Часть вторая Миф-линии …когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно 2-е послание Коринфянам 4:18 1 Двадцать миль в пути, это вам не шутки. Разверзлись хляби небесные, излив вместе с проливным дождем анаграммы. С неба хлынуло через две мили после Дандолка, как раз там, где дорога коротенько поздоровалась с католическим кладбищем. Созерцая простирающиеся впереди восемнадцать миль пути и горы на горизонте, Гонзага приуныл и погрузился в Нагмамару. Смуглый коротышка всегда начинал разговаривать анаграммами, если у него портилось настроение. Разгадывание анаграмм давало Тиресию, который был выше, худее и седее, желанную возможность чем-нибудь занять разум, пока тело тупо отмеряло шагами мили под ливнем. Там, где перистые лохмотья холодных влажных туч спускались по склонам холмов до самого леса Рейвенсдейл, фермер Мулвенна из Джонсборо, перевозивший свиней на новом тракторе «Фергюсон» через границу в город Ньюри, склонился с высокого трона (ибо трактор «Фергюсон» был объектом поклонения в Джонсборо 1930-х) и предложил подвезти двух промокших до нитки бродяг. Если, конечно, они не против ехать в прицепе, со свиньями. – Сэр, нищим выбирать не приходится, – ответствовал Тиресий. – И, дорогой мой Гонзага, разве мы с тобой не самые сирые и убогие во всем братстве? И разве свинья не самое благословенное из животных? Язычники-китайцы считают вдвойне благословенным дом, под стропилами коего обитает свинья, и в этом отношении жители Четырех зеленых полей [30] выражают свое недвусмысленное согласие. Разве мы не приглашаем славных розовых джентльменов разделить с нами кров? Разве не бытует мнение, что из всех живых существ именно благородную свинью Создатель наградил умением видеть ветер? И, следовательно, разве не подобает нам разделить с ними сей распрекрасный транспорт, раз уж дар различения незримого уже разделен моей скромной персоной? – Так подвезти или будешь весь день мокнуть под дождем и чесать языком? – спросил фермер Мулвенна из Джонсборо. Гонзага уже копался в навозе и соломе на полу прицепа в поисках каких-нибудь потерянных мелочей для своего мешка. Пока йомен Мулвенна, его свиньи и пассажиры горделиво тряслись по дороге в Ньюри, Тиресий произнес короткую речь о китайской даосской философии в контексте Двух принципов, иллюстрируя лекцию поучительными баснями времен империи Цинь. – А знаешь ли ты, дорогой мой Гого, что в Китае босяки пользовались определенным уважением? Многие создавали гильдии нищих, и я не могу отделаться от мысли, что нам стоило бы последовать их примеру. Согласно устоявшейся практике, член гильдии бил в гонг, дудел в дуду или каким-то иным способом нарушал всеобщий покой, пока граждане не платили ему достаточно, чтобы прекратить сии старания. Некоторые – поверишь ли ты, Гого? – раскручивали над головой мертвых кошек на веревке, несомненно, причиняя значительные страдания котофилам, коих было примечательно много в тот исторический период. О да, Гого, попрошайки в Китае классической эпохи были так хорошо организованы, что символическое пожертвование в казну гильдии предоставляло купцу или домовладельцу иммунитет от домогательств на целый год. Ах, Гого, как же мне сейчас хочется чашечку «Эрл Грея»… очень хочется… – Х-ха! Ашёлн! Над горбатыми розовыми спинами свиней фермера Мулвенны показалось лицо Гонзаги, измазанное грязью и улыбающееся. Он держал двумя пальцами пенни Свободного государства [31]. Начисто вытерев монетку, компаньон торжествующе помахал ею перед носом Тиресия, а потом сунул в недра сильно поношенного и еще более грязного солдатского заплечного мешка. Двадцать миль под дождем – это вам не шутки, только дождь и анаграммы; ни одной достойной души, достаточно щедрой, чтобы сберечь кожаную обувь бродяги, предложив его подвезти. Воспользовавшись временным убежищем среди живописных руин замка на берегу, Гонзага уткнулся носом в землю и, сопя, начал выискивать новые сокровища для своего мешка. – Что за денек, что за погода и что за время года, – нараспев произнес Тиресий, созерцая дождь, падающий с серого