За одним из столиков в ресторане с чудовищно высокими ценами и до нелепости маленькими порциями двое мужчин увлечены серьезнейшей дискуссией о Бэтмене. Они называют его архетипом современной массовой психики, классическим городским экзистенциалистским антигероем XX века. Сол сгибается пополам от смеха, почти засовывает салфетку в рот, чтобы не расхохотаться в голос. – Бэтмен – мужчина средних лет, напяливший черное трико и мамины старые шторы, у него нездоровые отношения с мальчиком препубертатного возраста в чешуйчатых панталонах, и он разгуливает по темным переулкам глубокой ночью. А послушать этих ребят, так он Марсель Пруст. – Они смотрят на нас, – шипит Энья. Когда они едут на двух машинах сквозь неон и дизельные пары к его квартире на тенистой улице с таунхаусами в неогеоргианском стиле, она ощущает расстояние. Оно похоже на прямую, которую выложили из всех отдельных точек пространства, разделяющего Энью и Сола, точку А и точку Б. Позже, когда Сол лежит поперек кровати, словно огромная каменная плита, Энья пристраивается в изгибе его плеча, намереваясь дождаться зари, и смотрит на полосы тени и желтого уличного света, которые чередуются на гипсовой лепнине под потолком. Низко над городом пронзительно звучат самолеты, выполняющие ранние утренние рейсы. Она устала, так устала, но заснуть не может. Спать нельзя. Ее ждут битвы, бесконечные битвы. Устала, устала, безумно устала. Но враги никогда не устают. Сол, охваченный монолитным сном, шевелится и выкрикивает что-то бессвязное детским голосом – голосом Сола-из-прошлого, который провалился сквозь годы. Энья прислушивается к шуму машин, к далекому вою полицейских сирен и ждет утра в ложбинке на его плече. Логично ли ожидать от людей доверия к стряпчему, которого зовут Пр. О’Хиндей? Не рассчитывая быть упомянутой в завещании бабушки, Энья не явилась на официальное чтение. Неожиданный звонок оторвал ее от работы над заказом от «Дейри-Крест Кримериз»: по-диккенсовски шепелявый мистер Пр. О’Хиндей попросил зайти к нему в контору при первой же возможности, чтобы забрать завещанный ей предмет. Упомянутый предмет оказался громоздким пакетом из коричневой бумаги, перевязанным бечевкой и похожим на толстуху в крошечном бикини. Разрывы в обертке соблазнительно приоткрывались; бумага шуршала, источая слабый запах плесени и цветов. Когда Энья разрезала бечевку, раздался гудящий отзвук – коричневая бумага, в которую было завернуто содержимое, не была заклеена скотчем. Внутри оказалась неаккуратная куча карандашных набросков, листов, исписанных черной шариковой ручкой, заметок, фотокопий газетных вырезок, а еще восемьдесят четыре акварельных этюда, изображающих цветы. Пояснительной записки не было. Нижний лист представлял собой эскиз обложки с заголовком «Тайный язык цветов». Энья не заметила, как стемнело. Она отнесла стопку бумаг на стол в своей кухоньке, отделанной древесиной, включила подвесную лампу и занялась упорядочиванием хаотичных страниц. Из динамиков стереосистемы в гостиной звучала Фантастическая симфония Гектора Берлиоза. Как выяснилось, это была книга или нечто вроде книги – такой, что целиком задумана как плод любви и потому не может быть завершена, к вящему удовлетворению автора. Бабушка Джессика делала завуалированные намеки на некий проект, «главное дело всей жизни», но поскольку она так ни разу и не предоставила доказательств его существования, ее magnum opus списали со счета как попытку пожилой женщины поторговаться со смертью. То, что Энья разложила стопками на своем сосновом столе, явно родилось из собранных за многие годы – если не десятилетия – украденных мгновений. Полуночные записки, заметки во время чаепития или перед завтраком, дневные наброски и каракули; результаты работы в студии долгими зимними ночами. Труд был фрагментарный, неорганизованный: с серией этюдов ириса болотного соседствовали какие-нибудь торопливые карандашные заметки о символическом значении жонкиля («желаю взаимности»), колокольчика («подтверждение»), щавеля курчавого («терпение»), валерианы («покладистый нрав») и репы («благоволение»). Их дополняли фотокопии наподобие заметки из малоизвестного журнала, посвященного народной медицине, – про лекарство от овечьей болезни, которое готовили на Кавказе из репейника, пижмы и коры бука. Энья разделила труд на две основные части: «Наброски и рисунки», «Заметки и каракули». Эти части она позже разложила на «Ботанику»; «Эстетическое и целебное воздействие (лекарственное)»; «Эстетическое и