Какой-то звук, возня в теплых тенях у тихо вздыхающих труб теплотрассы. Действие/бездействие. Понимание/непонимание. Мечи взмывают в стойку гэдан-но-камаэ: тати над головой, катана направлена вниз под углом сорок пять градусов. Высокотехнологичные кроссовки шаркают по гравию. В тусклом пригородном свете предательски блестит шприц. Появляется нечто в облике подростка: сальные черные патлы, футболка «Уайлдчайлд» с фосфоресцирующим рисунком – отрубленные головы, пентаграммы и бондаж. Сидя на корточках в тени трубопровода, пацан запрокидывает голову и разевает рот так, словно хочет проглотить дождливое небо. И из открытого рта вырывается тварь: длинный червь нутряной тьмы бьется и извивается под неумолимыми диагоналями дождя, исчертившими автостоянку. От гибкого тела отделяются голова, руки, ноги. Проходит всего секунда, один лишь миг, и нечто стряхивает кучу промокшей одежды, а с ней и полупрозрачную, светящуюся оболочку, в которую превратился мальчик. Тварь возвышается над Эньей, высокая и тонкая, словно ива. Пальцы-прутики – тридцатисантиметровые бритвы из синеватой стали. Сросшиеся губы напоминают пластину китового уса; голый череп закручен в костяную арабеску. Из одежды на существе только собственная шкура да несколько прилипших лоскутков человеческой кожи. Энья мгновенно наносит удар: атаковать надо сразу, пока враг еще растерян, пока его дух и тело не оправились после трансформации. Звон стали о сталь. Тварь ловит меч когтями. Визг металла, две режущие кромки трутся друг о друга. Иероглифы сыплются с лезвия и взрываются вокруг противников, словно умирающий фейерверк. Оно швыряет Энью через всю автостоянку, следует по пятам, но она вскакивает быстрее мысли – красные кроссовки твердо стоят на залитом водой асфальте. Она откидывает с глаз мокрые от дождя волосы. Внутри полыхает песнь шехины. Нихон-ме: длинный меч устремляется вверх и вбок, стойка меняется на дзёдан, среднюю позицию для удара, нацеленного в грудь. Иппон-ме: меч-компаньон поворачивается, блестит на свету и направляется выше, чтобы рассечь костяной гребень. Сталь сверкает под дождем. «Стратегия заключается в том, чтобы нанести врагу удар. Напасть, атаковать, коснуться – не значит нанести удар». Когти-лезвия мерцают украденным светом, двигаясь сверху вниз; длинный меч плавно переходит в дзёдан, чтобы отразить их. От столкновения оружие едва не выскальзывает из руки. «Мысль и действие едины». Короткий меч в левой руке режет, переходя от ваки через чудан. – То-о! Великий киай [118] срывается с ее губ. Правая лапа, отрубленная чуть ниже локтя, отлетает в сторону. Стальные когти высекают искры из асфальта. Из обрубка бьет фонтаном бледный ихор. Пошатнувшись, тварь сразу же начинает регенерировать. Разбрызгивая сок сновидений из ужасающей раны, существо гонит противницу через всю автостоянку, размахивая поющими стальными когтями. Когти и клинки сталкиваются, металл визжит, летят искры. Существо давит сильно – так сильно, что Энья, растерявшись всего на миг, оказывается прижатой к стене пивного ларька. Пять тридцатисантиметровых бритв кромсают плакат с пивом – цвета синевы и мочи, – а потом тварь заносит лапу для смертоносного удара в горло. И в этом кванте нерешительности длинный меч атакует с обманчивой медлительностью струящейся воды. Все случается сразу. Недоверчивое выражение мелькает на морде, пока башка твари падает на мокрый асфальт, но не долетает, поскольку раньше и тело, и голова беззвучно взрываются, распадаются на облако пушистых искр. Сквозь их сияние недолго просвечивает силуэт противника, а потом остается лишь тускнеющий отблеск и горстка светящихся шариков, бестолково прыгающих по автостоянке. Воительница, как заведено, кланяется в знак уважения к врагу и опускается на колени, чтобы отключить провод от длинного меча. Иероглифы гаснут, исчезают. По асфальту хлещет усилившийся дождь. Она вся взмокла и дрожит. Устала, как же сильно устала. До мозга костей. До полусмерти. После