– Джессика Колдуэлл, я за всю жизнь не встречал чертовки-матерщинницы, которая превзошла бы тебя. Может, хватит оскорблять чувствительную Джасмин? – Да она же все время ходит с таким видом, словно у нее в заднице застрял лимон… Рисовальщик от хохота откинулся на спинку чиппендейловского кресла. – Как прошел день на службе у мистера Мэнгана? – Хре… очень плохо. Папа, почему… – Хочешь спросить, почему ты не можешь пойти в колледж, чтобы учиться на иллюстратора? Это все обернется изумительным мотовством, когда ты в конце концов выскочишь замуж за первого встречного и заведешь детей. Время и деньги коту под хвост. – Джокаста собирается стать концертирующей пианисткой. Это не пустая трата времени и денег? – У Джокасты большой талант. – А я? Я рисую так же хорошо, как и ты. Лучше. Битва длилась давно, стороны успели окопаться. Джессика спорила по привычке. Заработав достаточно денег в «Семейном ресторане Мэнгана», она сама поступит в колледж, изучать искусство иллюстрации; будет работать до седьмого пота, чтобы расплатиться, и все получится. Ей предначертано великое будущее. Это решил кое-кто более могущественный, чем Ч. Колдуэлл, эсквайр. – Ужинать будешь, дочь? И все-таки она любила отца. – Ну, я договорилась с Роззи и Эм… – Неужели оставишь меня на растерзание своей матери, неблагодарное дитя? Она перегнулась через стол и поцеловала не совсем лысую макушку. – О, пап, для подлого старого негодяя ты просто душка. Внизу в холле, направляясь к входной двери («Пока, Джокаста; ой, в смысле Джо-Джо»), она столкнулась с Дрянью, выкручивающей нечто замысловато-непристойное вымпелом на шесте. – Не забудь второй куплет: И дятел вскричал: «Это ж к Господу мост! Аллилуйя! Верти! Аллилуйя! Аллилуйя!» Школа Христианских братьев взирала на Хейтсбери-стрит свысока, как Чистилище на Обитель удовольствий. Дома, обращенные к школе, упрямо и вызывающе демонстрировали заваленные ветхими обломками и гротескно-огромными детскими колясками задние дворы; потускневшую латунь и ржавеющие частоколы; герань, обреченную размышлять на подоконнике о глубине своего падения; белые, крошащиеся собачьи экскременты; засаленные бумажные пакеты. Джессика знала, что ее мать считает Розлин, как и всю семью Фицпатрик, отбросами общества, несмотря на старое доброе норманнское имя и тот факт, что Роззи вместе с Джессикой и третьим членом их компании, Эммой Тэлбот, время от времени пели втроем в церкви что-нибудь благочестивое, доставляя удовольствие даже самым придирчивым слушателям. Мнение матери, как правило, мало что значило для Джессики, считавшей себя человеком, который не судит по внешнему виду, а зрит истину. Как Иисус. Передняя комната дома № 38 была заставлена ободранной мебелью и викторианскими гравюрами предположительно вдохновляющего свойства. Между «Иисусом милостивым, кротким и нежным, ведущим Юное дитя по Пути истинному» и библейской хронологией в рамочке – от Вечности через Творение, Искупление и Апокалипсис снова к Вечности – светился и гудел радиоприемник, извлекая из эфира «Шоу оркестра Билли Коттона». – Анна-Мари, соседка, говорит, что отец Кампер заставляет прочитать двадцать «Аве Мария» и пять «Отче наш», если слушал Би-би-си, – сказала Розз. Она повторяла одно и то же заявление каждый раз, когда подружки крутили ручку настройки на деревянном корпусе, покидая волну «Радио Эренн»; от ее слов их охватывал заветный трепет. Постукивая ногами в такт дерзким ритмам саксофонов и кларнетов, девочки листали мягкие, блестящие страницы «Пикче парейд» и «Филм фан» и говорили о мальчиках. Розз была влюблена в Бинга Кросби, короля крунеров,[35] но остановила свой выбор на продавце пылесосов. Недавно полномочия последнего были расширены: помимо дозволения на французский