Тогда-то я и отправился служить. Через Майкла я знал всех нужных людей. Командир бригады назвал меня молодым, но целеустремленным. Мать от меня отреклась; отец, я знаю, гордился – гордился тем, что я продолжаю борьбу, что Майкл умер не напрасно. Но отец не мог перечить матери. Мне дали пистолет – я его до сих пор ношу с собой. – Он постучал по черной поверхности «Уэбли», и револьвер ответил металлическим звоном. – Вскоре меня перевели в отряд активной службы. Я ликовал. Это был шанс отомстить предателям, которые обманули мучеников шестнадцатого года. – Он запел высоким и неуверенным голосом, на мотив Red River Valley [89]: Опустите же флаг, ренегаты! Не вам о свободе мечтать. Пред Республикой вы виноваты, Раз ее удалось запятнать. Знаешь эту песню? [90] Джессика покачала головой, затем вспомнила, что Деймиан ее не видит. Но он понял. Красный уголек его «Вудбайна» нарисовал какой-то узор во тьме. – Моей миссией были статуи и символы. Мы не могли перенести борьбу на британскую территорию, но могли бороться с символами британского империализма: коронами, львами и единорогами. С королевой Викторией и славным королем Билли. Моим первым заданием было нарисовать инициалы британских монархов на почтовых ящиках Свободного государства. EVIIR, GVR [91]. Мы покрыли все почтовые ящики в Дублине хорошей зеленой краской. Поскольку командир подразделения был доволен результатом, он повысил меня до статуй. С двумя фунтами динамита в заднице королева Виктория кончила так, как этой сучке никогда не случалось кончить с принцем Альбертом. Ей, конечно, не понравилось. А помнишь, как взорвали славного короля Билли возле Тринити-колледжа? Моя работа. – А вот об этом я точно знаю одну песенку, – сказала Джессика.— Была у Билли штучка длиною футов десять, И он ее соседке показал. Но змей она боялась, с лопатой не рассталась — Четыре фута Билли потерял… – Когда я с ним разобрался, осталось и того меньше, – сказал Деймиан. Джессика могла бы хохотнуть, не относись он к делу своей жизни с такой серьезностью. – В семнадцать лет меня перевели в оперативное подразделение – таких молодых бойцов там еще не бывало. Заклятыми врагами республиканского движения всегда оказывались тайные сговоры и звон монет. Меня научили, как с ними воевать – бомба в окно, пожар в сарае, труп на обочине с приколотой к груди запиской: «Стукачам на заметку». Но потом ИРА стала злейшим врагом самой себе, и все истины, в которые я верил с детства – как верил, что Земля круглая и на небесах есть Бог, – полетели вверх тормашками. Была у нас идея Ирландской республики, и внезапно – алле-оп! – одни захотели перенести войну в Англию, чтобы сражаться с заклятым врагом на его территории; другие настаивали, чтобы Свободное государство вторглось в шесть графств Ирландии, оккупированных британцами; третьи вознамерились реорганизовать нашу шайку в некую социалистическо-коммунистическую пятую колонну и превратить Ирландию в революционное большевистское государство. А я все спрашивал, что же случилось с Матерью Ирландией, милой Кэтлин, дочерью Холиэна и ее Четырьмя зелеными полями; где же наше старомодное, безыскусное республиканство, за которое люди умирали в шестнадцатом году?.. В какой-то момент посреди всей неразберихи я словно узрел свет с неба, как апостол Павел по дороге в Дамаск, и понял, что мое призвание – беречь чистую и святую республиканскую идею, не допускать, чтобы ее исказили или опорочили. Я и другие хранители огня, искатели Грааля – нас, познавших святую истину, была всего лишь горстка. Мы действовали по старинке, потому что старые способы – лучшие, от них ужас, как шип, вонзается человеку прямо в сердце. Ни свет ни заря в дверь стучат. Ты спускаешься и обнаруживаешь прибитое гвоздями к воротам платьице своей доченьки. Ты находишь на плите кастрюлю, в которой тушится мясо, заглядываешь внутрь – а там голова твоего пса. Террор. Да, террор. Священный страх Божий. Только он и может заставить человека вести чистую, праведную жизнь. Джессика смотрела на профиль