Без следа. Дрожа от ночного холода в своей дневной одежде, она прошла мимо университетского забора к стоянке такси. Пара самонадеянных уличных музыкантов устроила представление на крыльце магазина, взывая к мелочи в карманах посетителей пабов и клубов. Парнишка играл на электрогитаре, подключенной к комбоусилителю в ранце; его напарница, панкушка в трико и дырявых сетчатых чулках, танцевала с поразительным гимнастическим мастерством под вкрадчивый гитарный ритм. В такси по пути домой Энья вдруг задалась вопросом, с какой стати парень нацепил темные очки, ведь полночь давно миновала; маленькие пластиковые электронные часы на приборной панели, между пластиковой фигуркой Гарфилда и пластиковой же статуэткой Девы Марии, показывали двадцать минут второго. Дрожь настигла ее на третьей ступеньке. Она села на потертый ковер и приказала рукам не трястись. Когда наконец ей удалось открыть входную дверь, на коврике обнаружился конверт. У кремово-белой бумаги был характерный запах, который она никак не могла идентифицировать. Приклеенная записка почерком мистера Антробуса сообщала, что письмо доставил в полдень курьер на велосипеде и ввиду ее отсутствия сосед взял на себя смелость расписаться в получении. Он воспользовался своим универсальным ключом, чтобы положить письмо на коврик, и надеялся, что она из-за этого не рассердится. В кремово-белом конверте содержалось приглашение явиться в офис мистера Мартленда из юридической фирмы «Ладлоу, Эллисон и Макнаб» при первой же возможности. А, вот чем пахло от письма. Адвокатами. Мистер Антробус с окончания последней мировой войны жил в трех комнатах на первом этаже дома на Эсперанса-стрит со своими плакатами, изображающими греческие храмы на фоне ионических закатов, двенадцатью (по результатам последней переписи населения) кошками и телевизором. За сорок четыре года он ни разу не открыл никому входную дверь шире, чем это было необходимо, чтобы забрать утреннее молоко. Он все твердит, что жители Эсперанса-стрит относятся к нему с подозрением, отчасти из-за иностранного по звучанию имени, но главным образом из-за наклонностей. По его словам, он был зачат в неудачное десятилетие. Одним поколением позже – и хоть на лбу пиши о своих наклонностях, никто даже глазом не моргнет. За пределами Эсперанса-стрит, разумеется. Энья говорит, что он мог бы начать все с нуля – никогда не поздно, возраст всего лишь цифра, – но он отклоняет ее предложение, махнув рукой и хмуря брови. – Слишком много перемен, – говорит он. – В наши дни чересчур много агрессии, насилия. Эта едва сдерживаемая агрессия меня пугает. Какое-то время все было прекрасно. Больше нет. К тому же всегда есть вероятность… ну, вы понимаете. Правда в том, что последние сорок шесть лет мистер Антробус оплакивал неразделенную любовь к извозчику с острова Кос, где он высадился вместе с союзными войсками в 1943 году. В первую ночь после отъезда из Александрии ему приснилось, что юноша гомеровской красоты поманил его через винноцветное море на остров с выбеленными солнцем домами и оливами более древними, чем безверхие башни Илиона.[125] И там, стоя на набережной, бросив вещмешок на выбеленные солнцем плиты, он мельком увидел среди шумных извозчиков, устроивших театральную потасовку за привилегию отвезти освободителей к месту проживания, то самое лицо, о котором грезил в брюхе десантного корабля. Это была любовь с первого взгляда. Он стоял, парализованный наркотическими стрелами Эроса. Он никогда не ездил с тем парнем, даже не разговаривал с ним и не подходил ближе, чем на расстояние между столиком в уличном кафе и стоянкой по другую сторону площади, где извозчики собирались под сенью деревьев перед церковью Святого Николая. Но все эти сорок шесть лет носил внутри себя, словно реликвию, образ юношей с Коса, ныряющих голыми на закате за губками, и молодого извозчика на фоне алого неба – Аполлона, рожденного из чела Зевса вместо Афины. Эту историю Энья готова слушать вечно, а мистер Антробус – вечно повторять, поскольку оба знают, что безответная любовь – самая стойкая из всех. После войны мистер Антробус в результате череды завещаний вступил во владение