шехины – обычное дело. Подобрав мечи, возвращается к машине. Опирается о дверь одной рукой и стоит, опустив голову, дрожа в своем мокром вечернем платье, борясь с тошнотой; для глубокой ночи – классическая поза. Вести машину в таком состоянии опасно, однако выбора нет. Двадцать минут третьего. Она садится за руль и обнаруживает, что кто-то успел побывать в автомобиле и умыкнуть кассетник вместе со всеми кассетами. Сигнал радиостанции вынуждает ее проснуться – резко, с криком, вздрогнув всем телом. Скомканное влажное одеяло лежит на краешке кровати. Дурные сны. Сны, от которых бросает в пот. Следующим утром всегда плохо. На то, чтобы унять дрожь в руках, может уйти целый день. Новости радио KRTP-FM, о главном в начале каждого часа: этнические беспорядки в советских республиках, отставки в британском кабинете министров, ураган «Хьюго» сорвал крышу с церкви, выживших нет. Погода: холодный фронт движется по стране с северо-запада; максимальная температура двенадцать градусов по Цельсию, или пятьдесят два по Фаренгейту; ветер слабый до умеренного; в середине дня возможны дожди. Доброе утро! Сегодняшняя анкета радиослушателя KRTP-FM пришла от Кевина Маклафлина из Дандрума. Привет, Кевин, – надеюсь, ты нас слушаешь. Знак зодиака: козерог; любимый напиток: пиво «Харп», светлое; любимая еда: пицца с ветчиной и ананасом; любимая группа: Dire Straits; любимый фильм: «Грязные танцы»; любимый актер: Сильвестр Сталлоне; любимая актриса: Шер; любимое авто: белый «Остин метро GTI». За свою откровенность Кевин Маклафлин из Дандрума выигрывает солнцезащитную полосу с эмблемой KRTP-FM для своего белого «Остина метро GTI», а еще он попросил поставить «Money for Nothing» [119] для своей девушки Анны-Мари. Никаких проблем, Кевин Маклафлин из Дандрума. Пока бренчат гитары, Энья заваривает чай – китайский, обжигающе горячий, почти без запаха. Мышцы, о существовании которых она даже не подозревала, угрюмо злятся на нее. Похоже, потеряла форму. Надо вернуться к занятиям – велосипед, плавание, тренировки в додзё. Энья Макколл. Лет двадцать пять. Полтора метра с чем-то. Около пятидесяти пяти кэгэ. Волосы чернее черного – в такие хочется зарыться лицом, глубоко вдохнуть и вообразить, что вновь слышишь чистый аромат своей первой любви. Гладкая оливковая кожа; генетический привет от предков, которых вынесло на берег после катастрофической гибели Непобедимой армады, и намеки на еще более древних Фир Болг – смуглый народ мезолитических времен, с которым покончили рыжеволосые, веснушчатые кельтские Перворожденные. Черные, как маслины, глаза древней расы; глаза, способные бросать случайные взгляды разрушительной силы, а при близком общении – по-кошачьи игривые и непредсказуемые. Как и все женщины с характером, она бывает красивой и спустя всего мгновение – уродливой. Увидев ее на улице, вы бы обернулись и подумали: «До чего же интригующая женщина». Энья Макколл. На автоответчике горит индикатор. Три пропущенных звонка. Первый: Джейпи Кинселла (обреченный до конца своих дней называться инициалами; даже Энья не знает, что означают Джей и Пи) во власти послепраздничной депрессии: дорогая, надо что-то придумать с джингловым пакетом [120]; Святоша Федра разбушевалась. Второй: Сол интересуется, как прошла вчерашняя вечеринка (Энья не передала ему приглашение; ей известно, как сильно он презирает тусовки рекламщиков) и готова ли она сегодня поужинать, дресс-код «белый галстук» [121], заедет ровно в восемь, перезвонить, если неудобно. Третий: ее брат, Юэн. Хочет поговорить. Может, за ланчем в час? Если не канителиться под душем, она как раз успеет. Место, где они договорились встретиться, – кафешка из кованого железа и стекла на верхнем этаже торгового центра из стекла и кованого железа, построенного на месте старого блошиного рынка. На эскалаторах вверх-вниз скользят люди. Вид у них нервный, словно у атеистов в соборе. Вокруг все открытое, прозрачное, сплошь листовое стекло