Мы приступили к тесту на словесные ассоциации, который обернулся еще бо́льшим фарсом, чем черные кляксы. Джессика явно оценила мои способности и мастерски переиграла наш диалог таким образом, что я давал непристойные и двусмысленные ответы, а она поджимала губы и укоризненно говорила: «Ох, мистер Рук!» Но, может быть, у старого пса еще осталась в запасе пара трюков. – Что ж, Джессика, мне ясно, с помощью обычных психологических тестов мы ничего не добьемся, поэтому вот как поступим: если ты согласна, я введу тебя в легкий гипнотический транс, и мы вернемся к событиям и инцидентам из твоего детства – к тому, что ты, возможно, давно забыла или похоронила в подсознании. Оно может объяснить, почему ты так увлеклась антиобщественным поведением. – Я даже не знаю. С чего мне верить, что вы чего-нибудь не учудите, пока я буду в вашей власти и совершенно беспомощна? Судя по всему, вы вполне можете оприходовать хоть пять девушек за день, и они исполнят любой ваш каприз. Я чуть не взвился на дыбы, а потом увидел дьявольскую искорку в ее глазах. Она откинулась на спинку стула, широко расставив ноги и сцепив пальцы на затылке. – Откровенно говоря, мистер, я не возражаю против того, что вы затеяли. Вам достаточно просто посмотреть на меня своими сумасшедшими очами… На самом деле ей не нужно было смотреть в мои сумасшедшие очи. Я воспользовался надежным, испытанным инструментарием: мальтийским крестом и лампой. Джессика легко поддалась гипнозу и очень быстро достигла глубокого и комфортного транса. Гипноз позволяет узреть события и объекты, сохранившиеся в воспоминаниях, в совершенно ином свете. В ходе углубления в прошлое я столкнулся с чередой фрагментов, которые сами по себе были банальными, но приобрели особый смысл в трансе: пробуждение в канун Рождества, когда обнаружилось, что в доме полным-полно незнакомцев, которые собрались вокруг нарядной елки; прикосновение к волосам в «Поезде призраков», аттракционе в Брее; две щетки для волос: та, которая с красной накладкой, изображала Граттана, а та, которая с зеленой, – Парнелла [41]; фарфоровая кукла в окне подвального этажа; лошадь, упавшая замертво на Северной кольцевой дороге, и лебедка, затаскивающая ее в фургон живодера; ужасная боязнь клоунов; надолго запомнившийся кошмар про лифты универмага «Суитцерс». Мы продвигались в обратном направлении, сматывая годы, словно нить в лабиринте, – семь лет, шесть, ее пятый день рождения, как вдруг она возьми и скажи: – Дальше не могу. – В каком смысле не можешь? – Не могу, и все тут. Как будто там стена поперек моей жизни, и я не могу перебраться через эту стену. Я застряла. Прохода нет. – Сколько тебе лет? – спросил я, поспешно делая заметки в блокноте. – Думаю, около четырех с половиной. До чего же поразительно это состояние сознания, именуемое гипнозом: как будто наша жизнь в некотором роде картинная галерея, по которой мы путешествуем, сохраняя разум взрослого человека. Стена. Очень, очень интересно. Я решил, что мы увидели достаточно экспонатов в этом конкретном ментальном музее, и разбудил Джессику. Считаные мгновения между трансом и полным осознанием она казалась чистой и открытой, как Священное Писание. Затем моя клиентка вспомнила, где находится и чем занята, и от внезапно пробудившегося коварства ее лицо уподобилось небу при плохой погоде. – Ну, мистер Рук, сопутствовал ли вам успех? Сумели ли вы надо мной надругаться? – О, это было весьма поучительно. Ты что-нибудь помнишь? – Не знаю. Не уверена. Что-то насчет стены? Если вы понимаете, о чем я. Мне самой все кажется… таким смутным. Я не думала, что будет так. Думала, что все запомню. Вы могли надо мной надругаться, а