Через перелаз они попали в лес, окружающий поместье. Джессика тотчас же ощутила присутствие птиц. В густой летней листве пернатых спутников не было видно, зато было слышно, как они хлопают, бьют крыльями и щелкают клювами. Во всем лесу один лишь ветер творил звуки: шелестел кронами, шелестел перьями, приносил голоса птиц откуда-то извне. Деймиан вел ее в гору: это оказался непростой подъем по оголенным старым корням, через заросли орляка, ежевики, крапивы. Джессика почувствовала странную дезориентацию – если верить глазам, путь проходил по крутому склону холма, но телесные ощущения настаивали, что она идет по ровной местности. С закрытыми глазами ощущения становились настолько явственными, что потом немалых усилий стоило не потерять равновесие от головокружения. Чем выше они поднимались, тем сильнее становилась дезориентация, пока лес не поредел у основания горы. Джессике к тому моменту уже казалось, что она легко бежит вниз по склону. Стоило им выйти из зарослей, и эффект внезапно исчез. Она пошатнулась. Деймиан сел на пружинистый дерн и залюбовался видом поверх верхушек деревьев: изогнутый полумесяц полей, ферм и лесов; золото дюн у серебра залива; дальше – вересково-серая масса Нокнари, а за горой – густая, святая синева океана и неба. Джессика устроилась рядом. Мрачные мысли, навеянные лесным массивом, испарились на свету, в горном воздухе. – Здесь мы должны встретиться с твоими друзьями? Деймиан лег на спину, обрывая семя со стебля травы. – Не совсем. Видишь там, наверху? – Он указал немного влево от себя, на монолит, стоявший в небольшом углублении на склоне холма. – Вот точное место. Брайдстоун – Невестин камень. Но они увидят нас здесь. Джессика заметила, что в каменной плите пробито отверстие. – А можно я пойду и взгляну на него? – На здоровье. Их тут еще какое-то время не будет. Углубление, в котором стоял Невестин камень, с большого расстояния создавало оптическую иллюзию. Вблизи Брайдстоун оказался выше Джессики – выше человеческого роста в целом. Отверстие находилось на такой высоте, что ей пришлось встать на цыпочки, чтобы в него заглянуть. Жесткая трава, орляк, кроличий помет. Камень был холодным и влажным. От него пахло чем-то вроде пота. Джессика опять заглянула в дыру, а потом – сама не понимая, с какой стати, – сунула в нее руку. Рука прошла, хоть и с трудом. Отколовшиеся крупицы камня легли на запястье браслетом. Она пошевелила пальцами: раз, два, три. И что-то схватило ее за руку. Джессика закричала, попыталась освободиться. Хватка усилилась. Она билась и царапала запястье о грубый камень, пока не потекла кровь. Она кричала, ругалась, но не могла вырваться. Тень заслонила солнце – темнота, холод, внезапный туман, облако неведения укрыли склоны Бен-Балбена. В одно мгновение мир превратился в сферу из серой мокрой травы, камня, нерушимой хватки. Туман всколыхнулся, породил нечто темное, и Джессика увидела идущего к ней мужчину. На нем были штаны из грубо обработанной шкуры, подвязанные на талии и перетянутые на икрах ремешками. Торс, руки, плечи, шея представляли собой сплошную массу синих татуировок и шрамов, завитков и спиралей. Казалось, татуировки на его коже сливались с завитками и спиралями тумана, уводящими в забытое прошлое. За спиной у него был медный щит; в левой руке он держал связку метательных копий – так легко, словно соломинки. Его волосы представляли собой окаменелую от грязи копну колтунов и прядей, в которые, словно бусины, были вплетены птичьи черепа. Щеки у него были впалые, как у чахоточного поэта, лицо казалось осененным неземным светом, однако глаза потемнели от старой-престарой ярости. Несмотря на весь гнев, въевшийся в