и изысканная филигрань. Вот почему люди нервничают – боятся, что без их ведома тела и души станут прозрачными, как стекло. Энья воображает похожее на мегалит Министерство шопинга из какой-нибудь капиталистической тоталитарной антиутопии. Она ковыряет свой зеленый салат, играет с бокалом «Перье». Руки все еще трясутся от психического и физического напряжения. Брат думает, у нее похмелье. Она усилием воли унимает дрожь. «Пусть ежедневная стойка будет боевой; пусть боевая стойка будет ежедневной». Никто из них не хочет произнести первое слово, но его придется произнести. А также второе. И третье. – Она о тебе спрашивает. – Как мило. – Она переживает. – Зря. – Ты же знаешь, ей нездоровится. Пальцы лежат на стекле неподвижно, словно обнимают рукоять меча. – Что на этот раз? Тень на снимке мозга, учащенное сердцебиение, жуткие уплотнения в груди? Не сомневаюсь, что-нибудь небанальное. – Что ты имеешь в виду? – Ты прекрасно понимаешь что. – Побойся бога, она же наша мать. Твоя мать. – А он – наш отец. Твой отец. Сидящие за соседними столиками поглядывают на них. Надежды на семейную ссору не оправдаются. Эти двое как окопавшиеся армии. Они уже исчерпали возможности нанести друг другу серьезный вред. Все уже давным-давно сказано. Энья подзывает жующую резинку официантку и оплачивает счет. Юэн уходит. В самый последний момент оборачивается: – Знаешь, она ведь действительно больна. Эскалаторы уносят его вниз, в толпу прозрачных людей. Мастера стратегии в своих трактатах и поучениях упоминают, что можно одолеть противника, но все равно проиграть войну. В последний раз Энья видела мать год назад, на похоронах. Они почти осмелились друг с другом заговорить – в самом конце, когда участники церемонии по аккуратно вымощенным тропинкам возвращались от могилы к своим машинам. Она увидела, как мать схватила Юэна за руку, ища поддержки, и, узрев ее внезапно ослабевшей, уже не нестареющей, смертной, могла бы что-то сказать, если бы знала что. Мгновение растянулось, превзошло пределы эластичности времени и миновало, оставшись беззвучным. Энья отвернулась, и Юэн повел мать прочь по тропинкам между аккуратными кипарисами и безголовыми монументами на могилах младых викторианцев, покинувших сей мир в расцвете лет. Смерть бабушки была внезапной, но не лишенной присущего ей изящества. В летние месяцы старушка просила Консуэлу – полулегальную служанку-эмигрантку из Испании – перетаскивать плетеное кресло, в котором она занималась рисованием, за пределы Каменных садов, в тень под деревьями. Именно там, в кресле, она и пересекла границу между жизнью и смертью, с недопитой чашкой лимонного чая на траве рядышком и любимой кошкой-трехцветкой на коленях. Консуэла пришла проведать хозяйку, когда тени начали удлиняться и подступила вечерняя прохлада, и внесла единственную неизящную ноту в умирание, пробудив весь Баллибрак, дремлющий после чаепития, своими оперными испанскими воплями и причитаниями. Трехцветная кошка спрыгнула, скрылась в Каменных садах, и больше ее не видели. Служба была торжественной, как букет сухих цветов. День похорон оказался последним по-настоящему летним перед началом сырой, неряшливой осени. Церковь наполнилась замечательными людьми, с которыми старушка (впрочем, нет, не старушка: умереть на семьдесят третьем году жизни – умереть, едва вкусив радости пожилого возраста) успела познакомиться на протяжении своей ужасной, жуткой карьеры иллюстратора: художники, поэты, писатели, критики, издатели, учителя танцев, бас-саксофонисты, отошедшие от дел миссионеры, хористки на пенсии и поблекшие мадам. Энья беседовала то с одним гостем, то с другим, выслушивая неловкие восхваления. Она не сомневалась – под крышей приходской церкви Баллибрака еще не бывало столько грешников одновременно. За один проход с тарелкой для пожертвований можно было бы восстановить стропила, отремонтировать орган и сменить подушечки на каждой скамье. После погребения (никакой жуткой