поцелуй он получил дозволение расстегнуть бюстгальтер, но до дозволения скользнуть рукой в трусики оставалось несколько месяцев. Эм не продвинулась дальше первого поцелуя с плотно сжатыми губами в последнем ряду мест за два пенни в кинотеатре «Карлтон», однако она встречалась с помощником мастера по укладке черепицы из Харолдскросса всего-то три недели. Эту историю окутывали архисложные интриги. Если мать узнает, что Эмма спуталась с католиком… Комментарии излишни. Одна лишь Джессика оставалась унылой весталкой. – Ну же, Джессика, тебе нужен дружок, а то внизу все зарастет. – Эдуардо – который Калиостро – заинтересовался тобой. Я видела, как он на тебя смотрел прошлым вечером, и мне кажется, ты ему нравишься. Эдуардо Калиостро был кудрявым итальянским Адонисом и, к сожалению, знал об этом. По слухам, этот сын иммигранта, владельца закусочной, зачесывал волосы назад, окунув голову во фритюрницу. Он был классическим сердцеедом – в хорошие вечера обжигал сильней, чем горячий жир. А еще казался воплощением средиземноморской красоты, пока не открывал рот: будучи итало-ирландцем в первом поколении, он не унаследовал от матери ни единой мелодичной интонации. Ратмайнсский говор – безыскусный, как стульчак. Джессика презирала Эдуардо Калиостро и не упускала ни единой возможности публично унизить его за спесь. Однако всё потихоньку шло к тому, что ей придется выбрать либо его, либо Малую лигу порядочности и чистоты. – С чего вы взяли, будто у меня нет парня? Очень даже есть. Я с ним встречаюсь уже четыре недели и три дня, но никому не могу о нем рассказать. – Фрагменты малозначимого вранья грохотали и мельтешили в ее голове, пока не собрались в одну громадную, эпических масштабов ложь: знакомая прелюдия к ловкому трюку, основанному на вдохновенной импровизации. – Его зовут Деймиан. Он высокий и, конечно, очень красивый, волосы у него черные как вороново крыло. Я не знаю его фамилии; он не сказал. На самом деле я даже не уверена, что Деймиан – его настоящее имя. Он говорит, что никому не может доверять, даже мне. Ему надо соблюдать осторожность. Трудно устраивать свидания. Нельзя встречаться в обычных местах, куда все ходят, он не может рисковать быть замеченным, поэтому чаще все происходит после наступления темноты, на определенной скамейке в парке или в переулке. Он оставляет сообщения для меня в кондитерской «У Ханны». Он никогда не сможет прийти в наш дом. Я не рискну показать его маме и папе. – Она тяжело вздохнула. – Дело в том, что он в бегах. Он доброволец в ИРА. – Разоблачение было встречено насмешливыми возгласами. – Это правда, клянусь богом. Он был в Бригаде Типперери [36], но сейчас находится на специальном задании в Дублине. Это все, что он мне рассказал, однако я думаю, что его послали убить кого-то высокопоставленного в правительстве Свободного государства. У него есть пистолет – револьвер «Уэбли», – он постоянно носит его с собой, на случай если Спецотдел устроит засаду и придется отстреливаться. Он мне показал. Носит его под армейской шинелью – говорит, снял ее с солдата, которого застрелил в горах Галти. Однако он не разрешает мне прикасаться к пистолету; дескать, женщинам не подобает иметь дел с оружием. По-моему, это так старомодно и романтично с его стороны. Ему двадцать два, и он просто сногсшибательный. Я думаю, это потому, что за ним охотятся. Он все твердит, что хочет удрать со мной и жить вместе в бегах, но я отвечаю, что это глупо, и тогда ему становится совсем грустно, потому что он думает, что каждая наша встреча может оказаться последней – возможно, этой самой ночью Спецотдел застрелит его где-нибудь на улице. Я понятия не имею, куда он уходит и откуда приходит. Он говорит, так для нас обоих безопаснее. И все же я