили. На даче академика Кантемирова, посвятившего свою жизнь изучению и продвижению этого растения, борщевик – ядовитый, непредсказуемый, чужой и коварный – не рос. Глава 30 Признание Клавдий Мамонтов нагнулся, схватил Илью Суркова за шкирку и поставил на ноги. – Внятно, членораздельно отвечай – кого, когда и где ты убил? – приказал он. – Макар, снимай его признание на мобильный. Вы, лейтенант, тоже. Участковый Фофанов выхватил из кармана телефон. На Суркова он не глядел – он взирал на Мамонтова с рукой на перевязи с восхищением и восторгом. Сурков походил на затравленного шакала, попавшего в капкан. – Я ее задушил, – глухо произнес он. – Кого ее? – повысил голос Клавдий Мамонтов. – Мать. ПАУЗА. Участковый Фофанов едва не уронил свой телефон. – Вы убили родную мать?! – ошарашенно спросил он. – Да! Да! Да! – заорал Сурков ему в лицо. – Она сама нарвалась! Она мне выбора не оставила! Угрожала отправить меня в тюрягу! – За что мать хотела отправить тебя, своего сына, в тюрьму? – Клавдий Мамонтов задавал вопросы, как гвозди вбивал. – Отвечай! Ну! – Я… взял те деньги… – Какие деньги? – Что она после первых майских выходных получила для пенсионеров. Вытащил пачку из ее сумки, когда она вернулась домой, – Сурков опустил голову. – Тайком. – Ты украл у матери деньги четвертого мая? Она их из-за праздников забрала накануне выдачи? – уточнил Клавдий Мамонтов. – Я не крал. Я взял в долг… Мне пришлось… Я сам залез в долги… – На дозу не хватило? – спросил Макар. – Пошел ты! Мажор! – с ненавистью выкрикнул Сурков. – Ты нашей сучьей жизни не знаешь, когда жрать дома нечего! – Ага. На бухло не хватает, – ответил Макар. – Твоя мать утром пятого мая хватилась денег. Поэтому она поспешила в банк и сняла со своего личного счета все накопления – сто с чем-то тысяч. – Ей надо было раздать чертовы пенсии, – Сурков зыркнул на них темными глазами. – Я пятого рано из дома смотался. Но она сразу усекла, что деньги из ее сумки взял я. Она вместо пенсий отдала свои бабки. Вечером орала на меня – «я честная женщина! Мой сын – вор!» Я ей пытался объяснить, что мне надо отдать долги. Если не расплачусь, меня в асфальт закатают… Но она ничего не желала слушать. Кричала. Грозила, что идет в полицию, напишет на меня заявление… – Почему она тогда не отправилась в полицию? – спросил Клавдий Мамонтов. – Я ее на коленях умолял, – ответил Сурков. – По полу перед ней ползал, унижался, просил не сдавать меня ментам. Она… – Мать тебя простила? Материнское сердце – воск? – Какой, к черту, воск? Она приказала, чтобы я вернул ей сто тридцать тысяч, – прошипел Сурков. – «Ты вернешь мне все до копейки» – вот ее слова. «Хорошо, я пожалею тебя, урода, не пойду к ментам, спасу тебя от тюряги, но ты мне все возместишь. Бросишь пить, устроишься на работу и с каждой зарплаты станешь отдавать мне две трети денег». Она меня в кабалу к себе вознамерилась взять! Приперла меня угрозами к стенке. Я ей поклялся. Она на следующий день отдала дедам остаток пенсий из своих бабок. А я начал работу искать. И нашел – вышел после праздников ограды красить в парке. Я их красил, красил, гробился дотемна… Но мне в мае даже аванса не заплатили. Ни копейки не дали! Клавдий Мамонтов вспомнил: полковник Гущин, проверявший Суркова, говорил им – тот действительно трудоустраивался в парк рабочим, однако история с оградами продлилась недолго. – Дальше? – Девятнадцатого мая мать