Деймиана, обрисованный непорочным светом витражей, видела, как тлеющий уголек на кончике его сигареты рисовал в воздухе иероглифы и как дым вырывался из губ. – Был один парнишка из города Клонс в графстве Монахан. Он вышел из игры еще в двадцать первом и размяк, увлекся идеями социалистов. И коммунистов. У нас в пограничных графствах все было организовано как следует. Ну, когда-то. В Клонсе он держал танцзал: вход бесплатный для тех, кто готов послушать короткий социалистический эпилог перед последним вальсом и спеть «Интернационал». Мы его предупреждали, что нельзя так сбивать молодежь с пути истинного. Сам виноват, доигрался. Надо было прислушаться. Мы подожгли его заведение одной воскресной ночью; пожар вышел зрелищный. Откуда нам было знать, что он внутри – распаковывает новую партию брошюр международного социалистического движения? Мы не виноваты; его предупреждали. А он нас не слушал. Зря. Англиканские мертвецы Слайго, белые, суровые и бесстрастные, взирали из своих мраморных усыпальниц без осуждения или злобы. За восточным окном взошла луна, и стекло наполнилось призраками. Сигарета почти догорела и выпала из пальцев Деймиана на плиточный пол. Джессика запуталась в паутине бессонницы, и оставалось лишь злиться, что убийцы спят сном алебастровых праведников, а она вынуждена ворочаться с боку на бок, танцуя с рыцарем, озаренным лунным светом [92]. Час ночи. Весь Слайго спал, кроме нее. Половина второго; два. Она слышала призраков, хлопанье крыльев под сводами; стены церкви взывали к ней голосами химер. Часы пробили без четверти три. Праздный уголок ее разума задавался вопросом, бьют ли часы, когда все спят и никто их не слышит, как вдруг призрачные шорохи и поскрипывания сложились в явственный мотив. Бесконечная песня, начавшаяся с первого слога первого человечьего крика «Аз есмь!», который разнесся по саваннам прото-Африки и далее по всему миру, вдоль его запутанных миф-линий и над его легендарными пейзажами, по городам и пустошам, дворцам и донжонам, колокольням и казематам, базиликам и борделям; ручеек, река, поток голосов, вечно несущих прошлое вперед, в будущее, пробивающихся сквозь трещины и щелочки в темницах разума: гул и невнятное бормотание шарманки, звучащей то громче, то тише, то ближе, то дальше. Музыка рождала ассонансы и диссонансы, которые заставили Джессику подняться со скамьи, пройти по выложенному плиткой полу в ризницу и ступить в церковный двор, где музыка набралась силы и достигла звезд, как будто строгая кальвинистская геометрия церкви создала пузырь гармонической тишины. Джессика услышала рвущийся наружу восторг, языческую радость. Музыка была живым существом, потоком нежных нот, нанизанных на нотоносец, свернувшийся в узор – фигуру танцора. Уверенно ступая шаг за шагом, Джессика протанцевала в такт музыке по пустынным улицам и переулкам, мимо закрытых магазинов и припаркованных машин, домов, чьи двери были заперты до утренней побудки, – джига, рил, арабеск, павана. В танце ее вела музыка, и это была не иллюзия. Серебристые завитки, похожие на летний туман, низко и быстро стелились по булыжной мостовой, клубились вокруг ее лодыжек, шин припаркованных автомобилей, оснований уличных фонарей и телеграфных столбов. Джессика не смогла бы сопротивляться потоку, даже если бы захотела. Музыка увлекла ее в центр города, на небольшой мощеный двор между складами, рядом с прохладой и испарениями реки. Там, в луже прозрачного серебра, ждал шарманщик со своей обезьянкой, и его рука крутила рукоятку инструмента так, как будто он занимался этим с начала времен. Джессика упала на колени, погрузив запястья в серебристый свет. Пальцы шарманщика задвигались по ладам. Музыка загремела и зазвенела, отражаясь эхом от каменных складов, окружавших площадь. Водопад люминесценции полился из звуковых отверстий инструмента, и вместе со светом появились образы: серебристый лосось, золотая форель, прыгающие олени с ветвистыми рогами и коронами, кентавры, фавны, сатиры, лебеди и кабаны с золотой щетиной; крылатые