неба. Не найдя ничего стоящего, путники двинулись дальше сквозь бесчисленные миллионы капель, по дороге, льнущей к морю, мимо сосен, тактично прикрывающих от алчущих взоров летние прибрежные резиденции вкупе с привычками их арендаторов-толстосумов. Впереди взмыли струйки дыма и островерхие крыши деревни, куда бродяги и держали путь, а дальше и выше – склоны гор. Тиресий попросил коллегу немного подождать, пока он насладится пейзажем. – Сравнимо с видом на Монте-Карло или с той часто восхваляемой дорогой, что ведет на юг из Неаполя в Сорренто, овеваемая дыханием Везувия, – ты согласен, Гого? Однако я скоро помру от этих ботинок. Точнее, ежели перевести с ирландского, придерживаясь буквалистского подхода, «эти ботинки, они меня убивают» [32]. Они отдохнули у подножия небольшого обелиска [33], одиноко высившегося на ничем не примечательном коровьем пастбище у дороги. – «Воздвигнут в память о генерал-майоре Роберте Джоне Россе, которому во время войны с колониями в 1814 году поистине удалось захватить и сжечь Белый дом, но сперва он угостился президентским обедом, еще не успевшим остыть на столе, и освободил президентский винный погреб. По-видимому, в меню была перепелка», – прочитал, ворча и пыхтя, Тиресий выгравированную на камне надпись, одновременно снимая ботинки; сначала левый, затем правый. – Ох и ах, Гого; простые удовольствия, они пробирают до глубины души. Ох… ах… Гонзага подобрал пару каменных осколков, отвалившихся от заявки Роберта Джона Росса на бессмертие, внимательно осмотрел и швырнул через плечо. Тиресий достал из жилетного кармана пару квадратных очков с толстыми стеклами. Внутри линз переливалось и вихрилось арлекинское многоцветье. Бродяга аккуратно нацепил проволочные дужки на свои уши в золотушных язвах и продолжил: – Сдается мне, Гого, настало время для краткой разведки, после которой мы вкусим непревзойденный чай «Эрл Грей», славящийся своими чудесными тонизирующими свойствами. – Скофу? Лезу? – Пожалуйста, немного терпения, пока мои старые усталые органы зрения приноровятся… Да, кое-что есть. Течение миф-линии довольно точно повторяет геоморфологический ландшафт. Очевидно, здесь не было никаких человеческих поселений и мифической активности до того, как пейзаж стабилизировался после ледникового периода. Я различаю беспорядочное скопление мелких узлов вдоль речной долины, и, похоже, вдоль береговой линии имеется октава истлевших миф-отголосков. Место, которое мы попираем своими непревзойденными ходулями, представляет собой фокусную точку одного такого старого, угасающего отголоска – скорее всего, времен раннего каменного века, когда здесь располагалось некое поселение. Ужасный беспорядок. Я пытаюсь отделить мажорные октавы от минорных обертонов. Да… да, вот и они. Посмотри вон туда, Гого. Видишь? Гонзага присел на корточки и, прищурившись, взглянул в нужную сторону. Дрожащий указательный палец Тиресия был устремлен на невысокую гору с плоской вершиной на краю массива, образующего открыточный фон для деревни в долине. – Йоорвыдх лезу? – Главный хордовый узел. Прямо в высшей точке, – подтвердил старик. Он снял квадратные очки с внушительного шнобеля, любовно завернул в пергамент и возвратил в карман у самого сердца. – Любезный товарищ, как насчет той давно обещанной чашечки жидкого нектара? Завтра будет вдосталь времени для предначертанных дел. Нынче же отдохнем, восстановим силы, разомлеем и вкусим блаженства в деревне Ростревор. – Засаленные пряди, целую вечность не видавшие гребня, всколыхнулись, когда он кивнул на тучи, рвущиеся под тяжестью собственного дождя. Вечерний свет разбавленной охрой заструился по склонам гор и залил деревню. – Видишь, дорогой Гого, стихии и те соизволили нам улыбнуться. – Дадьтцав лимь в упит, тоэ амв ен уштик, – проворчал Гонзага и, подняв из травы выброшенную кем-то крышечку от бутылки красного лимонада «Кантрел и Кокрейн», сунул находку в карман. Достал из нагрудного патронташа металлический цилиндрик, открыл и высыпал несколько крупиц черного чая в железный котелок, болтавшийся до того на его поясе. – Евдрзаи оксрёт. У ямен инго тябло. 