знаю, что он в ИРА из-за старшего брата, который участвовал в Гражданской войне и был схвачен и казнен теми, кого Деймиан называет предателями Свободного государства. Когда он говорит о брате, становится очень бледным, тихим и опасным. На пике полета фантазии ее сбили номером «Филм фан» за апрель 1934 года – фоточкой Мэй Уэст прямиком по физиономии. – Врешь как дышишь, Джессика Колдуэлл! Она показала обвинительницам два пальца [37]. – Идите в жопу. Это была чертовски хорошая ложь. Вы же почти поверили, да? Биг-бэнд Билли Коттона и ритмы Би-би-си тщетно боролись с католическими вечерними сумерками, опускающимися на глухие стены Школы Христианских братьев. Ожидая одиннадцатичасовой трамвай, Джессика обратила внимание на все еще светлое небо. Голубое сияние на дальнем западе несомненно предвещало лето, и дымящиеся трубы Дублина на его фоне казались то ли частоколом, то ли осадными машинами небесной армии. Темные полумесяцы и ятаганы мельтешили среди угловатых теней; вернувшиеся из земель язычников-мавров и берберов стрижи рассекали фиолетовый вечер. Девушка представила себе Дублин их глазами. Улицы, переулки, проезды, крыши и дымоходы, каменные Гибернии [38], мраморные арфы и кованые кельтские кресты утратили человеческий смысл и слились в единый ландшафт из каньонов и долин, высоких утесов и узких уступов. Вспомнив вестерны, которые показывали в кинотеатрах по субботам в дневное время, Джессика увидела, как Дублин превратился в огромную Долину монументов [39] из холмов с крутыми склонами, столовых гор и бесплодных земель, над которой она пикировала и закладывала виражи. Через каньоны из красного кирпича, обрамленные уступами карнизов, над крутыми горными хребтами крыш, огибая вулканические жерла дымоходов, – она летала, поглядывая вниз, на окаймленную светящимися деревьями долину, где громоздкие чадящие животные, пошатываясь, двигались предопределенными и неизменными маршрутами. А потом заметила собственное лицо, обращенное вверх, к стайке стрижей. На остановку прибыл трамвай, посыпались голубые искры. Девушка плюхнулась на заднее сиденье. Мать всегда говорила садиться у двери, чтобы вскочить, если кто-то попытается… ну, ты понимаешь… что-нибудь предпринять. Джессика все еще была озадачена увиденным с точки зрения птицы. Она очень давно наслаждалась энергичной воображаемой жизнью и – пусть в последнее время погружения в поток сознания становились все более глубокими и захватывающими – всегда знала, по какую сторону разделительной линии между реальностью и воображением пребывает на самом деле. Но в этот раз все было по-настоящему. На один миг она перенеслась туда, видела то, что видели стрижи, была одной из них. Ее внутренний и внешний Дублины – зримый и осязаемый Байле-А-Клиа и незримая, неосязаемая Анна Ливия Плюрабелль, в чертогах сердца заключенная, начали терять свои характерные особенности и сливаться: Байланна Лива Клиабелль [40]. Кондуктор пробирался вдоль сидений, щелкая компостером. Джессика вспомнила, что деньги на дорогу домой потратила на экземпляр «Пикче парейд» в газетном киоске на Кэмден-стрит. Пузатый кондуктор приближался, ряд за рядом. Джессика сымпровизировала шквал вранья, но ни одна из выдумок ни за что не убедила бы кондуктора, а потом вспомнила о шести пенсах «на всякий случай». Да здравствует мамина мудрость! Спасительная монетка была припрятана в верхней части чулка. Попытки ее незаметно вытащить привлекли внимание сидевшего напротив молодого темноволосого мужчины в тяжелом пальто (наверняка слишком жарком для такой ночи). Он улыбнулся. Джессика нахмурилась и продолжила под подолом юбки сражение с тугой резинкой. Есть, получилось, нашла… Трамвай качнуло на стыке рельсов. Шестипенсовик упал на пол и закатился под