клаустрофобии при виде комьев земли, разбивающихся о крышку гроба; нечто более примитивное, стремление поскорее вернуться к минеральному существованию посредством распада на элементы) и осмотра цветочных подношений, многочисленных и великолепных – одно, от издателей, было в форме мисс Минивер Маус, самого известного творения бабушки, – Энья заметила поодаль от толпы двух мужчин. Одетые в траурные сюртуки архаичного фасона, они стояли, почтительно прижимая к груди цилиндры и склонив головы. Словно гробовщики, с которыми жизнь обошлась неласково. Один плотный коротышка, второй – долговязый; реликты Золотого века экранной комедии, ожившие целлулоидные персонажи. Энья бы с ними побеседовала, потому что почувствовала, как в дальнем углу памяти что-то всколыхнулось, но тут художники, поэты, писатели, критики, издатели, учителя танцев, бас-саксофонисты, отошедшие от дел миссионеры, хористки на пенсии и поблекшие мадам начали расходиться, ее мама потянулась к руке брата, и пришлось пожертвовать моментом. Когда Энья снова поискала взглядом двух мужчин, их уже не было. Но смутный оттиск памяти обрел четкость. Она углубляется в прошлое, ведомая нитью воспоминаний, и попадает в дом в Баллибраке. С ним неразрывно связаны крики чаек по утрам; запах моря; бесконечные дни бесконечного лета из той эпохи, когда лето было настоящим; пыльный, темно-коричневый, землистый и потный аромат жарких дней; благоухание вишневой газировки и зуд солнечных ожогов на икрах; виниловое амбре надувного детского бассейна; притаившаяся в рододендронах кошка-трехцветка, чьи глаза отражают сияние звезд. Тот дом заставлял думать о выдающихся людях: он мог бы принадлежать судье, хирургу или окружному викарию. Белые стены, выкрашенные в черный оконные рамы и дверь; высокие живые изгороди из бирючины, отделяющие его от дороги; полоса хрустящего гравия. Городские ласточки, каждое лето вьющие гнезда на карнизе гаража на две машины, пахнущего старым маслом и газонокосилками. В самых смутных воспоминаниях Эньи дедушка Оуэн уединялся в оранжерее, чтобы покурить и почитать газеты о скачках. За домом простирался сад, хранимый от внешнего мира громадными ясенями и буками, берегущий в заросших кустарником уголках и закоулках собственные маленькие секреты, неиссякаемый источник очарования для девочки. После смерти дедушки бабуля приступила к преобразованиям и строительству. В укромном уголке, за ширмой из рододендронов, она соорудила спиральный лабиринт из осколков посуды. Фрагменты узора с ивой, кусочки мейсенских пастушек и синих делфтских ветряных мельниц, осколки памятных коронационных кружек, верхняя половина лица Эдуарда VII, обезглавленная королева Елизавета II, качающая на коленях милого младенца принца Чарли, мрачно-праведные коровьи черты королевы Виктории – лабиринт приглашал любопытных пройти по извилистому пути к центру. Из фарфорового лабиринта, миновав клумбы с астрами и агератумами, выращенными ради флоромантии [122], можно было попасть в атриум с безумным переплетением тропинок, где вздымался небольшой Вавилон из каменных башен: плоские сланцевые плитки размером с ладонь, сложенные без помощи строительного раствора в колонны, самая высокая чуть выше восьмилетней Эньи, а самая низкая едва доходила ей до лодыжки. Оттуда через заросли штокроз и пурпурного гелиотропа можно было подойти к красивейшему буку, на ветвях которого висели старые карманные часы, сломанные каретные часы, циферблаты, анкерные механизмы, волосковые пружинки; осколки и останки сломанного времени. И дальше – в другие сады внутри одного большого сада. Бабушка Макколл озвучила только одну идею, связанную со всеми этими конструкциями, но ее Энья и сама интуитивно поняла: они создавались ради структуры, а не ради элементов. Девочка знала, что в этих садах внутри садов начинаешь осознавать то, чего раньше не замечал. Фарфоровый лабиринт вознаграждал дошедшего правильным путем до самого центра способностью видеть ветер. Или