черты этого лица, как давно засохшая кровь, Джессика их узнала. Они принадлежали Деймиану. Существо, похожее на Деймиана, присело на корточки, опираясь всем весом на связку копий. Нахлынула невыносимая вонь мочи. – Отпусти ее, – сказал он. По-английски. Хватка на руке Джессики ослабла. Она вытащила саднящую руку из дыры и побежала в туман. Стремительная темнота на сером фоне, нечто полиморфное, меняющее очертания и направление, ринулось на нее с шумом хлопающих крыльев, щелканьем клювов – птицы, сбившиеся в такую плотную стаю, что превратились в почти единый организм. Скребли когти, сверкали глаза-бусинки. Джессике пришлось вернуться к камню, откуда за ней наблюдало и ждало ее нечто похожее на Деймиана. – Ты была такой тщеславной, – произнесло существо голосом, подобным ветру на лезвии каменного ножа. – Ты действительно поверила, что создала меня из своих мечтаний? Я знаю, что ты об этом думала; и это правда. Я – вещество, из которого состоят сны, включая ночные кошмары, но не ты призвала меня к жизни. Она действует искусно; вознаграждает любовью и ненавистью. Она оттолкнула тебя и направила ко мне – она знала, что ты мне доверишься и я уведу тебя прочь от защитников, к ней. – Я! Тебе! Поверила! – крикнула Джессика. Слова застряли в тумане и растворились в нем, словно капли дождя в океане. – Так и должно было случиться. Я создан для того, чтобы ты мне верила. Кто может устоять перед воплощением своих желаний? – Ты убил шарманщика. – Он был создан для того, чтобы погибнуть от моей руки – и чтобы ты еще сильнее мне доверилась. Ты сомневалась, стоит ли идти за мной или вернуться в город. Но когда ты узнала, что есть некто, разделяющий то единственное качество, которое – по твоему мнению – делало тебя одинокой и уникальной, ты решила, что шарманщик – всего лишь фагус, он не мог умереть, потому что никогда не был по-настоящему живым. Он был всего лишь фрагментом твоих грез, вырванным из Мигмуса и на время обретшим плоть и кровь. Как и я. Я существовал испокон веков: молодой герой-воитель, защитник и освободитель своего народа, обреченный на славную гибель в расцвете лет. О да, я живу с незапамятных времен. Меня звали Скриахах Бегущий-с-волками, Пламя Леса [94]. Я был Псом Кухулином и Влюбленным Диармайдом, который встретил свой конец на этой самой горе [95]. Я сражался с викингами и норманнами. Я был лесным бандитом и вором. Я возглавил последнюю бестолковую атаку в Битве у Желтого брода [96] и болтался на виселицах, установленных по приказу Кромвеля и Славного Короля Билли. Собаки лакали мою кровь и таскали мои кишки по булыжникам Дублина. Я был стриженым парнишкой, взявшим в руки отцовскую пику [97], и Барри Линдоном, отважным разбойником [98]. Я был Кевином Барри [99] и Неистовым парнем из колоний [100]. Я был эталонным «Объединенным ирландцем» и братом-фением [101]. Я видел, как французы сдались в Битве Черной Свиньи [102] и как вспыхивали мушкеты англичан, когда они пошли в атаку. Я погиб под развалинами Главного почтамта во время Пасхального восстания, и матери, сестры, возлюбленные оплакивали меня. И я был Деймианом Горманом, мятежником-республиканцем, молодым героем-воином нового государства – но при этом старым и даже древним идеалом. Говорят, в этом веке нет места героям, мифам и легендам, но человеческая природа не меняется. – Он поднял глаза и напрягся, словно почуял добычу или хищника. – Она пришла. Мой труд окончен. Вторая тень приблизилась сквозь туман, очертаниями она напоминала человека, но была не человеческих размеров: обезьянка шарманщика ковыляла на задних лапах в жуткой пародии на ходьбу. Зверек ухмыльнулся Джессике, оскалил клыки, разинул пасть. Из