целебное воздействие (окружающая среда; эффект от присутствия тех или иных цветов в помещении)»; «Символическое значение (знаки)» и «Символическое значение (флоромантия)». Многочисленные и многообразные цветочные клумбы в баллибракском доме (проданном, как Энья узнала от мистера Пр. О’Хиндея, застройщику с разрешением на возведение комплекса из шести домиков класса люкс под названием «Айронбридж-Мьюз») были результатом увлечения ее бабушки флоромантией. Джессика Макколл превратила викторианский язык любовников, с помощью которого те обменивались знаками внимания, в способ предсказания будущего. Давнее воспоминание – настолько давнее, что Энья сомневалась, не выдумка ли это, воплотившаяся в реальность из того, что ей рассказывали: бабушка послала внучку в сад и велела нарвать букетик из десяти цветов (не больше и не меньше). Любые растения, какие захочется, главное, чтобы их было ровно десять. Потом бабушка разложила собранный букетик на столе, тщательно изучила и записала выводы в карманный блокнот с отрывными листами – Энья увидела такой впервые в жизни. – Люпин – воображение, акант – изобразительное искусство, ромашка – выносливость в бою, магнолия – настойчивость, вьюнок – деяния, совершенные во тьме; борец – рыцарские странствия, отвага, доблесть во имя истины. Белый дуб – независимость, лист грецкого ореха – стратегический ум. Рододендрон: опасность, берегись. Неблизкая, далекая опасность, слишком далекая, чтобы ее можно было увидеть. Это только девять. Еще один. Что у тебя в руке, Энья? Можно взглянуть? Она раскрыла ладонь и показала спрятанный листочек. Бабушка тяжело вздохнула. – Мандрагора. Когда Джессике Макколл требовалась мудрость оракула, она выбирала какую-нибудь необычную бабочку и следовала за ней через сад, отмечая в блокноте на пружине, на какие растения та садилась, пока не пересекала пограничный ручей и не терялась на фоне куда менее осмысленного пейзажа. В конце жизни бабушка утверждала, что все свои инвестиционные решения принимала с помощью флоромантии. Энья спрашивала себя, как же оракул действует зимой, когда нет ни бабочек, ни цветов. Может, нужны птицы и вечнозеленые растения? Записанные и расшифрованные предсказания, исполнившиеся в будущем, ничего в этом плане не прояснили. Чем глубже она погружалась во флоромантию, тем явственнее осознавала существование скрытой подкатегории материалов, которую нерешительно поименовала «Волшебные существа и стихийные духи». На эту тему заметок было немного, в основном они относились к последним годам жизни бабушки и представляли собой апологию принципов флоромантии, написанную с точки зрения сонма стихийных и прочих духов, населявших, навещавших и одушевлявших те или иные цветы. Цветочные фейри? Хобгоблины? Энья перебрала стопку гравюр и рисунков и отложила в сторону серию, которую при первом просмотре сочла замысловатыми экспериментами начинающей художницы: воины-нарциссы; тигровая лилия – Иезавель в разных версиях; львиный зев, выдыхающий клубы цветочного огня; гвардейцы-книпхофии с пиками торчком. Она поместила их в растущую кучу «Волшебные существа и стихийные духи». Энья подняла глаза и увидела свое лицо в окне, которое ночь превратила в зеркало. Часы на холодильнике подмигнули: 01:21. Гектор Берлиоз давно достиг предназначенного финала и сгинул, как прожитая впустую жизнь. Девушка потерла виски костяшками пальцев. В какой-то момент этого вечера у нее ужасно разболелась голова. – А как насчет зеленой коровы? Как в том швейцарском шоколаде, который на самом деле бельгийский, – на нем сиреневая корова. С зеленой коровой мы убиваем трех символических зайцев одним грандиозным выстрелом: у нас будет славная зеленая травка, то есть здоровье и фитнесс, и нас поддержат все велосипедисты, которые крутят педали, спеша попасть в кардиологическое отделение реанимации. Далее, «зеленая повестка», охрана окружающей среды: никаких добавок, консервантов, искусственных красителей и Е-шек, стопроцентная органика, полностью биоразлагаемая менее чем за три дня. И, наконец, мы тренькнем на старой доброй струне национальной гордости: где у них зеленые шмотки, у нас – зеленовато-желтая говядина. Джейпи, это блестяще; Джейпи, ты гений; Джейпи, выдадим тебе премию «Лучший рекламщик года, десятилетия, миллениума»; а почему ты еще здесь, а не на пенсии на тропическом острове с двадцатью грудастыми филиппинскими массажистками, питаясь одними кокосами и морской рыбой? – М-м-м-м? – «М-м-м-м?» Первая идея за пару недель, и все, что