домом на Эсперанса-стрит и, отгородив для себя достаточно жилой площади, стал сдавать верхний этаж в аренду как отдельную квартиру с условием, что арендатор возьмет на себя обязательство еженедельно ходить вместо него за покупками. Энье эта миссия по нраву – она считает своим долгом знакомить его с новыми интересными кулинарными впечатлениями. Она знает, что мистер Антробус, невзирая на наклонности, вовсе не узник своих трех комнат. В разгар лета его можно было увидеть в саду позади дома сидящим в панаме, майке и древних армейских шортах в ветхом кресле, которое стояло возле ее шезлонга, а в часы рассвета и заката она замечала луч от фонаря на его антикварном черном велосипеде марки «Феникс», следующий неуверенным маршрутом по проулку позади домов. Она не задает лишних вопросов. Они живут рядом, но границ не пересекают. По воскресеньям после обеда она приходит к нему в гости на чай с магазинными пирогами с яблочным джемом. Воскресное утро предназначено для занятий в додзё. Сенсей заметил тенденцию к неприкрытой агрессии в ее стиле владения мечом, что противоречит духу ай-ути – нанесения удара в один момент с врагом; духу бесстрастности, обращения с врагом как с почетным гостем. – Мои враги – не почетные гости, – мрачно заявляет Энья. – Ты собьешься с Пути, – предупреждает сенсей. Энья скрывает свой страх, что давным-давно сбилась с Пути. Учитель и ученица садятся в позу сэйдза, положив мечи справа от себя, и кланяются друг другу. Теперь она свернулась калачиком на старом мягком «Честерфилде» мистера Антробуса, как одна из его довольных кошек; в старых джинсах, таких ветхих от многочисленных стирок, что дыры на них появляются сами собой, и в свободной кофте, которую связала сама. Мистер Антробус протягивает чайную чашку с узором в виде ивы, и на блюдце сбоку лежит магазинный яблочный пирожок, все еще в фольгированной упаковке. – Вы когда-нибудь задумывались, на что похож ад? За четыре года, что Энья навещает хозяина дома, интересующие его темы для бесед с неторопливостью небесных тел переместились от воспоминаний о любви к ожиданию смерти. – Я на эту тему много думаю. Ночью, когда не могу заснуть, ощущаю свою старость и усталость плоти, и меня охватывает ужасный озноб, как будто на моем сердце смыкается чья-то хладная длань. Я умру. Настанет день – он приближается с каждым прыжком секундной стрелки, – и я умру. От этого никуда не денешься. Никаких исключений, никаких изъятий. Мое сердце остановится, кровь охладеет, мысли застынут в мозгу, и это сознание, это «я», которое является всем, что мне известно, погаснет, как свеча. Вы думаете о смерти? – Цитируя Пикассо, понемногу каждый день. – Но потом я спрашиваю себя: вдруг это еще не конец? Вдруг существует нечто за пределами смерти? Например, рай и ад? – Ушлые игроки делают ставку на то, что Бог существует. Если Бога нет, а вы бьетесь об заклад, что он есть, невелика потеря. Если Бог есть, а вы ставите на то, что его нет, вы проиграете. Катастрофически. – Верно. А вы уже сделали ставку? – Пока нет. – Ах. Вот и я тоже. Но любой из нас может столкнуться с этим вопросом в любой момент, и, если мы ошиблись, итогом будет вечность ада. Ад… – Он облизывает губы. – Можете ли вы представить себе тот момент, когда окажетесь изгнаны из присутствия Божьего? Падение, которое продлится девять дней и девять ночей? Демонов, которые протащат вас через стены Ада толщиной в четыре тысячи миль? Момент, когда цепи сомкнутся вокруг тела и вы осознаете, что больше никогда не сможете пошевелиться? А потом вас пронесут через медные врата Пандемониума, на которых написано «Оставь надежду, всяк сюда входящий», и вы услышите крики – миллион, миллиард, триллион голосов, все кричат миллион, миллиард, триллион лет, – и демоны, которые вас до сих пор несли, швырнут вас на край ямы, и вы увидите тела: куда ни кинь взгляд, тела, громоздящиеся друг на друге, тела проклятых, вопящих, рычащих и богохульствующих. Затем демоны самой ямы вас поднимут и отнесут вниз, в то место, которое для вас выбрали, и, когда они вас опустят на груду тел и улетят, вы поймете, что началась вечность, отныне ничего не изменится, ничего