то, что Энья считала ветром – потоки и реки в воздухе, не открытые взгляду, но и не полностью непостижимые. В бутылочном саду, где зеленые, бесцветные, коричневые, синие, желтые стекляшки были высажены в землю, словно цветы, царил дух тишины – крайне важного спокойствия, лежащего в основе всего динамизма, отраженного и увеличенного оптикой неподвижных бутылок. Медная «музыка ветра» из отрезков водопроводных труб, подвешенных к ветвям старой высохшей волшебной яблони, заставляла чувствовать себя одновременно выросшим до небес и уменьшившимся до столь крошечных размеров, что был риск провалиться между крупинками почвы, а гуляя среди каменных колонн, Энья не сомневалась: обернись она достаточно быстро, сложенные плитки превратятся в башни и небоскребы иного города в ином мире, и на безумной путанице бульваров возникнут золотые колесницы и запряженные волами массивные фургоны бродячих артистов. Но, понимая, что не сможет обернуться достаточно быстро, она сама придумала этот город – столицу воображаемой страны Каменная Садовия. Во время тех долгих летних каникул, когда дома происходило нечто неназываемое, из-за чего Энья и пятилетний Юэн отправлялись в гости к бабушке на неопределенный срок, Каменная Садовия медленно превращалась из полностью воображаемой в реальное государство со своей географией, историей, экономикой и политикой. Энья сотворила граждан из дешевых стирательных резинок в форме милых дракончиков или коал; из венчающих карандаши ластиков с выпученными глазами, высунутыми языками, клыками и растопыренными щупальцами, а также пластиковых собачек разных пород из пакетов с хлопьями. За ночь между каменными башнями выросли новые дома. Согласно конституции каждому гражданину полагался стаканчик из-под йогурта с вырезанной дверцей, весьма востребованное погодоустойчивое жилье. Галька на крыше не давала дому перевернуться от ветра. Наиболее выдающиеся граждане Каменной Садовии, члены Совета Гегемонии, жили в роскошных пентхаусах из аккуратно сложенных на вершинах колонн камешков. Спуститься на улицу можно было на игрушечном вертолете. Выше всех обитал Саргон Раймондо I, повелитель Каменной Садовии, добродушный трехсантиметровый желтый дракон; однажды чрезмерно грубое обращение привело к тому, что у его Саргонова величества отвалилась голова, и величайшему в Каменной Садовии хирургу – резиновой летучей мыши по имени Черный Налетчик – пришлось экстренно его прооперировать. Методика под названием «пинография» подразумевала прикрепление Саргоновой головы к шее с помощью булавки из бабушкиной корзинки для шитья. Позднее методику удалось усовершенствовать при помощи лазера – луча света, сфокусированного через ручную лупу и способного расплавить резину или пластик. Операцию пришлось отрабатывать на заключенных; Энья издавала вопли вместо страдальцев подопытных. В те временные промежутки, когда Энья находилась далеко от белого баллибракского дома – в периоды от одного неназываемого до другого, – она продумала историю Каменной Садовии до мельчайших нюансов. Террористическая группировка, называющая себя «Партизаны Нинь-Няня», под руководством некоего Перси Перинова – ластика в виде антропоморфной груши, который Энье никогда не нравился, с пластилиновым дополнением в виде сомбреро и усиков – попыталась устроить в Каменной Садовии переворот. Лишь доблестное вмешательство раскрашенных в черное членов ОВБ, грозного и необычайно секретного Отдела внутренней безопасности, уберегло Саргона от судьбы, с которой не справилась бы и пинография, а благодарное население Каменной Садовии – от тирании организации, в партийном гимне которой имелась строчка «В конце концов нас ждет победа, ведь мы намного круче вас». Промозглым октябрьским утром, когда в очередной раз случилось нечто неназываемое и крики этажом ниже наводили на мысли о кровавой схватке двух зверей, произошла битва за Каменную Садовию, в которой Энья партизанила за обе стороны (хотя Саргоновы войска