я бы даже ничего не поняла. – Заверяю вас, мисс Колдуэлл, ваша добродетель ничуть не пострадала. – Жалость какая. – Скажи мне, каково твое самое раннее воспоминание? Поразмысли как следует. – Дайте подумать: я помню, как каталась на качелях в виде лодки в парке аттракционов в Брее. Помню, как папа раскачивал лодку все сильней и сильней и мама твердила, чтобы он прекратил меня пугать, хотя на самом деле это она сама испугалась. А мне, кажется, было очень хорошо. – Что-нибудь до этого? На ее лице промелькнула гримаса сосредоточенности. – Нет. А я должна что-то помнить? – Сколько тебе было лет, когда ты каталась на качелях в Брее? – О, около пяти. Да, точно пять. Кажется, это был мой пятый день рождения. Да, определенно – мой пятый день рождения. – И ты ничего не можешь вспомнить до своего пятого дня рождения? – Нет. А надо? Это ненормально? – Ну, думаю, на сегодня хватит, – сказал я вместо ответа на ее вопрос. – Если встретишься с мисс Фэншоу, она назначит тебе встречу на следующей неделе. Спасибо, Джессика, это был крайне воодушевляющий сеанс. Дверь кабинета хлопнула, а через несколько мгновений задребезжало стекло в двери офиса. Я услышал, как мисс Фэншоу пыхтит, сопит и ворчит, явно сердито и без надобности перекладывая бумаги. Да уж, маленькая чепухня! 4 Великая скорбь [42] и преследования. С первыми проблесками зари сопровождаемый псами разгневанный викарий в резиновых сапогах решительным шагом пересек приходской луг и потребовал, чтобы два определенно нежеланных босяка тотчас же, tout de suite [43], убрались с его собственности – шагайте-шагайте, пошли вон! В случае неподчинения он грозил без малейших проволочек вызвать констебля. Как выяснилось, после полудня дом викария должна была благословить визитом стайка ясноликих евангелистов, планирующих посвятить выходные прилежному, послушному, вдумчивому изучению Священного Писания и хоровому исполнению гимнов о Драгоценных жемчужинах [44], которые таятся под кожаным переплетом – тут он и сам пропел гамму, – Бэ-и-бэ-ли-и, и просто немыслимо, чтобы сие образцовое, убеленное кровью [45] рвение омрачила чрезмерная близость джентльменов с большой дороги, то бишь лудильщиков, то бишь бродяг, то бишь босяков. – «Религиозные преследования могут скрываться под маской ошибочного и чрезмерно усердного благочестия» [46],– посетовал Гонзага, перелезая через мокрую от росы живую изгородь на главную дорогу. Переход от Нагмамары к In Quotationem [47] обычно делал его обидчивым, предвещая резкий прирост мозговых извилин. Там, где главная дорога вышла к пасторально увитому плющом каменному мосту над рекой, Гонзага приостановился, чтобы перевести дух у стены Ирландского общества взаимопомощи лесников и давая Тиресию время изучить миф-линии. – «Там, где горы Морн спускаются к морю…» [48] – безутешно вывел Гонзага, затем сорвался с места, будто взявший след пойнтер: нырнул в общественную урну на фонарном столбе и вытащил пустую бутылку из-под «Мортонс Ред Харт Гиннесс». Лагерь они разбили на длинной полосе земли с видом на озеро, известное в этой местности – о чем сообщил Тиресий напарнику, почерпнув сведения из миф-линий, – под названием Фиддлерс Грин. – «Легенда гласит, что сам великий Турлоу О’Кэролан, дуайен слепых арфистов Ирландии, посетил устроенный в деревне праздник, для которого сочинил специальную хоп-джигу и назвал ее „Фиддлерс Грин“». – Тиресий напел несколько тактов. Гонзага прилег среди отяжелевшей от семян травы, взирая поверх голубого водоема на горы Карлингфорд. Потом он разжег огонь при помощи огнива и заварил чай в подвешенном к палке чугунном котелке. Два босяка давным-давно перестали удивляться