ты можешь сказать, – «М-м-м-м»? – Прости, Джейпи. У меня голова раскалывается, я даже пошевелить ею не могу. – А ты пробовала аспирин, кодеин, парацетамол, морфин, героин, кокаин? Энья кивнула, стараясь, чтобы с треснувшей базилики ее черепа не посыпалась лепнина. Миссис О’Вералл катила тележку с чаем мимо их кубикла со стеклянными стенами, освещенного флуоресцентными лампами, совершая обход того, что его обитатели называли Стеклянным Зверинцем [124]. Джейпи раздобыл чайник с горячей водой и чашку и извлек из самых темных уголков самого темного ящика пакетик чая, с которым обращался с благоговейным трепетом, словно это были полкило колумбийского снега. – «Трезвучный розовый экстаз», – объявил он, окуная пакетик в кипяток в выверенном ритме. – Он из Калифорнии, то есть от него должен быть толк. Но толку не было. В женском туалете ее чуть не вырвало от боли, неустанно пульсирующей где-то позади глаз. От тошноты поле зрения то и дело покрывалось пастельной рябью. Святоша Федра – нелюбимая начальница, отвечавшая Энье взаимностью, – вышла из кабинки, поправляя на коленях колготки с орнаментом «пейсли». – Какие-то проблемы, Макколл? – Нет. Никаких. Я в порядке. На самом деле она чувствовала, что серое вещество под высоким давлением вот-вот начнет сочиться через швы между костями черепа. – Мне так не кажется. Думаю, тебе стоит пойти домой и отдохнуть. – Нет, черт возьми, я в порядке. – Ну ладно, дорогуша, – со своей жизнью делай что хочешь… Энья никак не могла взять в толк, с чего началась вражда с Федрой. Возможно, с вечеринки, на которой Скотина Оскар представил обитателям Стеклянного Зверинца нового менеджера по работе с клиентами. Она всегда подозревала, что сказанная шепотом реплика, адресованная Джейпи – о том, что мать должна была сильно ненавидеть свою дочь, чтобы окрестить ее Федрой, – оказалась немного более публичной, чем следовало. Впрочем, невзирая на подслушанные слова, они не могли не стать врагами, потому что узнали друг друга. Один Мастер пути всегда узнает другого, будь то Путь меча или Путь корпоративной иерархии. И поскольку Мастер может быть только один, обе понимали, что однажды им придется сойтись и разобраться, кто же будет этим единственным. По крайней мере, необходимость опорожнить желудок в фаянсовый сосуд цвета авокадо уже не казалась такой насущной. Когда Энья вернулась в кубикл из стекла и пластика, Джейпи был непривычно язвителен. – Ну, слова? – Ну, картинки? – Зеленая корова? Она покосилась на грубо нарисованный от руки рисунок и поморщилась. – Оставь это мне. Я задержусь сегодня допоздна – посмотрим, смогу ли придумать несколько подходящих слов для твоей картинки. Извини, Джейпи, но полушария моего мозга сейчас похожи на два далеких племени, которые общаются через барабанный телеграф. Энья позаботилась о том, чтобы и Святоша Федра, и Скотина Оскар увидели, что она задержалась на рабочем месте, после того как остальные отправились в свои тюдоровские обиталища с деревянными стропилами в корпоративных гетто с названиями вроде Элмвуд-Хайтс и Мэнор-Грейндж. Малая лига порядочности и чистоты явилась со своими пылесосами и экологически безопасными полиролями в баллончиках. Энья сидела в прозрачной коробке, окруженная потеками аэрозоля и желтыми тряпками для полировки, чувствуя себя атакованной труппой пожилых французских мимов. – Это самое… когда будете уходить, убедитесь, что все выключено и закрыто. Она помахала скромным членам Малой лиги сквозь сверкающие стены, и вскоре ее будка осталась единственной освещенной в Стеклянном Зверинце. Она что-то нацарапала на клочках бумаги. Уставилась на календарь Джейпи – «Для знатоков ранних видов пластика». Переложила на столе листки бумаги с нацарапанными на них словами. Вырезала ножницами рисунок «зеленой коровы» и приклеила к стене. Бросила скомканные листки с нацарапанными на них словами в миниатюрную баскетбольную сетку для мусора, которую Джейпи купил ей, чтобы поприветствовать в QHPSL. Нашла свой плеер «Уолкперсон» и послушала строгие, аскетичные контрапункты Бранденбургских концертов. Написала большими жирными буквами, не спеша вырисовывая каждую на лежавшем на столе листе А2: «Ненавижу „Дейри-Крест Кримериз“. Надеюсь, вы там все подхватите губчатую энцефалопатию крупного рогатого скота». Эффект по-прежнему был нулевой. Настенные часы с Гарфилдом сообщили, что уже двадцать минут одиннадцатого (одиннадцатого!), и в панике она записала первые пять вещей, которые пришли на ум. И да, она не забыла все