пасти что-то вырвалось – голова, крошечная женская голова, сияющая золотом. Нечто подалось вперед, и пасть обезьяны лопнула на уровне плеч. Показались руки, груди, торс. Золотые пальчики спустили обезьянью пасть вниз по изгибу бедер; казалось, змея сбрасывает старую шкуру. Женщина была теперь в два раза больше, чем когда только вырвалась из пасти зверька, и продолжала расти. Пустая оболочка прилипла к ступне, и вновь прибывшая стряхнула ее, отбросила куда-то назад. В тумане спикировали птицы, набросились на падаль. Прекратив изменяться, женщина шагнула вперед. Ее наготу окутывало золотое сияние. Она собрала туман в пригоршню и из него соткала для себя облачение – свадебное платье из кремового шелка, украшенное вышивкой в виде роз. Она протянула Джессике безупречную руку. – Дорогая моя. Так звучат колокола подводных городов; затонувшие карильоны [103]. – Доченька моя. 18 Концепцию Тиресия о миф-линиях как о путях психической энергии, наложенных на физический ландшафт поколениями людей, посвятивших себя выдумыванию и рассказыванию историй, я принял без особых трудностей. Понятие незримой географии, примыкающей к обычной, известно народной антропологии: расположение камней и местных ориентиров, размещение религиозных объектов вдоль «лей-линий» в южной Англии, китайских «лун-мэй» – «драконьих линий», путей песен, проложенных в первобытной Австралии предками, когда те пробудились после Времени сновидений [104]. Некоторое недоумение вызвало то, что новые знакомые называли «Мигмус». Из поведанного Тиресием посреди предрассветной мглы, пока мы ехали в машине, – один психиатр, один мастер росписи по керамике (все еще страдающий от непредсказуемых приступов слепоты и искаженного зрения) и двое бродяг (по сути, переодетые ангелы) – у меня сложилось впечатление о вселенной, довольно маленькой, довольно близкой к нашей собственной и хранящей все человеческие воспоминания и плоды воображения. О податливой матрице, на которой мы что-то бессознательно запечатлевали посредством процесса мышления как такового; независимой области, доступной лишь определенным людям в редкие моменты трансцендентности. Я смог понять, хотя и смутно, что Мигмус – этакая духовная канализация, куда стекают человеческие мысли и символы, и из их скопления разум, наделенный особым талантом, может создавать так называемые фагусы. Вот что совершенно сбило меня с толку, так это суть и устройство необычной силы Гонзаги. Носики от чайников, жестяные значки «Легиона Марии», птичьи перья, крышки от бутылок, пачки из-под сигарет, камешки, флаконы с разноцветным песком и фантики от конфет: по его словам, эти предметы вот уже больше дюжины лет помогали защищать Джессику от потусторонней силы Эмили Десмонд, и теперь благодаря им же предлагалось бросить ей вызов прямо в средоточии власти и могущества. В первый раз, когда Тиресий перевел абракадабру своего напарника в просьбу остановить машину на унылом деревенском перекрестке где-то в трех милях от Коллуни, я отказался, и тут Гонзага бросился вперед с заднего сиденья, чтобы схватиться обеими руками за ручной тормоз. Святые раны! Мы все могли там и остаться. Пока один бродяга копошился в придорожной канаве, другой попытался объяснить мне природу их магии – «гиромантии» [105], как они ее называли. Точно я понял с его слов одно: форма важнее содержания; узор, выкладываемый вдоль миф-линий из предметов, хранившихся в мешке, наделял их силой – и вместе с тем сами предметы должны были обладать определенным качеством, чтобы узор получился действенным. Каким особым качеством обладал клок овечьей шерсти, который Гонзага с торжествующей ухмылкой сорвал с забора из колючей