собственному умению выживать – причем весьма неплохо – благодаря хламу и объедкам. Оба, однако, разделяли необъяснимое для них самих пристрастие к хорошему чаю. Тиресий потягивал напиток из банки из-под джема и созерцал облака. – Галеасы, триремы и фелюги плывут по потоку сознания, – прошептал он. Гонзага уже погрузился в пространство сновидений, и размышления Тиресия были адресованы ему самому. – Два незаконнорожденных государства, – продолжил он, растянувшись на нагретом солнцем склоне холма одной страны и глядя через воду на холмы другой. – Боюсь, неизбежную цену компромисса в итоге заплатит каждый мужчина, женщина и ребенок отсюда и оттуда. Вот в чем трагедия основания двух государств на столь непрочном фундаменте, как мифология. Мифы, мой дорогой Гого. Нельзя построить государство на мифах, нельзя накормить мифами детей, нельзя перемалывать мифы на мельницах и фабриках. Мифы не укроют от дождя, не согреют холодной зимой. Не утешат, когда ты стар, одинок, испуган или в чем-то нуждаешься. И все же детей ими кормят с младенчества… Ты же помнишь славного короля Билли на белом скакуне. 1690 год, битва при Бойне, «Не сдаемся!»; «Вновь государство», «Арфа, что в залах Тары звучала», Кухулин, прикованный к стоячему камню, окруженный врагами, мученики 1916 года, «Мальчишка-солдат ушел на войну…» [49] – «Лицемерие – это дань уважения, которую порок воздает добродетели», – пробормотал Гонзага. – Ах, Гого, мсье герцог де Ларошфуко был прав. Когда ночь укрыла горы и лес, парочка покинула лагерь и поднялась по овечьей тропе к камню. Вблизи от узла потаенный талант Гонзаги развернулся в полную силу. Его нос вел их вверх по склону через заросли травы, порхание сумеречных бабочек и хвойные деревья, высаженные под руководством Министерства сельского хозяйства, рыболовства и лесоводства. На плоской вершине возвышался массивный валун – эрратический, как уточнил Тиресий, – оставшийся на холме со времен той эпохи, когда ледники покидали Ирландию. – Ан-Хлох-Вор. – Тиресий выудил имя из миф-линий. – Великий камень, который по-английски называют Клохмор. Гонзага суетился вокруг валуна, трогая, нюхая, поднимая с земли камешки, грязь и листья, чтобы попробовать их на вкус. Припозднившаяся пара с силихем-терьером, увидев бродяг, замерла у изгороди на опушке и пересмотрела свои планы на сумеречный моцион. Содержимое заплечного мешка было вытряхнуто на землю, и Гонзага принялся перебирать причудливую коллекцию всякой всячины: латунную пуговицу с изображением якоря; пучок чаячьих перьев, перевязанный бечевкой; сосновые шишки; камни, отшлифованные морем; пачку сигарет «Нейви кат» («Этот факт известен совсем не в той степени, в какой должен быть, но моряк, чье изображение украшает пачку, – Чарльз Стюарт Парнелл»); раковины улиток; кусок старой автомобильной покрышки; очки без линз. Вещей для такого маленького мешка было многовато. Бродяга взвесил каждый предмет в руке и либо вернул его в мешок, либо аккуратно положил на траву. Завершив отбор, прижался ухом к камню и двинулся вокруг, постукивая по валуну серебряным наперстком, водруженным на указательный палец правой руки. Тиресий протирал свои очки в свете восходящей мятежной луны и прислушивался к голосу ветра в лесу. Он чувствовал, как приближаются, скапливаются, объявляют о своем присутствии на границе между Мигмусом и Землей фагусы. Используя моток бечевки в качестве приспособления для триангуляции, Гонзага начал отмечать ряд точек относительно камня. Одни находились у подножия громадины, другие – значительно ниже границы леса. Облака поднялись над водой и унеслись в небо, заслоняя лик луны. Тиресий надел очищенные очки, и