– Узри, Джессика, все мечты и грезы, на какие способен человеческий разум. Мать и дочь вдвоем пролетели мимо мира, полностью состоящего из скованных обнаженных тел, нагроможденных друг на друга, миллион в высоту, миллиард в ширину, пылающих от внутреннего жара, и обеих чуть не стошнило от смрада тлеющей, гниющей плоти. Джессика заглянула вглубь сияния и узрела не мифическую фигуру, открывшуюся ей на склоне у Невестиного камня, но девушку лет четырнадцати-пятнадцати, ясноглазую, энергичную, которая могла быть ее младшей сестрой. Справа от них промелькнул мир, целиком состоящий из стали, сплошь трубы, патрубки, магистрали, прямоугольные выступы и миллиард освещенных окон. Хвостом ему служили два двигателя с раскаленными до синевы дюзами, достаточно большими, чтобы в них поместилась Луна. – Потусторонний мир, Джессика. Мигмус – край бесконечного потенциального символизма. Мой мир, мои владения; твое наследие, Джессика. Падение продолжалось. Край пухлых, самодовольных кучевых облаков, окруженных живыми дирижаблями длиной в милю, изукрашенных орнаментом «пейсли». Двумерный мир мультяшек в формате «Техниколор» [110], обитель шума, хаоса и бездумного, бесплодного насилия. – Бесконечные миры, Джессика. Страна чудес. Мое царство фейри было лишь началом, оно открыло доступ ко всем остальным. Видишь, как они соприкасаются кончиками крыльев, клювами и хвостами? Можно переходить из одного в другой, и даже вечности не хватит, чтобы исследовать все миры Мигмуса. Здесь нет ограничений, Джессика, – можно получить что угодно и кого угодно, стоит лишь захотеть. Залитый голубым лунным светом пейзаж из голых, сглаженных холмов, усеянных расчлененными статуями. Каменная голова диаметром в полмили следила взглядом за падением матери и дочери. Ее губы шевелились, произнося беззвучные слоги. – Все, что когда-либо было и будет. Мы вне времени, Джессика, в вечности, где сущее бесконечно и одновременно. Все это я обещаю тебе; всем этим я поделюсь с тобой. Они падали сквозь бескрайнюю серость. Со стен башни, пронзающей облака, часовой протрубил сигнал тревоги в большой золотой рог, увидев за краем своего мира двух падающих женщин. Знамена, украшенные орлами и мечами, хлопали на потустороннем ветру. – Мать и дочь, вместе навсегда. Разве может быть что-то более естественное и совершенное? Тут Джессика увидела в текстуре Мигмуса нечто темное; четыре пятнышка густой тени, которые как будто увеличивались, впитывая в себя крошечные очертания птиц. Они росли с потрясающей быстротой – черные светила в сером мареве; то ли грубо очерченные силуэты звезд, то ли неаккуратные наброски человеческих фигур. Люди. Это были люди. Четверо. Бесконечное серое пространство растворилось в тумане. Соприкасающиеся птицемиры распались и ринулись прочь друг от друга, словно ураган из крыльев. Джессика почувствовала спиной холодный и мокрый Невестин камень. Четверо приближались сквозь мутную завесу. Не дожидаясь приказа своей королевы, фагус Деймиан вырвал копья из земли и помчался навстречу. Он присел, приготовился. Джессика узнала в тумане высокий, неприкаянный отцовский силуэт, а еще узнала доктора Ганнибала Рука. Она предостерегающе вскрикнула, но оружие уже взлетело, как незримая песнь. Гонзага рванулся вперед с поразительным проворством. Взмахнул посохом, держа его обеими руками, и отбил копье – оно со свистом, кувыркаясь, унеслось в туман. Фагус Деймиан, забыв про боевую стойку, осторожно отступил. Четверо вошли в небольшой амфитеатр вокруг Невестиного камня. Судя по лицу Ганнибала Рука, он с трудом верил в реальность происходящего. Отец Джессики незряче вертел головой из стороны в сторону, безуспешно искал что-то. – Джессика? И вся ее ярость, обида и боль, весь ее гнев разорвали сердце напополам. – Папа. Папочка! Фагус Деймиан вытащил из ножен меч и быстрым движением приставил к ее горлу. В тот же миг двое старых бродяг, необъяснимым образом