проволоки, было совершенно вне пределов моего разумения. Этот внезапный перерыв стал первым из пятнадцати на пути в Слайго. С каждой остановкой и последующей вылазкой на обочину терпение Колдуэлла явственно приближалось к роковому рубежу. Весь предыдущий день прошел в наблюдении за часами и проверках повязки на глазах Колдуэлла. Для него оказалось ужасным ударом обнаружить утром все ту же непереносимость дневного света. К вечеру улучшения по-прежнему не было, и все почти отчаялись. Мы занялись составлением и пересмотром бесконечных таблиц с расстояниями, временными отрезками и скоростями; никто не смел упомянуть, что уже может быть поздно – и не «наверное», а «почти наверняка». Во мраке следующей долгой ночи Колдуэлл попросил меня в случае, если к рассвету к нему не вернется нормальное зрение, продолжить путь самим. Волею судьбы – или, возможно, благодаря настойчивым и искренним молитвам, – сняв повязку для проверки в три часа утра, мы услышали заявление, что реки и потоки света тускнеют, а к четырем Колдуэлл уже мог видеть комнату, пусть и немного размыто, при свете электрических ламп. Мы обошлись без завтрака, едва не обошлись без оплаты счета – пять фунтов, три шиллинга и четыре пенса, господи! – прыгнули в машину и уехали до того, как первый петух разбудил Маллингар. Слайго ворочался во сне, когда мы неслись сквозь него, остановившись лишь раз, чтобы позволить Гонзаге покопаться в мусорном баке в поисках особо чудесной сломанной трубки из вереска и пустой жестянки из-под табака марки «Облезлый орех Огдена» [106]. Мы выехали с Драмклифф-роуд, и я во второй раз за месяц припарковался у ворот Крагдарра-хауса. Пространство бывает более устойчивым измерением, чем время, – случается, вернувшись в некое место, ты понимаешь, что с последнего посещения не прошло и минуты. Некоторые великие города обладают этим качеством. На самом деле это неотъемлемый фактор их величия. Но то же самое случается и с перекрестками, сохраненными в нетронутом виде благодаря хитростям освещения. В почерневших руинах Крагдарры я продолжал слышать смех поэтесс, звон бокалов с шерри, шорох тафты и шелест старых книг, потревоженных на библиотечных полках. Что-то вынюхивая в куче алебастровой трухи и гниющих ковров, Гонзага наткнулся на обугленные останки фотографии, послания из иной эпохи: женщина в эдвардианском платье с высоким воротником крепко сжимала ручку зонтика в виде головы попугая. Я подался вперед, чтобы остановить Гонзагу – в его действиях мне привиделось святотатство. Он бросил на меня взгляд из-под нечесаной шевелюры, пробормотал неразборчивую мантру и сунул обрывок в свой мешок. Колдуэлл позвал меня в гостиную. Все еще дымящийся пепел в камине взволновал его. Тиресий обнаружил в нем кусок почерневшей сосиски. Гонзага поспешил посмотреть, взял ее двумя пальцами и внимательно изучил, прежде чем отправить в рот. Тиресий прикинул, что тлеющим углям было не больше часа. Колдуэлл возжелал сорваться с места вихрем, пулей, не промедлив ни секунды. Гонзага рявкнул, и его приказной тон не нуждался в переводе Тиресия. – Есть ряд, скажем так, предосторожностей, которые было бы целесообразно предпринять, – пояснял Тиресий, пока Гонзага измерял нас пальцами, словно еврейский портной с Гардинер-стрит. – Нельзя выйти из окопа на нейтральную полосу без защиты. Хотя нас ожидают не столь явственные по своей природе опасности, ими все равно нельзя пренебрегать. Гонзага обнюхивал лацканы и плечевой шов моего спортивного пиджака «Харрис Твид». Он достал из мешка иглу, вату и квадратную китайскую монету с дырочкой, которую и пришил к моему левому локтю. Затем извлек из мешка множество всякой всячины – пуговицы, перья, коллекционные сигаретные карточки, конский волос, обрезки кожи и щепки, а также этикетки от лимонада – и всем этим хламом украсил мои лацканы, воротник и манжеты. Принялся за мою шляпу: вставил за ленту молодые веточки ивы, прикрепил к полям значки «Мальчишечьей бригады», а под конец привязал сзади кусок сливочного муслина, как будто я был путешественником по джунглям и нуждался в защите от комаров. Пока пиджак Колдуэлла обрабатывали схожим образом, я ощутил, как отступает мощная ностальгия, нахлынувшая при виде руин Крагдарры: стены теперь были просто стенами, а не рубежами из спрессованных воспоминаний; голоса минувшей эпохи, вечно повторяющие одно и то же, унеслись куда-то вдаль. Я потрогал узор из ракушек и прочей дребедени, отяготивший мой пиджак: сила в форме, а не в содержании? Вот тебе и сокровенная магия старьевщика, м-да. В довершение всего Гонзага вырезал в саду две прямые зеленые палки выше собственного роста и прикрепил к ним множество предметов вроде тех, которыми украсил нас. Отдав один из шестов Тиресию, он дал понять: пора. Когда мы вошли в Брайдстоунский лес, я почувствовал, как отдаляется, словно побережье оставшегося позади огромного континента, XX век. В первый раз, когда лес меня победил, я ощутил смутное, сверхъестественное присутствие – нечто восприняло мое вторжение враждебно. Теперь присутствие удвоилось и утроилось, превратилось в деятельный и злобный разум. Каждая ветка, сучок, травинка, комок мха, поросль орляка как будто пытались преградить мне путь. Я не преувеличу, если скажу, что почувствовал огромное враждебное давление, обращенное против меня, едва сдерживаемое узорами гиромантии, которые Гонзага вышил на моей одежде. Если бы не разномастный мусор и хлам на ткани, я сбежал бы из Брайдстоунского леса, бормоча невнятицу, словно безумец из готического романа. Высматривая проблески солнца в редких просветах в лиственном пологе, я заметил птиц. Сплошные птицы: они парили и летали кругами. Заметив мои обеспокоенные взгляды вверх, Тиресий сказал: – Я опасаюсь, что она могла создать Птичью бурю. Его слова меня мало утешили. Мне была знакома эта аллюзия: скандинавский миф о Воронах Битвы – птицах, вылетевших из пасти Рагнарека, Бездны, которая станет концом всему. Колдуэлл вскрикнул, остановился как вкопанный, вслепую протянул руки. – Серебро за золотом, золото за бронзой, серебро, сплошь серебро за бронзой, – прошептал он. Гонзага помахал короткими грязными пальцами перед его лицом, бормоча что-то себе под нос. – Мифические узлы здесь настолько мощные, что они накладываются на его обычное зрение, – объяснил Тиресий. – Через минуту или около того помехи должны рассеяться, но будьте готовы к повторению. Как и обещал Тиресий, зрение Колдуэлла прояснилось, но в течение следующих десяти минут он был ослеплен еще пять раз. Гонзага предложил вести его за руку и действительно повел зажмурившегося Колдуэлла по корням и валунам. Я все сильнее убеждался, что за нами крадется нечто большое и враждебное. Когда я упомянул об этом Тиресию, старый бродяга объявил привал и надел очки. – Этого я и опасался, дружище. Пука-фагус, по всей видимости, перевоплотился. Я ждал появления новых фагусов, но не таких больших и не так близко к дому. Я рассказал Тиресию о дезориентации, которую испытал во время недавней попытки проникнуть в тайны Брайдстоунского леса. Наблюдая за полетом птиц по небу через свои очки, он сказал: – Вы двигались поперек миф-линий, сопротивляясь течению. Вполне естественно, что лесу это не понравилось. Мы идем по миф-линиям, следуя рельефу, вместе с локальным микропотоком. Так она не сможет нам помешать. Гонзага водил нас по