лошади, ковры-самолеты, джинны, подобные греческому огню в бутылке; воины, воры, королевы и влюбленные; минотавры, псоглавцы, антропофаги с лицами на груди; русалки, мандрагоры, медные колоссы и боги со слоновьими головами; бодхисаттвы и бодхидхармы, многоголовые и многорукие; великий Белый кит, солнца золотой налив [93], Дикая охота; девственницы, цыгане и шуты, рыцари и драконы, Медузы и Андромеды; серебряные мечи, поющие мечи и мечи в камнях; вампиры и суккубы; инкубы верхом на оленях, козах и щуках; Венеры в раковинах. Франкенштейны, оборотни, Шерлоки Холмсы и доктора Ватсоны; окровавленный нож Джека-потрошителя и гигантские обезьяны на небоскребах, отбивающиеся от бипланов; Квазимодо и Призрак Оперы, Флэш Гордон в ракете в форме фаллоса; мстители-в-масках и люди-из-стали; сияющие летающие тарелки и акулы-людоеды; монстры из космических глубин и мотели, где обосновались маньяки: Джессика завороженно смотрела, как из древней шарманки льется блистающее, величественное шоу, воплощающее все мечты, которые когда-либо приходили на ум людям… Колесницы, запряженные лебедями, взлетающие к Луне, подводные аппараты из оружейной стали, работающие на тайной энергии атома. Что-то внутри нее пело – голос, которого она никогда раньше не слышала, звучал в контрапункте. Под ее пальцами серебристая музыкальная материя обретала вязкость и текстуру, становилась волокнистой, плотной: лепи, ваяй, тки. Шарманщик двинулся к ней, как будто улыбаясь заросшими глазницами. Джессика почувствовала, что ее пальцы, руки, все тело вплетены в полотно воображения, охватывающее не только Слайго, но и всю страну с востока на запад, с севера на юг, из прошлого в будущее, от начала до конца. Песня внутри нее превратилась в агонию безответной экспрессии, а из шарманки полились новые формы, новые фантазии: доска, украшенная человеческими руками, колесо из плоти и с глазами на ободе, нечто в виде человеческого легкого с костяным клювом, пара волынок цвета человеческой кожи, с ногами, отсеченными на уровне колен, корабль с лапками насекомых и ветряной мельницей на палубе. Шарманщик навис над Джессикой и прекратил музицировать, чтобы взять ее лицо в ладони и заставить взглянуть на свой безглазый лик; его зубы обнажились, предвещая улыбку, предвещая слово. Пуля, летящая по восходящей траектории, вошла на полдюйма ниже орбиты левого глаза. Через одну семисотую секунды вся передняя часть черепа шарманщика взорвалась фонтаном костей, крови и волос. Музыканта швырнуло вверх, прочь от Джессики, кровь и мозги выплеснулись, точно размотавшиеся веревки, руки судорожно и бездумно замельтешили, словно крылья ветряной мельницы, и спустя десятую долю секунды ударила вторая пуля «дум-дум», разнеся шарманку на инкрустированные и лакированные щепки, разбив басовые трубки, разорвав струны, прежде чем войти в человеческое тело в нижней части грудины, пройти через трахею и голосовую щель и вырвать шейные позвонки вместе со спинным мозгом и стволом головного мозга, и все это разлетелось шквалом частиц раздробленной кости и хряща. Двумя выстрелами шарманщика отбросило к краю мощеного дворика, где стояла бочка; на ней труп и распластало так, что на следующее утро, когда его заметили работники складов, он показался им мертвецки пьяным. Окутанный голубым дымом, Деймиан поднял пистолет. Аккуратно и осторожно прошел по забрызганным кровью булыжникам. Внезапно раздался пронзительный вопль, и огромная тень метнулась по стене в желтом свете газовых фонарей. Деймиан направил «Уэбли» на обезьянку, но она исчезла, скрылась в одном из тысяч крысиных ходов старого складского района. Черный револьвер отправился в кобуру, под защелкнутый кожаный клапан и полу шинели. Часы Слайго пробили три пятнадцать. Джессика, по-прежнему на коленях, взглянула на своего спутника с безграничным и безмолвным осуждением, словно зеркало. Деймиан ткнул ее в плечо. – Вставай. Надо сматываться. Тут нельзя оставаться… после такого. Мы уходим. Деймиан был на полпути к деревянным воротам, когда Джессика спросила: – Зачем ты