откуда-то узнала, что я бросил работу. Шпионила за мной тайно? Я дома не ночевал, а когда вернулся, она устроила скандал. Объявила мне: кражи денег тебе не прощу. Обзывала меня вором и паразитом. Снова угрожала, что завтра же пойдет в ментовку и заложит меня. Родная мать! – выкрикнул Сурков. На его глазах внезапно выступили слезы. – Каково мне было слышать такое? Мама… она меня предала, собиралась ментам заложить! – Но вы ее обокрали! – не выдержал юный участковый Фофанов. – Да заткнись ты, мент! А ты вообще в курсе – румяный, сытый – нашей жизни здесь, в трущобе?! Я вам душу изливаю. Признаюсь! – Сурков помотал головой. – Она орала матом, угрожала… Я был пьяный… Утром она ушла. Мне ни слова не сказала. Я не знал, как она поступит – отправится ли в полицию после работы – вечером же обещала. Я сидел, пил… Потом я решил поехать за ней следом. Просто поговорить… Умолять ее снова… Сел на автобус восемьсот двадцатый – он первый подошел к остановке. Может, если бы не этот автобус, я бы и не сделал ничего… Вышел в той проклятой деревне. Мать годами ходила к своим старикам в Трапезниково и Зуйки одной и той же дорогой и всегда, если затем ехала с почтой в Мелихово, возвращалась к шоссе, к остановке через поля и рощу, срезала путь. Я ее даже сам несколько раз сопровождал, когда у нее почтовая сумка была очень тяжелая. Поэтому я все знал. Я ее хотел встретить возле шоссе, где никогда никого нет. Просто поговорить в тишине, снова ее просить… Сидел в кустах, ждал… Долго ждал. Очень долго. – Лжешь ты, что хотел встретить мать в безлюдной лесополосе только для разговора, – жестко оборвал его Мамонтов. – Ты веревку с собой привез. Припас удавку для мамы. Или скажешь – она случайно у тебя в кармане завалялась, как случайно к остановке автобус нужный прикатил? Сурков молчал. – Говори правду, – потребовал Клавдий Мамонтов. – Да она мне выбора не оставила! Вечером оскорбляла меня – вор, изверг! «Веры тебе нет, опять у меня деньги государственные почтовые украдешь, а у меня больше ни шиша для покрытия недостачи». Орала, мол, меня все равно в тюрягу упекут, а ее навек опозорят, всю нашу фамилию опозорят, а она честная женщина, рабочий класс… А я выродок, и мое место в тюрьме, и она меня туда отправит. Мамаша со своей честностью всю жизнь носилась словно с писаной торбой! Она ее поставила выше меня, своего сына, и я… я ее в душе приговорил за это. Я решил покончить с ней. Убить ее. – Как ты ее душил? – спросил Клавдий Мамонтов. Сурков умолк. Затем закрыл лицо руками. – Я ее дождался в лесу. Она брела по тропе под дождем. Я вытащил веревку… да, я ее прихватил с собой… Мать меня не видела. Она миновала кусты, где я ее ждал, и я набросился на нее сзади, затянул удавку, повалил ее на землю. Она хрипела… Сурков снова замолчал. Он весь дрожал. – Когда я понял, что она мертва, мне стало страшно. Я убежал оттуда. Я даже не помню, где я шлялся. Я с собой бутылку водки из дома взял для храбрости, куража… Я пил, глушил себя… Потом вернулся домой. Опять пил. На следующий день явились менты и начали стучать мне в дверь… Да я сам в тот миг готов был удавиться! В петлю лезть! – Какая на тебе двадцатого мая была обувь? – спросил Клавдий Мамонтов, вспомнив про слова Гущина о смазанном следе, найденном недалеко от тропы. – Кроссовки. Участковый Фофанов метнулся в захламленную прихожую и вернулся с кроссовками – белыми, старыми, потертыми, грязными.