ей нравились чуть больше), швыряя горящие спички. Официальная газета Каменной Садовии Die Draken («Драконы»: ластики соответствующего вида сформировали могущественный олигархат) подробно описала суд над Перси Периновым, его милой шляпой и усиками, не постеснявшись изложить детали последующей казни: Перинова запечатали в жестянке из-под мятных карамелек и расплавили насмерть при помощи газовой паяльной лампы покойного дедушки. Игра становилась все более изощренной; впрочем, Энья могла бы сильно обидеться, назови кто-то при ней Незаконченную хронику игрой. Каменная Садовия была цельнее и реальнее, чем так называемая настоящая жизнь по ту сторону изгороди из бирючины и завесы из буков. Из своих йогуртовых стаканчиков и пентхаусов каменно-садовийцы отправлялись в путешествия на крышах игрушечных автомобильчиков, стремясь колонизировать другие бабушкины конструкции и трансформации и превратить разрозненные автономные провинции в империю Каменная Садовия. По мере того как империя строилась, Энья заметила, что характер провинций и колонистов, которые их заселили, отражает характер соответствующих садов. Жители бутылочного сада, поименованного ею Стекляндией, были склонны к философской интроспекции и обитали в старых пивных бокалах, лежащих на боку и наполовину зарытых в землю. Стекляндцы были честной, блаженной нацией, миролюбивой и не воинственной. Совсем иначе обстояли дела с обитателями волшебной яблони – Земли Трубчатых Колокольчиков, как ее назвала Энья. Их город был средоточием маленьких платформ и дощечек, вертолетов и парашютов. Трубо-колокольники были воинственным племенем, склонным к демонстрации своей доблести и громким крикам. Они оказались самой мятежной из каменно-садовийских провинций. В конце концов они столкнулись с овэбэшниками в черном, которые были готовы стрелять спичками из игрушечных гаубиц, и их ряды дрогнули, они бежали. Снаружи смелые, внутри трусливые. И все же, когда ручей, отмечавший дальнюю границу владений бабушки Макколл, вышел из берегов во время Великого наводнения 72-го, именно трубо-колокольники пришли на помощь пострадавшей Каменной Садовии, спикировав на вертолетах и реактивных ранцах из чернильных картриджей и резинок для волос, чтобы осуществить дерзкую эвакуацию каменно-садовийцев, обреченных на верную гибель в своих востребованных резиденциях, сооруженных из стаканчиков из-под йогурта. – Кажется, Каменные сады сами нашептывают истории, – призналась она бабушке. Была дождливая среда во время рождественских каникул, почти семилетний Юэн терзал пианино в трех комнатах от них. Бабушка Макколл с видом невозмутимым и почти блаженным сидела за рабочим столом над набросками обложки к Симфонии № 5 Сибелиуса. После жестких, грязных, красивых рисунков для коллекционного издания «Улисса» в кожаном переплете она прославилась как «анфан террибль» ирландской иллюстрации – один критик называл ее визуальную интерпретацию откровенного солилоквия Молли Блум [123] «жестокой, непристойной насмешкой над десятью веками книжной иллюстрации, начиная с Келлской книги и до наших дней», – хотя наибольшую известность бабушке принесла серия детских книг про мисс Минивер Маус, опубликованная под фамилией Френч. Когда пошли слухи, что Лорел Френч из детского отдела – это Джессика Макколл, которая нарисовала то самое, немало библиотек сняли истории про Минивер Маус со своих полок. – Мне не нужно ничего придумывать, оно уже существует, где-то записано, а я просто разыгрываю сценки. Чушь какая-то, да? Бабушка Джессика отвернулась от лужи света, которую проливала на стол для рисования латунная лампа с лебединой шеей, чтобы приготовить чаю с «венскими» печеньями на двоих. – Как будто все, что может случиться, уже случилось, а все, что уже случилось, случилось лишь потому, что должно было случиться. Почти двенадцатилетняя Энья потягивала чай, и ее пальцы были липкими от желтой помадки. – Знаешь, что мне нравится? То, что я чувствую себя в