не произойдет. Вы никогда не освободитесь, вы останетесь там на веки вечные, и те же самые люди будут рядом, спереди и сзади, снизу и сверху. Вы ничего больше не увидите, только их тела; вы ничего больше не услышите, только их крики и рыдания. Пройдет сто лет, тысяча, сто тысяч, сто миллионов, и все равно… – Он понижает голос до еле слышного шепота: – И все равно: не минет ни единого мгновения вечности. Это никогда не закончится. Оно будет длиться, продолжаться, тянуться бесконечно, неизменно, неизбывно, бессменно, непреходяще, во веки вечные. – Мы сами создаем себе рай и ад, – отвечает Энья. – Каждый из нас каждую секунду своей жизни конструирует какой-нибудь Эдем или Преисподнюю. Если наша жизнь состоит из щедрости, заботы, духовного роста, стремления к красоте, добру и гармонии, то их мы и получим. Если же она полна эгоизма, жадности, уродства, погони за богатством и самовозвеличиванием, таким и будет воздаяние. Кто ищет святости, обретет ее навсегда. Кто ищет себя, себя и получит, навечно. – В вашем раю и аду не так уж много места для справедливого Господа. – Справедливый Господь дал бы каждому человеку то, чего тот хочет больше всего на свете. Если Господа, то будет ему Господь; если самого себя – именно это он получит. Грешнику не захочется того, что могут предложить на небесах. – Все это для меня слишком сомнительно, слишком авантюрно, – говорит мистер Антробус. – Я слишком стар для философской казуистики. Мне надо знать, на что сделать ставку. – Как я уже говорила, ушлые игроки выбирают Господа. – Да, но выберет ли Господь меня? Или в конце концов Он скажет: «Пошел вон, ты, старый и мерзкий грешник, в то место, которое я уготовил для подобных тебе»? После всех лет, которые я потратил впустую, потому что страшился Его и пытался жить так, чтобы угодить Ему? На Эсперанса-стрит зажглись фонари. Жалюзи мистера Антробуса разбивают желтый свет на узкие полосы, падающие на спящих кошек. Нижняя половина мистера Антробуса освещена – руки, покоящиеся на подлокотниках кресла, длинные голени, туфли; верхняя остается в тени. В комнате Энья чувствует смещение Мигмуса, как будто магнитные частицы меняют полярность, чтобы расположиться в новой конфигурации. – Я принесла запись Дилиуса, о которой вы спрашивали. Хотите послушать? Они сидят, пьют чай и слушают фортепианную музыку, доносящуюся из динамиков кассетного магнитофона; каждый погружен в собственный рай или ад. На Эсперанса-стрит опускается ночь. Комнату освещают лишь желтые уличные фонари, случайные вспышки тлеющих углей в камине и крошечные красные и зеленые светодиоды на кассетнике. Но Энья чует запах смерти мистера Антробуса. Человек из мастерской был ошарашен. – Как вам удалось сжечь все электрические цепи? – спросил он, обходя «ситроен» с рисунком в виде зеленого бамбука и циновки из лозы с благоговением паломника у могилы святого. – В вас ударила молния? – Типа того. – Знаете, теперь это ударит вам по карману. – А разве бывает иначе? Она поехала на такси к господам Ладлоу, Эллисону и Макнабу, чей младший партнер, мистер Сол Мартленд, объяснил свое вчерашнее письмо. Как это обычно происходит с новыми младшими партнерами, самые курьезные дела попадали именно в его «Входящие», и ни одно из них не было курьезнее, чем завещание Рука. Покойный доктор Ганнибал Рук пользовался определенной известностью в первые десятилетия века, как пионер в области изучения паранормальных явлений, но в последние годы жизни отошел от дел и вел почти затворническое существование в своем доме на мысе с видом на море. Он умер при необычных обстоятельствах, которые мистер Сол Мартленд не пожелал раскрыть, несмотря на интерес мисс Эньи Макколл, причем случилось это около трех лет назад. Завещание лишь недавно вступило в силу, поскольку множество потенциальных наследников, разочарованных тем, что Рук оставил их с носом, оспаривали законность волеизъявления, сделанного с помощью диктофона. Энья представила себе макабрическое телешоу с полураздетыми девушками, выходящими из подсвеченных неоном гробов, выстланных норковым мехом, и с восставшим из мертвых ведущим в костюме из золотой парчи, который бодро несется по серебряным ступеням от жемчужных врат, заволоченных дымом из сухого льда, зигзагами перемещаясь от одного приза к другому. «Миссис Мэри Кемохан из Саннисайд-Виллас, сегодня ваш счастливый вечер: вы только что выиграли акции „Маркс и Спенсер“ на двести фунтов стерлингов, набор десертных вилок из серебра и кореллу-матерщинника в мавританской птичьей клетке – все это в нашей игре „Открывай! Скорее! Ящик!