казавшиеся Джессике знакомыми, взяли на изготовку свои длинные посохи. Деймиан немного отступил. Неужели Джессике не померещился тусклый проблеск страха в его глазах? Антагонистка стояла, всем своим видом выражая презрение, кутаясь в плащ из света, расплывчатая и неопределенная, застрявшая на перепутье между старухой, богиней и ребенком. – Это они все минувшие годы сдерживали меня? Я ожидала от своей дочери большего. – Я не понимаю, что здесь происходит! – Джессика завопила в надежде, что кошмар прекратится, но он упрямо длился, застыв живой картиной на фоне переменчивой неизменности. – О чем ты говоришь? При чем тут я? Тиресий и Гонзага приблизились. Фагус Деймиан прорычал что-то гортанное, времен индоарийского рассвета, но все же отступил, сверкнув мечом и глазами. Солнце висело в тумане каплей красной крови. Два старика отложили посохи и преклонили артритные колени. Взгляд слезящихся глаз Тиресия встретился со взглядом Джессики. – Воистину вы нас не узнаете. Из горла Гонзаги вырвался стон. Он шарил руками по дерну, как будто эти самые руки обрели собственный разум и что-то искали. Но они ничего не могли найти. И помочь не могли. – Но ты же помнишь! – Голос принадлежал Ганнибалу Руку. – Ты действительно все помнишь. Пожар, Джессика! Пожар. Вспомни пожар. – Я… помню. Пожар… я помню пожар! – Она закричала ему в лицо, как кричала на Тварь Мать, как давным-давно кричала на языки пламени. – Я помню… я все помню! Она посмотрела Тиресию в лицо: кожа, словно тронутая плесенью, пожелтевшие от чая зубы, неравномерная поросль потной белой щетины. Глаза старика наполнились слезами. – Госпожа, вы призвали нас защитить вас, и мы пришли, и вот уже тринадцать лет верны своему призванию. Мы не собирались вас подвести; мы не желали, чтобы вы оказались в столь печальной ситуации; простите, мы не выполнили свой долг положенным образом. – Все, на что они могли надеяться, – это задержать меня на некоторое время, – сказала Тварь Мать. – Когда ее сила пробудилась, они начали слабеть, ибо – разве вы не видите, тщеславные глупцы? – создав их, она отдала им все, чем владела. Они постепенно слабеют, а она до сих пор должным образом не поняла, на что способна. За мной вся мощь Мигмуса – ну, кто из вас осмелится мне перечить? Птицы, красная капля солнца, ветер, воздух в легких – все замерло, как будто время остановилось. И кто-то заговорил. Голос был тишайший; как будто кто-то шептал и кашлял одновременно. Лицо Гонзаги от сосредоточенности исказилось, как у немого, который пытается что-то произнести. – Я… посмею… Он с трудом поднялся, взял свой посох обеими руками и воткнул заостренный конец в дерн. Над вершиной Бен-Балбена пророкотал гром. Внезапный порыв ветра пронесся по склону холма, вцепился в одежду, загремел медью и бронзой Твари Деймиана, зазвенел крышечками от бутылок и значками «Мальчишечьей бригады», а потом стих. Презрение Твари Эмили было сокрушительным. Ее смех хлестал, словно плеть. – Ты бросаешь вызов мне, способной призвать по своему капризу целые легионы воинов фейри, больше ангелов, чем есть на небесах, и сами звезды небесные? Тиресий с трудом встал. Он поднял свой посох, взмахнул им так, что кончиком почти коснулся посоха Гонзаги. Между ними вспыхнула яркая синяя дуга. Маслянистые капли – синие, как бренди на рождественском полене, – с шипением падали на дерн. Молния превратила лицо Твари Эмили в маску капризной девочки, быть может, лет тринадцати. Гонзага снова мучительно заговорил: – Она… тоже… может. – Силы уравновешены. – Термоядерный свет придавал худому лицу Тиресия нечто ястребиное, наполняя его яростным пылом. – Она может сравниться с тобой: армия против армии, воинство против воинства, легион против легиона, творение против творения, мечта против мечты, каприз против каприза. Тварь Эмили как будто собралась топнуть ногой. Тиресий продолжил: – Ваши силы равны друг другу во всех отношениях, кроме одного: они по-разному распределены. Твоя внутри тебя, за исключением маленькой части, которая поддерживает твоего фейри-возлюбленного, твой фагус. Ее сила в куда большей степени перемещена в нас; как ты справедливо заметила, наша паутина извилин начала распутываться лишь после того, как добрый доктор Рук, сам того не подозревая, пробудил ее врожденные способности. Единственное, что мешает ей в полной мере проявить свою мощь и величие, – мы. Если нас не будет, сила вернется к хозяйке, которая вольна будет поступить, как ей захочется. Он взмахнул посохом, удаляя его от посоха Гонзаги. Волшебный свет погас; моргая, чтобы прогнать желтые послеобразы, Тиресий вонзил заостренный кончик посоха в землю рядом с посохом напарника. – Давай, брат. – Он положил руку на плечо Гонзаги. Коротышка опустил голову, пробормотал что-то нечленораздельное, потом с любовью посмотрел в глаза своему высокому товарищу. – Да, время и впрямь пришло. Гонзага снова что-то пробормотал, и хотя никто не сумел бы разобрать ни единого слова, интонация угадывалась безошибочно: «Наконец-то». Они помогли друг другу раздеться, снимая слои рваного твида и дырявой шерсти, ветхие рубашки и смятые газеты. Гонзага почтительно опустил на землю свой мешок и патронташ с чайницами. Тиресий аккуратно положил сверху очки, завернутые в пергамент. Тварь Эмили издевательски ухнула; Тварь Деймиан плюнула в них. В конце концов они превратились в двух голых, дрожащих в холодном тумане стариков, покрытых гусиной кожей и бородавками, с обвислыми грудями и полупрозрачными волосами. Они легли бок о бок на пропитанный влагой дерн, свернувшись клубочком, наконец-то воспроизводя рождение, которого не знали, и закрыли глаза. Роса оседала на их телах, стекала по бокам, холодным, белым и твердым, как фарфор. Телесный цвет постепенно сменился бесцветной бледностью, а потом перешел в серость гранита. Дерн рядом с ними разрастался, их очертания размывались и таяли, и в конце концов не осталось от бродяг Тиресия и Гонзаги ни следа, появилось два круглых, вросших в мох на склоне Бен-Балбена валуна, которые могли бы упасть с вершины тысячу лет назад. Над валунами высились четкие, ровные вертикали волшебных посохов. – Нет, – прошептала Джессика. – Вы не должны были так поступать. Зачем?.. Только узрев их угасание, их капитуляцию, она в полной мере осознала, что все минувшие годы они ее охраняли, – осознала величие их смирения, безмерную верность их бесконечного путешествия по миф-линиям. Она поняла, как сильно они ее любили, и почувствовала себя абсолютно недостойной такой любви. Она бы заплатила любую цену, чтобы они не растаяли, не сдались, не утекли от нее, растворившись в земле, из которой она давным-давно их создала. – Нет! Но потом Джессика услышала шепот – еле различимый отголосок шепота – в серой мгле, окутавшей ее: «Мы не умерли, не умерли, просто изменились, сменили один славный облик на другой. Лишь на время, ненадолго, на чуть-чуть. До той поры, пока вы в нас нуждаетесь, мы никогда вас не покинем». Шепот, который могла услышать только она. Обещание, которое могла выполнить только она. Она постарается быть достойной той силы, что они в ней открыли. Крик. Крик погибающей лисы, крик кабана, угодившего в капкан в лесной чаще. Тварь Деймиан вскинула руки, словно от внезапной боли. Бронзовый меч в форме листа упал на землю и мгновенно превратился в горку ржавчины. Пальцы фагуса напряглись, отвердели и стали деревянными. Сандалии из кожи и бронзы лопнули; белые корешки ринулись от них во все стороны и зарылись в землю. Его руки и ноги покрылись корой; растопыренные фаланги удлинились, проросли веточками, зазеленели. Крик не успел стихнуть, а на месте Твари Деймиана уже стояла рябина, которую трепал ветер. Когда в тумане замолкли последние отголоски, от ствола отломилась ветка, оставив дыру в том месте, где раньше был рот. Затем Джессика почувствовала, как видения, так долго