склону холма зигзагами. Когда мы пересекали ручей в пятый раз, я прикинул, что на каждые десять ярдов продвижения по вертикали нам приходится преодолевать около сотни по горизонтали. Я беспокоился о том, что мы, продвигаясь обратно по склону, окажемся слишком близко к темному присутствию, названному Тиресием пука-фагусом. Я сомневался в эффективности значков «Мальчишечьей бригады» и птичьих перьев против когтей и клыков хтонического лохматого чудища из леса. Тиресий обратил мое внимание на полый пень в нескольких ярдах слева от нашего маршрута. Прямо над лужей застоявшейся воды, скопившейся в пне, восседала классическая, безупречная феечка с прозрачными крыльями, в благопристойном белом платьице и с флэпперской прической.[107] – По мере того, как Антагонист все сильнее проникает из Мигмуса в этот мир, проявления будут нарастать. Через пару десятков шагов Брайдстоунский лес превратился в кельтский бестиарий. Под каждым листом и побегом папоротника влажно поблескивали чьи-то внимательные глаза. В каждой впадине и лощине сияли золотом и переливались радугой трепещущие крылья фейри. Под пологом леса слышался звон волшебных колокольчиков размером не больше яблочного семени. Существа с лицами, покрытыми диковинными татуировками, разбегались при нашем приближении; я успел заметить одетых в кожу эльфов и лесных разбойников, которые ломились через подлесок, убегая от нас. Еще дальше среди деревьев блестели щиты и копья. Совсем издалека доносился лай боевых псов и шум, поднятый преследуемым оленем. В какой-то момент я с неописуемой четкостью узрел на отдаленной светлой поляне очертания гигантских лосиных рогов. Колдуэлл ковылял вперед, ничего не замечая – может, природа его недуга была такова, что позволяла видеть только фагусов? – но даже он приостановился, когда весь Брайдстоунский лес задрожал, словно струна арфы, в ответ на колоссальный импульс энергии и над верхушками деревьев пронесся огромный воздушный транспорт в форме тарелки, усеянной светящимися иллюминаторами. На миг тарелка зависла над склоном холма, а потом исчезла, как будто умчалась прочь с невообразимой скоростью. Вскоре после этого мне ясно привиделся большой металлический автоматон [108], целеустремленно шагающий через заросли. Он взглянул на меня, прежде чем исчезнуть. Вместо глаз у него были красные электрические лампочки, а под прозрачным куполом черепа то вспыхивали, то гасли наполненные светом стеклянные трубки. Собираясь пересечь ручей в девятый раз, мы обнаружили, что его защищает парень, одетый только в пестрые зеленые штаны и красный шарф, повязанный вокруг головы. Этот весьма мускулистый малый был вооружен винтовкой немыслимой мощности – как если бы один человек взгромоздил на себя целый арсенал. Мы спрятались в кустах с феями и пикси, а он понюхал воздух и ушел вниз по течению. Не успели мы пройти и двадцати шагов, как прозвучала серия выстрелов, за которыми последовал предсмертный вопль какого-то неизвестного крупного животного, отчего птицы захлопали крыльями и заголосили. Таких существ не было ни в одном каталоге фейри. Мой вывод, пусть он и казался безумным, заключался в том, что эти фагусы воплощали будущие мифологии – мы узрели эльфов, пикси и Дикую охоту еще не родившихся поколений. Ближе к верхней границе Брайдстоунского леса необъяснимый, не соответствующий сезону туман начал просачиваться между редеющими деревьями. Его увидел даже Колдуэлл, который внезапно остановился и вытянул руку перед собой. – Пусто, – пробормотал он. – Совсем пусто. Тиресий и Гонзага посовещались. Туман встревожил их, как ни одно из призрачных проявлений в лесу. Я поежился – с каждой секундой становилось