“» – Мы доказали, что можно написать завещание на ляжке буйвола его же навозом и это будет совершенно законно – при условии, что оно подписано и засвидетельствовано. Желательно, не буйволом. Ей понравилось, как он это сказал. Адвокаты про навоз не говорят. Ей многое нравилось в Соле Мартленде – его двубортный костюм в синюю микрополоску роскошного покроя, из тех, что продают только в одном магазине в Лондоне. Его галстук с рисунком на тему джаза, скрепленный булавкой в форме бомбардировщика В-52. Его руки: никаких украшений. Его стол: никакой деловой показухи, пресс-папье, латунных степлеров, кожаных бюваров, колыбелей Ньютона. Его имя: по-библейски звучное, словно каменные скрижали. Его репродукции «Видов Эдо», разбавлявшие корпоративную суровость офиса в стиле блэк-тек. Его глаза: то, как он мог задержать на ней взгляд всего на миг, прежде чем переключиться на свои руки без украшений, стол без показухи, «Виды Эдо». Она улыбнулась. Ему понравилось, как она улыбалась. Ей нравилось, как он улыбался, когда видел ее улыбку. Так все и начинается – с мимолетных улыбок. – В завещании было несколько… э-э… нетрадиционных оговорок, – продолжил мистер Сол Мартленд. – Одна из которых заключается в том, что душеприказчик – то есть я – должен вручить пакет старшей из последнего поколения потомков Джессики Макколл по женской линии. То есть вам. – И вот это… хм… и есть пакет? – Он самый. Мягкий желтый конверт, запечатанный скрепками, адресованный юридической фирме «Ладлоу, Эллисон и Макнаб». Очертания, размер и форма наводили на мысль о чем-то вроде книги в мягкой обложке, среднего формата. Или видеокассеты. Когда Энья встряхнула пакет, в нем что-то задребезжало – действительно похоже на кассету. – Вы знаете, что внутри? – Может быть, полкило колумбийского снега. Это ей тоже понравилось. – Почему я? – Мне всего лишь поручили вручить это старшей из женщин – потомков Джессики Макколл. После некоторых изысканий в государственном архиве я определил, что это вы. И время, которое ей выделил младший партнер фирмы «Ладлоу, Эллисон и Макнаб», закончилось. Даже поужинать не пригласил. Оказавшись в квартире на Эсперанса-стрит, Энья сразу же разорвала желтый конверт. Как она и предполагала, видеокассета, выпавшая на приветственный коврик с гусями с бантами на шеях, была без наклейки, без надписей, во всех смыслах анонимная. Энья сварила кофе, крепкий и черный, как ведьмина моча, и потягивала его под щелканье и жужжание видеомагнитофона, подмигивающего жидкокристаллическими цифрами. Экран засветился. Посреди стеклянной оранжереи с видом на синее-синее море сидел в инвалидном кресле старик. Он был в белом льняном костюме того типа, который идеально смотрится на очень пожилых мужчинах и отвратительно – на всех прочих. В петлице была гвоздика. Покрытые коричневыми пятнами руки легко покоились на коленях поверх соломенной шляпы. Галстук украшала булавка в форме золотой саламандры. Камера сфокусировалась на нем, как будто бесшумно пролетела сквозь фикусы и герань в терракотовых горшках. Старик улыбнулся. – Доброго вам дня, кто бы вы ни были, как бы вас ни звали. Мои поверенные, достойные господа Ладлоу, Эллисон и Макнаб, доставят это вам в соответствии с моими инструкциями. У меня есть причины поступать именно так, а не иначе. Молитесь Иисусу, чтобы вам не пришлось узнать, в чем дело. Простите меня, хотя прощение предназначено для живых, и если вы смотрите эту запись, меня любое человеческое прощение уже не коснется. Я допустил непростительную оплошность, не представившись. Доктор Ганнибал Рук. Старик наклонился вперед в своем кресле и переключил камеру на крупный план. Энья почувствовала, что против ее воли ее втягивают в зарождающийся заговор.