это сделал? – Он был опасен. – Зачем ты это сделал? Почему ты… убил его? У него была музыка, ничего, кроме музыки. – Он был опасен. Он хотел тебе навредить. Я видел, как он склонился над тобой. Он бы уничтожил тебя, если бы я не уничтожил его. – О чем ты говоришь? А потом она поняла. – Ты тоже слышал музыку? Да? – Я проснулся в церкви, тебя не было, а потом вдалеке я услышал шарманку и понял, что ты в опасности. Давай, нам надо уходить. – Ты слышал музыку? Настоящую, истинную – ту, которую можно увидеть, словно воду или реку. Ты ее слышал? Скажи правду! – Нет! Да! Нет… какая разница? Может, я действительно что-то слышал, ну и какое это имеет значение? Мы должны идти. Давай же… Джессика встала и присоединилась к нему около ворот. – Ты ее слышал. Почему ты его убил? – Потому что он был опасен для тебя. Потому что – несмотря ни на какую музыку, или как еще назвать то, что я услышал, – сердце у него было темное. Мне пришлось его убить. Сейчас не время и не место для объяснений. Позже, когда мы будем в безопасности в горах, в хижине с камином и бутылкой «Джона Джеймсона», – вот тогда и объясню. Не здесь. Не сейчас. Они вошли в проем ворот и ускользнули прочь вдоль реки, которая казалась глубокой, полноводной, серебристой и кишела смутными образами. Особняк представлял собой почерневшие руины с фронтонами и ослепшими окнами; побеги папоротников свисали с обнаженной кирпичной кладки, пурпурный вербейник и иван-чай буйно разрослись на сгнивших коврах и кучах обвалившейся лепнины, некогда украшавшей изящно обставленные комнаты. Запах плесени и пепла не мешал Джессике, осторожно ступающей по обугленным бревнам и обломкам черепицы, почувствовать себя желанной гостьей. Она… вернулась. Вернулась домой. Деймиан разжег огонь в старом мраморном камине и в ожидании углей нанизывал целую связку сосисок «Хаффнерс» – одному богу известно, где он их украл, – на палочки. Птицы сновали и метались над строением без крыши. – Минувшей ночью, – сказала Джессика, присаживаясь рядом с камином на свой саквояж и грея руки у огня, – ты кое-что слышал. Что именно? – А что слышала ты? – Музыку. Нечто большее, чем музыку. Музыку, которая стала такой великой, что перестала быть музыкой и превратилась в нечто иное: образы, легенды, богов, героев, всякую мечту и видение, которыми мы когда-то дорожили, и они выплеснулись на мостовую, как разлитое вино для причастия. Ну так что же слышал ты? – Что-то вроде. – Вроде чего? – Того. Ну, того, о чем ты сейчас говорила. – С тобой такое часто случалось? – Нечасто. Иногда. Я что-то вижу, слышу. Как будто… открываю глаза и на один кратчайший миг, не дольше, оказываюсь в другом месте. На мгновение я оказываюсь рядом с чем-то огромным; а потом все исчезает. Грязные улицы, тучи сгущаются – видать, скоро дождь. Ангелы улетели. – И как давно это происходит? – Время от времени, на протяжении многих лет. Иногда раз в несколько месяцев, иногда – три-четыре раза в неделю. С тех пор, как мне исполнилось лет пятнадцать-шестнадцать. Я даже не пытаюсь понять, в чем суть, просто знаю, что когда такое случается, я чувствую себя так, словно оказываюсь очень близко к чему-то огромному, невероятно могучему, а еще древнему и опасному. – Ты поэтому убил шарманщика? – Я больше не желаю об этом говорить. Понятно? Хватит. Да, я испугался, потому что на мгновение заглянул за ту дверь, которая всегда оставалась для меня закрытой. Теперь я больше не хочу это обсуждать. Ешь свои сосиски. У нас еще много дел. Они поделили сосиски, обжигая испачканные жиром пальцы; поев, покинули руины особняка через то, что когда-то было французским окном, пересекли террасу и вошли в сад. Утопленный сад превратился в почти настоящую трясину с влажными, слабо светящимися болотными цветами, а рододендроновая аллея – в тенистый клубок спутанных ветвей с кожистыми листьями. У прогнившей башенки старого летнего домика Джессика застыла: ее как будто окликнули. Совершенно ошеломляющее чувство. – Наверное, когда-то здесь было красиво. – Было, – согласился Деймиан.