2 Кабаньи копыта, кабаньи рыла: стадо громадных кабаняр прискакало с трясин Маллингара и Килдэра на денек и заполнило свободные стулья, шлепаясь вокруг столов, как жирная ветчина, безжалостно втиснутая в апоплексически тесную твидовую куртку и штаны из чертовой кожи. Кабаняры неизменно сидели так далеко от своих женщин, как только позволяла геометрия помещения. Бросив взгляд на эти пирожки с салом, завернутые в ткани с цветочками, на щеки оттенка телятины в консервном узилище, вряд ли кто упрекнул бы любого кабаняру за желание предельно увеличить дистанцию между собственной персоной и дражайшей супружницей. Отчего у ирландских женщин так быстро отрастает внушительная моногрудь и прилагаемый к оной монозад? И каков секрет туалетной воды «Жена фермера», чей своеобразный букет – пьянящая смесь выделений перезрелого возраста и жира, разогретого сжатием до точки спонтанного возгорания, – они источают? Джессика всей душой ненавидела вторники, когда влекомые жаждой покупок, колышущиеся орды краснощеких сельчан вываливались на платформы вокзалов Конноли и Пирс и неслись, словно стада призовых особей ландрасской породы, к блистающим свинарникам «Клерис», «Браун-Томас» и «Суитцерс». Наблюдая, как клиенты, подергивая брылями, пережевывают очередной шматок мясца с овощами, она представляла себе, что в каждой голове с поросячьими глазками бесконечно повторяется песенка: «Ням-ням, свиной задок, картошечка да капустный листок; ням-ням, свиной задок, картошечка да капустный листок…» Визитеры классом повыше – стряпчий, банковский клерк, бухгалтер, маклер, администратор универмага – по вторникам из-за фермеров с их женами держались подальше, и за утрату чаевых вкупе с ритуальным обезличенным флиртом Джессика презирала свинолюдей. Вторники навеки сплавились в ее сознании с вонью капусты, тушащейся в здоровенных чанах, и ритмичным движением деревенских челюстей. Шумно ворваться через распашные двери в парной жар и смрад кухни. С грохотом опустить тарелки в раковину; посмотреть на часы – кажется, опаздывают, а может, стоят или идут, наоборот; перевести дух, прислониться к прохладному холодильнику, выдохнуть «О господи…», воспылать безответной любовью к сигарете «Вудбайн», быстренько выйти обратно через громкие распашные двери, прихватив еще четыре порции фирменного блюда «Ланч покупателя». Когда Джессика в очередной раз покидала кухню, навстречу попалась заклятая вражина – Толстуха Летти, и без насмешки, как обычно, не обошлось: – Похоже, болотник за шестым столиком втюрился. Спрашивал, когда у тебя заканчивается смена, ну и так далее… Когда Джессика возвращалась, а Толстуха Летти выходила, настал момент для реванша: – Пожалуйста, сообщи джентльмену за шестым столиком, что его рожа смахивает на какашку, пролежавшую в сортире три дня. И вновь они поменялись местами. Толстуха Летти: – Какая же ты черноротая дрянь, Джессика Колдуэлл. Грохот двери и тарелок. – А тебе, душечка Летти, стоило бы раздвинуть ноги и уступить право голоса своей дырке в жопе – от нее толку будет куда больше. И следующий раунд: – По крайней мере, Эймонн приедет за мной на машине и отвезет в Феникс-парк на концерт – выкуси, Джессика Колдуэлл. Спустя два обслуженных столика, три прибранных и один оплаченный счет: – Твой Эймонн, он же в Силах обороны, да? Каково это, все делать по команде? Раз-два – юбку вверх, три-четыре – трусы вниз… – Ты сука, Джессика Колдуэлл. У меня, по крайней мере, есть парень. – У меня тоже, душечка Летти, и не какой-нибудь сраный игрушечный солдатик – настоящий боец, мятежник из Ирландской республиканской армии. – Врешь как дышишь, Джессика Колдуэлл. Джессика Колдуэлл не была лгуньей. Она была выдумщицей. А если кому-то не хватало мозгов распознать выдумку – ну ладно, не будем спорить по мелочам, ложь – на слух, то ему же хуже. Ее вины в том, что люди принимали унылые плоды воображения за чистую монету, не было. Она врала с той же непринужденностью, с какой птица поет. – Дамы, дамы, это общественный ресторан. Клиенты