сиденье темноволосого мужчины. Джессика замаскировала вырвавшееся ругательство тяжелым вздохом. – Секундочку, – сказал темноволосый. Он наклонился порыться среди окурков под сиденьем. Полы смехотворно тяжелого пальто распахнулись. За пояс брюк был заткнут блестящий от масла черный револьвер. Когда Джессика вошла в улыбчивую парадную дверь дома № 20, на верхней площадке лестницы горел свет. Это вряд ли был добрый знак. Если отец засиделся допоздна, что-то сдохло в лесу. Он позвал дочь в кабинет тоном, который как бы намекал, что не стоит будить домашних. Его лицо так же не предвещало ничего хорошего. – Сегодня вечером мне позвонили. – Рада за тебя. – Это был мистер Мэнган. Очевидно, свидетелями твоего представления были все клиенты, которые пришли пообедать. Он дал понять в весьма недвусмысленных выражениях, что это последний – самый последний раз, когда подобное сойдет тебе с рук. Это был еще один давний фронт затянувшейся войны. – Ой, да ладно, ты же не всерьез… Но он был серьезен. – Правда, Джессика, так больше не может продолжаться. Ругань, ложь, нарочитая вульгарность. Лишь вопрос времени, когда ты оскорбишь какого-нибудь клиента. С этим точно надо что-то делать. – Ты всегда так говоришь. – Увы мне. На этот раз, однако, я перешел от слов к делу. Записал тебя на прием к доктору Руку, специалисту по проблемам подростков, психологу. – По-твоему, я проблемный подросток? Госпадибоже, пап. Он вздохнул, подняв руки в жесте смирения. – Встреча назначена на утро субботы. Одиннадцать часов. – Да твою ж м… – Затем она разглядела в позе и взгляде отца отчаянную готовность обороняться и, поскольку действительно его любила, сказала: – Ну ладно, я пойду. Может, будет весело. Поди знай… 3 Человек, способный назвать Скотти Кромлина, любимца мисс Фэншоу, моей престарелой секретарши, «маленькой чепухней», да еще и глядя прямо в ее каменную физиономию, достоин моего вечного восхищения и в некотором роде профессионального уважения. Я с нетерпением ждал первого сеанса с Джессикой Колдуэлл. Описанная ее родителями картина готовила к тому, чтобы узреть некоего монстра, извергающего брань и оскорбления, страдающего непреодолимым влечением ко лжи и бахвальству. Вообразите мое изумление, когда в приемной я обнаружил (и даже не заметил мрачный взгляд мисс Фэншоу) не какую-нибудь дублинскую рыночную хабалку с обветренными щеками и опухшими губами, а девушку почти ангельской красоты и манер (если не считать явно неангельский изгиб рта и блеск в глазах), обладательницу очаровательного плавного акцента Южного Дублина. Каждый психолог должен быть в какой-то мере мастером изысканного притворства и мягкого обмана; предстояла бодрящая схватка лицом к лицу – ее врожденный талант против моей профессиональной подготовки. И у меня не было сомнений, кто выйдет победителем. Девушке удалось вывести меня из себя на самом первом тесте. Я показывал ей стандартный набор чернильных клякс Роршаха. Джессика изучила первую карточку со всех мыслимых сторон, прежде чем объявить: «Два котенка». Вторая карточка, после небольшого усилия, принесла тот же результат: «Два котенка». Третья: «Два котенка». Четвертая, пятая, шестая – аналогично. Я напомнил ей, что надо говорить первый вариант, который пришел в голову. – Это и есть первый. – Каждый рисунок похож на двух котят? – Да. А что не так? – Может, они еще на что-нибудь похожи? – Например? – Ну, вот эта картинка напоминает мне… э-э… по-моему, она выглядит как нечто эротическое. – А мне не кажется, что тут изображено нечто эротическое. Тут нарисованы два котенка. С чего вдруг вы увидели в рисунке эротику? – Ну, он напоминает мне вагину. – Ого, а вы грязный старикашка. Если бы мама знала, что посылает меня разглядывать грязные картинки…