и терпеливо ждавшие своего часа на углах и перекрестках ее жизни, поднялись единой стаей и вырвались на свободу. Ею овладел жуткий, неуемный восторг. Она пустила в ход воображение и собрала все стаи, все рои видений, превратила их в одежды и огненные крылья. Что угодно. Она могла получить что угодно, стоит лишь захотеть. Видения ответили на зов, слетели к ее рукам, и она увидела, что они имеют форму птиц – как бесчисленные вероятные миры Мигмуса. Она отошла от камня, направляясь к Эмили, расправив крылья феникса. – Да, – сказала она. – О да, да, да… Она увидела своих отца и мать – женщину, которая притворялась ее матерью, мужчину, который притворялся ее отцом, девочек, которые притворялись ее сестрами; она увидела доктора Ганнибала Рука, мисс Фэншоу и крошечного тявкающего Кромлина; она увидела Толстуху Летти и мистера Мэнгана, преподобного Перро, Эм и Роззи, их Колмов и Патриков и всех, кто когда-либо предал ее, причинил боль, игнорировал, не верил, притворялся, что она ему нравится, хотя на самом деле все это время презирал ее и смеялся над девушкой, которая изощрялась во вранье, чтобы расплачиваться им за дружбу. Она увидела их всех, а еще – все те вещи, которые могла бы с ними сделать, и места, куда могла бы их отправить, коснувшись самым краешком своей силы. И она увидела Тварь Эмили, Тварь Мать, узрела в ней сестру, которую должна была иметь, и, когда они посмотрели друг на друга, их лица уподобились образу и отражению в зеркале. Она увидела, как позади ее матери, ее сестры открылся склон холма и разверзлась бездонная сияющая пропасть. – Да, – сказала Тварь Эмили. – Да, да… да. Это был голос очень маленького ребенка, ведущего новую подружку к колесу обозрения, игре «Сбей кокос» и аттракциону с машинками на ярмарочной площади в потаенном уголке души. – Нет, – сказал голос, как будто изумленный самим фактом своего звучания, обладающий силой, которую сам до конца не понимал. Голос Ганнибала Рука. – Нет, Джессика. Разве ты не понимаешь? Ты ей безразлична. Она никогда тебя не любила. Никогда, Джессика, никогда. Девушка обратила весь свой свет на доктора, но он стоял, маленький и безымянный, окутанный тенями и бесстрашный, словно проповедник, несущий слово Божие. Ее отец устремился к свету, обратив к Джессике ослепшие очи. – Да, ей наплевать и всегда было наплевать. – Слова Ганнибала Рука лились, словно воды поющих фонтанов Рима, обгоняли друг друга, спеша выразить мысль. – Единственная причина, по которой она захотела тебя вернуть, – неподъемная тяжесть одиночества Мигмуса. Бесконечные миры, безграничные возможности – о да, я этого не отрицаю, – но вокруг нет ничего и никого, что возникло не по ее воле и могло бы разделить с ней этот опыт. Она нуждается в тебе, потому что не способна терпеть вечное, абсолютное одиночество. Все из-за нее, Джессика, все ради нее. Она ни на секунду не задумалась о тебе, твоей жизни, твоих потребностях и мечтах, надеждах и амбициях. Тварь Эмили пронзительно завопила: – Ты лжешь, лжешь, лжешь! Я ее любила, я всегда ее любила, она же мой ребенок! Ганнибал Рук ткнул пальцем в сияние, окружавшее чародейку: жест прокурора на суде. – Тогда почему же ты ее отослала? Почему отправила в мир без матери, отца, семьи; господи боже, да из-за тебя у этого ребенка целых три матери! – Я желала ей только лучшего! Обвинитель не дрогнул. – Должен заявить, что это ложь. Ты не хотела делиться тем, что нашла, даже с собственной дочерью. Нет, это был твой мир, личный мир, о котором ты всегда мечтала, куда ты могла убежать от всех обязанностей, и тебе была невыносима мысль, что в своей личной стране чудес придется заботиться о ребенке – я прав? Я бы констатировал, что ты не могла даже представить себе, что некто помешает насладиться раем, который ты сама для себя создала. Тварь Эмили разъярилась до такой степени, что даже холмы дрогнули. – Ты чудовище, мерзкое чудище, Ганнибал Рук, ты монстр.