безопасности. Под опекой. Как будто за мной наблюдает некто – он все понимает, одобряет и хотел бы присоединиться, но по какой-то причине не может. Бабушка Джессика подошла к французскому окну, чтобы задернуть занавеску. Она ненадолго замерла, держась за шнур от шторы и рассматривая свой сад, в котором быстро угасал короткий декабрьский день. – Я знаю, почему ты все это строишь. Потому что оно настоящее. Там воплощается то, что происходит в твоей голове. Так ты можешь всё увидеть. Полуулыбка, манящий палец – бабушка подозвала Энью к окну. В сгущающихся тенях под деревьями замерли двое, сами почти тени: коротышка и долговязый. Словно два пугала на деревянном кресте. Энья поняла, что именно они следят за ней и хранят живую историю ее Каменной Садовии. Бабушка и внучка стояли за решетчатым окном и наблюдали, пока от земли не поднялась мгла и не укрыла две фигуры, растворив их в себе. Поразительное чувство прикосновения к самому краю чего-то мистического, огромного, нахлынуло из сада и захлестнуло дом. – Кто они такие? Она увидела на бабушкиных щеках слезы. Империя Каменная Садовия, которая могла бы просуществовать тысячу лет, пополняя свою историю одним великим свершением за другим, погибла менее чем через неделю: ее уничтожило цунами полового созревания. Сол высокий, но этого не видно, потому что он сидит. Сол сильный, но это понятно, лишь если увидеть его обнаженным. У Сола не лицо, а некая форма рельефа. У него длинные черные волосы с едва заметной проседью. Он зачесывает их назад и мажет гелем, а если не встречается с клиентами, заплетает в косичку. Сол – стряпчий, то есть представитель той юридической профессии, которая делает всю работу, но не может снискать славу. Последняя зарезервирована для другой категории – барристеров в мантиях и париках. Ожидая двойной эспрессо в ресторане с чудовищно высокими ценами и до нелепости маленькими порциями, он рассказывает ей о том, как суд рассматривал дело о недееспособности некоей дамы, убежденной, что она не миссис Мэрион Хоуи с Кинкора-роуд, Клонтарф, но миссис Элвис Пресли, соблазненная, забеременевшая и тайно вступившая в брак в методистской часовне, где усыпанная стразами живая легенда, встав на одно колено, спела ей «Love Me Tender». Все это якобы случилось спустя два года после (гипотетической) смерти короля рок-н-ролла во время его тайной поездки за покупками в клонтарфский филиал сети дешевых супермаркетов «Прайс-Райт». Судья вызывает миссис Мэрион Хоуи с Кинкора-роуд, Клонтарф. Миссис Мэрион Хоуи с Кинкора-роуд, Клонтарф, судью игнорирует. Судья повторяет снова и снова, после чего к даме отправляют пристава, который возвращается с красной физиономией и шепчет на ухо его чести: «Она говорит, что не придет, пока к ней не обратятся „миссис Элвис Пресли“». Дело закрыто. Пока Сол разглагольствует, она наблюдает за его руками. Это не руки адвоката. Это руки скалолаза, геолога или – как ей думается – наемного убийцы. Она следит за ним, таким оживленным и улыбчивым, а он замечает, что она наблюдает, и понимает, что за ширмой собственной улыбки она очень, очень далеко. – Ты сегодня сама не своя. У тебя месячные? Внезапно ей хочется швырнуть крошечную чашечку эспрессо в его оживленное, улыбчивое лицо, и это желание пугает. Неужели так все и заканчивается, спрашивает она саму себя; неужели банальные поводы для раздражения превращаются в досадные неприятности, а после – в потаенные обиды? Мы становимся нетерпимы друг к другу? Погружаемся в вероломный туман гнева и ярости? Энья уже некоторое время раздумывает, не покончить ли с этими отношениями. Она не уверена, что любит его. Она никогда не была в этом уверена. Она сомневается, что он ее любит – и мог бы любить, расскажи она все секреты, все то, о чем никогда не говорила вслух. Сказать правду о себе немыслимо. Кто бы мог ей поверить? И, поверив, кто бы мог ее полюбить? Странно, но наиболее откровенной она была с соседом этажом ниже, мистером Антробусом.