холоднее. Мне вспомнилось, как Джессика во время одного из наших сеансов извлекла из воздуха скрытую тепловую энергию, чтобы создать псевдофагусы. Мы возобновили поход. Гонзага шел первым, держа посох перед собой обеими руками. Я следовал за ним. Колдуэлл и Тиресий, подготовленные схожим образом, прикрывали тыл. Мы выглядели как процессия младших священнослужителей, участвующих в некоем церковном таинстве. Еще через пару десятков шагов туман сгустился и почти утратил прозрачность. Лишь изменение почвы под ногами позволило понять, что мы вышли из леса на овечье пастбище на склоне холма. Холод был неописуемый. Я осознал, что незримое присутствие заставляет меня вжимать голову в плечи; в тумане слышался приглушенный шум. Гонзага выкрикнул приказ; они с Тиресием мгновенно вскинули посохи над головами, вытянув руки. И тотчас же на нас набросились птицы. Тысячи, десятки тысяч птиц собрались в стаю, которая как единое целое ринулась в атаку, незримая в тумане. Они кинулись на нас, но разделились, обтекая щит, сотворенный карманной магией Гонзаги. Крылья, когти, разинутые клювы, горящие глаза промчались мимо меня сплошной стеной… и исчезли. Сквозь крики птиц едва слышался голос Колдуэлла: – Что происходит? Что происходит?! Тиресий и Гонзага опустили посохи. Шествие возобновилось. Еще дважды нападали птицы; еще дважды разбивались они о защитный барьер, сотканный из бутылочных крышек, бусин и сигаретных вкладышей. Я содрогнулся, представив, что могли сотворить с нами мириады острых, голодных клювов, не окажись старики такими проворными. Когда мне стало казаться, что путь сквозь туман будет длиться целую вечность, в серой дымке впереди проступило более темное пятно. Понимание пришло мгновенно. Брайдстоун – Невестин камень. 19 Туман сомкнулся вокруг Невестиного камня и поглотил Джессику. Бесконечная серость смерти: птичьи крылья затрепетали, метнулись навстречу. Перья коснулись лица, пальцев. Девушка хваталась за них, но падала, падала лицом вперед сквозь туман, словно в бездонный колодец. Перья и крылья бились вокруг нее в тумане, и она поняла, что это не серая дымка, а зернистая текстура бесчисленного множества объектов, заполняющих бескрайние измерения совершенно прозрачной среды. Птицы. Она падала сквозь пространство, заполненное парящими птицами, которые соприкасались друг с другом кончиками распростертых крыльев, хвостами и клювами. Приблизившись к верхним из них, она поняла, что птицы огромны, каждая размером с континент. Их спины и крылья были покрыты лесами и горными хребтами, океанами и равнинами: каждая птица оказалась отдельным миром. Джессика пролетала мимо всевозможных миров, воплощенных в виде парящих птиц: миров льда и огня, рыцарства и жестокости, миров с городами в виде гигантских башен, пирамид или гор, с городами, плывущими по морям под тысячей парусов или бороздящими небесные просторы благодаря воздушным шарам, винтам или мириадам лебедей; городами в виде облаков, лесов или айсбергов; городами в виде листьев, дыма или грез; городами, способными отзываться на психологическое и эмоциональное состояние; Небесных Иерусалимов, Инфернальных Дитов.[109] Падая меж маховых перьев мира, который представлял собой город, курящийся дымом давнего, грандиозного пожара, она увидела далеко внизу в серой мгле отблеск золота. Он по дуге устремился к ней через промежутки между соприкасающимися кончиками крыльев. Она все падала и падала между темным, выжженным птицемиром, озаренным вспышками бесконечной позиционной войны, и пасторальной Аркадией с шато, пейзажными парками, младшими божествами греческого пантеона и пасту́шками на качелях. Сияющая фигура падала в бесконечность рядом.