вершина холма ожила, засияв миф-линиями – тропинками и узорами, которые за десять тысяч легендарных лет впечатались в ландшафт. Миф-линии текли и кружились возле камня, словно таинственные серебристые реки, наполненные утонувшими лицами, фагусами, различными проявлениями базовых архетипов из местных историй и песен. Гонзага двигался по реке лиц, расставляя предметы из своей коллекции на стыках линий разметки: четыре аккуратно сложенные сосновые шишки – среди деревьев; бутылка «Мортонс Ред Харт Гиннесс» – у изгороди, возле входа на лесную тропу; вот сюда – небольшой дольмен из отполированной морем гальки, а вон туда – окаменелость-белемнит; здесь будет спираль из раковин улиток и окурков, а там – перо и еще перо, перьев чайки много не бывает. Полночь приблизилась и миновала; рассвет настойчиво замаячил на краю теплой ночи раннего лета. Вырисовывалась закономерность. Гонзага обвивал стоячий валун комплексом циклоид и эндоциклоид, круговоротом спиралей и изгибов. Через очки Тиресий наблюдал, как миф-линии разрушаются, зацикливаются, превращаются в бесплодные водовороты и завихрения, сплетаются в кокон из огней и лиц. Ан-Хлох-Вор стоял в центре колеса, сияющего в абсолютной тьме. Тиресий присоединился к Гонзаге в самом сердце вихря. Гонзага достал из жилетного кармана пенни Свободного государства и продемонстрировал товарищу. Тиресий снял очки, кивнул. Гонзага вставил монетку в трещину на валуне. Внезапный ветерок побеспокоил деревья, всколыхнул сальные пряди и одежду бродяг, подвинул жесткие чаячьи перья. Боязливые вспышки света, мелкие молнии спазматически забегали по изгибам и спиралям плетения Гонзаги, затерялись в предрассветной темноте. Туман собрался по периметру лабиринта, из него соткалось лицо – множество лиц в одном, – чьи черты плавились и преображались; старик, юноша, мудрец, шут. – Выбирает неоригинальный облик, – пробормотал Тиресий. – Вероятно, это более мощный местный фагус, подыскивающий среди своих воплощений сообразное нынешнему коллективному бессознательному. Меняющиеся лица беззвучно вопили в стене тумана. Гонзага прижался лицом к камню, лаская гранит Морна пальцами, губами. Под его прикосновением – нежным, как первый любовный опыт священника, – камень размягчился, растаял. Пенни Свободного государства канул в недра. На одно мгновение монетка засветилась там, в сердце валуна. В свете робкой, судорожной зари двое мужчин увидели, как знаки и указатели лабиринта становятся нематериальными, как почва поглощает их: раковину улитки, перо чайки, латунную пуговицу, пивную бутылку. Кто знатностью, богатством кто кичится, А кто во славе видит жизни суть — В час роковой один финал случится: Во тьму могил ведет последний путь.[50] Такими словами Гонзага с сожалением попрощался с Чарльзом Стюартом Парнеллом в костюме моряка. Пузырь тумана, а с ним и лица растворились, издав напоследок тихий вопль, когда предвестники восхода наконец исполнили свое обещание за горой Слив-Мартин. Тиресий перевел дух, расправил цыплячью грудь и вдохнул свет. – Великий и славный день, мой дорогой Гого, – всецело великий и славный день. – «Тот, в чьей груди горит источник света, и в полночь ярким солнцем озарен; а тот, чьи мысли низки, сердце черно…» [51] – Гонзага оставил цитату незаконченной. Тиресий стоял, склонив голову набок, раздувая ноздри, как будто почуял что-то на ветру. – Странно… да, странно. Такое чувство, что… нет, ничего. Прости, что потревожил тебя, старый друг. На кратчайший миг мне показалось, что… нет, я просто устал – устал как собака. Мы уже не так молоды, как раньше. Идем, Гого, – отведаем благословенного чаю, если заварки хватит еще на котелок…