пришли, чтобы насладиться обедом, а не слушать, как вы тут цапаетесь, словно две грымзы с Монтгомери-стрит. Брендан, главный повар, будучи единственным мужчиной в кухне, обладал властью, несоразмерной положению. Распашные двери хлопали и качались, а в остальном царствовала напряженная, взрывоопасная тишина, пока наконец часы не очнулись от раздумий и не пробили шесть. Безмолвие и прохлада в переулке за рестораном Мэнгана вызывали почти священный трепет. Джессика тряхнула волосами, избавляясь от скопившейся за день вони, и потянулась в теплом, переменчивом солнечном свете, который окрашивал все в оттенки этрусской терракоты. По-над дымоходами и потрескавшейся черепицей пролетел обрывок птичьей песни. Джессика курила длинную, роскошную сигарету «Вудбайн», а с вокзалов, поименованных в честь мертвых патриотов,[34] отъезжали поезда, чтобы развезти сомлевших свиномужиков с краснощекими супружницами – парочки привалились друг к другу, переваривая обильный «Ланч покупателя», – по дырам в живой изгороди между Маллингаром и Килдэром. Грандиозный вечер развертывался над георгианскими улицами Южного Дублина, словно декорация для экстравагантной постановки «Аиды». Трамвай остановился, высадил Джессику в конце Белгрейв-роуд и с грохотом двинулся дальше, вглубь помпезного викторианского Пальмерстауна. Фортепианная музыка – Джокаста репетирует Моцарта. Неужели ей никогда не надоедали арпеджио, глиссандо, диминуэндо и прочая унылая итальянщина? В возрасте пяти лет Джессика нашептала отцу, что входная дверь их родового гнездышка похожа на улыбающееся лицо, и это привело его в восторг, а потом стало семейной легендой; бронзовое приветствие всем гостям дома № 20. Девушка помахала Джокасте – точнее, Джо-Джо, так богемнее, – сестре, которая ей нравилась, и получила в ответ кивок и улыбку. По лестнице шумно спустилась Джасмин, она же Дрянь – сестра, которая Джессике не нравилась; угрюмая и прыщавая, в форме Девичьей бригады, туго обтягивающей жирное тельце. – Мне надо найти новую песню для вечернего концерта, – заявила она. Это прозвучало почти как обвинение. – Я знаю одну замечательную песню, которой ты можешь научить своих друзей. Начинается вот так: Я дятлу засунула палец под хвост, И дятел вскричал: «Это ж к Господу мост! Аллилуйя! Толкай! Аллилуйя! Аллилуйя!» Дрянь ретировалась, скандализированная. Джессика относилась с подозрением к излишне религиозным людям, особенно если те были на пять лет младше ее самой. – Джессика Колдуэлл! Грозный рык донесся с верхней площадки лестницы, из отцовского святилища. Джессика любила кабинет отца ненамного меньше, чем его самого; тройные окна со свинцовым переплетом, из которых открывался великолепный вид на сад и деревья Пальмерстауна позади сада, потолок с «фонарем», через который на письменный стол и чертежную доску падал свет, образуя узор в виде лотоса, – сколько Джессика себя помнила, в кабинете всегда было светло и тепло. Чарли Колдуэлл был дизайнером изысканного белья и посуды для эксклюзивной линейки предметов интерьера «Дохени и Несбитт». Президент Чайлдерс ел свой обед с тарелок с рисунками Чарли Колдуэлла, и подавали этот самый обед на скатерти с рисунками Чарли Колдуэлла, чей отец тоже был дизайнером посуды и больше всего гордился тем, что его лучшие проекты пошли ко дну вместе с «Титаником». Вторя отцу, Ч. Колдуэлл открыто причислял себя к протестантам-радикалам, считая эти две философии в новой Ирландии сильно недооцененными. Полки из вощеного дуба в кабинете были заполнены книгами, отражавшими, по мнению отца Джессики, его двойное наследие, а еще неизменно вызывавшими неодобрение со стороны мистера Перро, священника, во время его редких визитов. Тот всегда неодобрительно относился к семье Колдуэлл. Человека, назвавшего своих детей Джессикой, Джокастой и Джасмин, и правда стоило заподозрить в ереси. Отважный и пока что победоносный борец с облысением, Чарли Колдуэлл приписывал как свой успех в удержании волос, так и свою интеллектуальную энергию электрическому массажу головы Дуайера («Зачем сверкать макушкой?»).