включить и закрыть. В лифте накрыло – Энью как будто ударили. Она ахнула, прижалась лбом к помятым металлическим стенкам, моля о прохладе, о снисхождении. Двери открылись. Она, спотыкаясь и вдыхая затхлый воздух, вышла на подземную автостоянку. Потолочные фонари в проволочных каркасах отбрасывали тревожные тени на заляпанный маслом бетонный пол и приземистые колонны, украшенные черно-желтыми предупреждающими полосами; выездная рампа изгибалась кверху и исчезала во тьме. Энья порылась в сумочке в поисках пропуска. Ее бело-зеленый «ситроен» с рисунком в виде бамбука и циновки из лозы остался последним. Казалось, идти до него по изъязвленному бетону немыслимо далеко. При каждом шаге в лобных долях взрывался ядерный фейерверк. Благополучно сев за руль, она зажмурилась и подождала, пока пульсирующая боль утихнет. Потом открыла глаза. Воздух бурлил. Мягкие пылинки черного света падали из бесконечности и взрывались на ее сетчатке. Она выехала задним ходом по безрассудной траектории, направив деголлевский нос «Ситроена 2CV» на рампу. Кипящий воздух сгустился, затвердел. У подножия рампы парило нечто, весьма похожее на прозрачную вагину. Энья прижала пальцы к вискам и надавила с такой силой, будто пыталась вдавить их в мозг и вырвать боль. Рот-влагалище сморщился и открылся. Из дырки в воздухе появилось нечто, похожее на перечницу, сделанную из слоновьей плоти, ползущую на тысячах лапок красной многоножки. Оно выбралось на автостоянку. Его верхняя часть – будь это явление и впрямь перечницей, а не чем-то еще, она бы вращалась для измельчения перца – медленно крутилась. Она была усеяна глазами. Из каждого глаза исходил луч ядовито-сиреневого цвета. Позади этой твари, внутри рта-вагины, Энья увидела других, пытающихся протиснуться в мир, толкающихся, силящихся одолеть незримые мышцы врат. Другие: вращающееся нечто в черно-белую полоску, отчасти похожее на перевернутый рояль, отчасти – тоньше, чем лезвие бритвы. Другие: собака с головой монахини; багровое дерево с ветвями, покрытыми ртами; олицетворение проказы, сожравшей свою жертву; непонятно что, ускользающее от взгляда, но по звуку – смазанная маслом сталь, столкнувшаяся с ленточной пилой. Лучи глаз «перечницы» скользнули по Энье; она услышала, как дробятся колокольчики и камни, почувствовала вкус меди, ощутила восторг, отвращение, головокружение и острый приступ апатии. Энья включила заднюю скорость. Двигатель «ситроена» взвыл, когда она вырулила обратно на стоянку задом наперед. Глаза-прожекторы «перечницы», мигая, заметались по колоннам, крыше, предупреждающим знакам, фонарям на потолочных балках. Наполовину ослепнув от боли, Энья резко переключилась на передний ход, прибавила оборотов, отпустила сцепление, отчего шины завизжали и задымились. Левое крыло «ситроена» зацепило «перечницу», та кувыркнулась и упала на бок. Лежа на боку, тварь вращала глазами из стороны в сторону и безуспешно дрыгала многочисленными лапками. Снова завизжали шины. Энья дала задний ход, нацелилась на мечущиеся лучи из глаз твари в салонном зеркале и нажала на педаль газа. «Ситроен» тряхнуло. «Перечница» раскололась и лопнула, разбрызгивая по бетону водянисто-голубой ихор. Нечто вроде безголового волка, перемазанного светящимся маслом, со скрежещущей пастью, как у миноги, вырвалось из тесного влагалища, парящего в воздухе. Энья истерически завопила, опять включила первую передачу и утопила педаль газа. «Ситроен» вздрогнул, повернул. Машина врезалась в волка-миногу, и под колесами хрустнули тонкие кости. Энья вскинула руки, чтобы защититься от удара, и спустя миг галльский нос «ситроена» застрял в портале, похожем то ли на пасть, то ли на вагину. Головная боль превратилась в жгучий взрыв, как будто внутрь черепа ударила молния. Ее привел в чувство запах ионизированного воздуха; резкая вонь электричества и дымящейся резины. В машине накрылась вся электрика, сгорели все предохранители. Из кассетника вился тонкий дымок. Кончик антенны расплавился и потек капельками хрома. Она понятия не имела, сколько времени прошло, – ее наручные часы остановились. Металлический корпус часов на ощупь был слегка теплым. Она вышла из машины. Как будто ничего не случилось. Синее пятно на бетоне – возможно, гликоль из подтекающего радиатора, а сморщенная, полуразложившаяся штука за колонной – черный пластиковый мешок с мусором, забытый кем-то из Малой лиги порядочности и чистоты. Энья затолкала свой мертвый автомобиль обратно на парковочное место. Головная боль прошла.