– Моя дорогая мисс или миссис – простите, я о вас совсем мало знаю, за исключением того, что вы Макколл и, что более важно, Десмонд по крови. Я вынужден вас кое о чем предупредить. Члены вашего рода по женской линии обладают в большей или меньшей степени неким талантом – да, давайте назовем его так; талант, дар, разновидность мастерства, – угрожающим подвергнуть вас очень серьезной опасности. Пауза. – Возможно, все уже свершилось. Где-то в недрах ее души собрались кристаллы сухого льда. Она опустилась на колени перед телевизором, коснулась экрана. Мертвец пророчествовал. – Если так, то я молюсь, чтобы хоть кто-нибудь посмотрел эту запись. Я не знаю, не могу знать. То, что я делаю, – удар вслепую; бутылка, брошенная в море времени. Камера приблизилась вплотную к старому, очень старому лицу. – Вы в опасности, смертельной опасности. Она исходит от вашего собственного таланта – и таланта кое-кого еще. До той поры, пока вы не будете лучше проинформированы, с моей стороны разумнее не углубляться в детали. Знание вас вооружит, а без оружия вы не сможете выжить. Я обладатель этого знания – возможно, единственный. Последние полвека своей жизни я посвятил накоплению сведений. Мне известна их ценность и – что свойственно любой ценной вещи – потаенная опасность. Есть те, кто настроен враждебно и по отношению ко мне из-за того, что я знаю, и по отношению к вам. Поэтому я был вынужден принять меры, чтобы обезопасить это знание, и договориться о том, чтобы после моей смерти все было перемещено в надежное место. Моим стряпчим поручено рассказать вам лишь это и только после подтверждения вашей личности – пожалуйста, не говорите им или кому-либо еще о характере информации. Вовлечь других означает подвергнуть опасности и их, и себя. Не переживайте, все прочее откроется вам в нужный момент. Камера отъехала назад, охватывая поразительной красоты оранжерею с видом на невероятное синее море. – Спасибо, что выслушали так внимательно. Пожалуйста, будьте уверены, что вам все объяснят в ближайшее время, и прошу прислушаться к моим предупреждениям. Это не бред безумного старика. Это правда. У вас есть враги, они жестоки и могущественны. Но союзники тоже есть – там, где вы меньше всего ожидаете. На следующее утро, под бурление корпоративной жизни за стеклянными стенами кубикла, Энья позвонила мистеру Солу Мартленду из «Ладлоу, Эллисон и Макнаб». – Это все, что вы должны были мне передать? – «Это все» – что именно? – Кассета. – Кассета? – Может, были еще папки, коробки или документы? – Боюсь, я не понимаю, о чем вы… – Я могу увидеть дом? – Чей дом? – Его дом. – А, тот самый дом. Да, я могу это устроить. Но вас должен сопровождать владелец ключа. – И как я могу связаться с владельцем ключа? – Я и есть владелец ключа. Заеду за вами после работы. Это было почти приглашение поужинать. Мистер Сол Мартленд водил немецкую машину неопределенной марки с каталитическим конвертером. Энья провела кончиками пальцев по акриловым корешкам его автомобильной коллекции кассет, вставила запись концерта Моцарта для флейты и арфы, сделанную в амстердамском «Консертгебау», в стереосистему – отметив, что та на несколько моделей круче ее собственной, – и тотчас же забеспокоилась, что ее могут счесть чрезмерно популистской и недостаточно современной. Или, о ужас, поклонницей рок-музыки. Они ехали на юг в безымянном немецком автомобиле, бок о бок с контактными проводами скоростной железнодорожной линии. На другом берегу залива виднелись две красно-белые полосатые трубы главной городской электростанции. В городе их можно было узреть практически отовсюду. Если и была у него какая-то характерная особенность, то именно эти красно-белые полосатые трубы. Сол и Энья проехали мимо терминала, принимавшего французские и голландские фуры, желавшие попасть на паром в Англию, и мимо башни Мартелло, где жирный, сановитый Бык Маллиган брился над священной чашей.[126] Они заехали в район, где белые виллы прильнули к лесистому склону, прячась за белыми стенами и коваными воротами с дистанционным управлением и подсматривая друг за дружкой удлиненными видеоглазами с красным огоньком. Огонь уничтожил дом полностью. Белые стены испещрили подпалины, похожие на человеческие фигуры, прыгающие в печи. Комнаты без потолков были завалены обломками обугленных деревянных балок, гниющей штукатуркой и промокшими от дождя коврами. Сорняки пустили корни в плесневеющих руинах. Прекрасная оранжерея уцелела, не тронутая пламенем, хотя некоторые деревянные половицы были вырваны и брошены под полки, на которых стояли засохшие растения в терракотовых горшках. Плетеную мебель покрывали опаленные чехлы от пыли. – Как это случилось? – Дом сгорел через три дня после смерти хозяина. Несомненно, поджог. Вину попытались возложить на экономку, но не вышло. Соседи видели, как кто-то убегал по дороге незадолго до того, как все вспыхнуло. Энья посмотрела сквозь прозрачные стекла на лесистый склон с его потаенными виллами и узкими, извилистыми дорогами, спускающимися к удлиненному песчаному полумесяцу подле невероятно синего моря. Соседняя гора оказалась в той же степени безжизненной, в какой та, с которой Энья обозревала окрестности, – населенной. – Я думала, найду здесь что-то. – Например? – Не знаю. Кассета намекала на информацию. Папки, тетради, что угодно. Знания, так он выразился. Знания. – Здесь ничего нет, разве что вы захотите выломать оставшиеся половицы. Она провела пальцем по следу в старой пыли. Когда человек умирает, после него остается пыль – частицы внешней оболочки. Виндсерфингисты в ярких костюмах – словно попугаи-ара – рисовали хорды и дуги возле полумесяца побережья. – Как он умер? – Доктора Рука нашла экономка. В инвалидном кресле, прямо здесь, в этой оранжерее. Его изрубили на ленточки. Ночью кто-то проник в дом и убил хозяина. По словам полиции, это было сделано каким-то острым лезвием – возможно, мечом. Были признаки взлома. Несмотря на улики, указывающие на то, что старик знал своего убийцу, никого так и не арестовали. – Большинство жертв знают своих убийц. – Странно, что он не сопротивлялся. Не то чтобы он мог что-то изменить, но даже символически не воспротивился. Просто сидел в кресле, словно ждал своей участи. Патологоанатом сказал, что никогда не видел такого выражения лица, как у него. Словно святой, так он выразился. Абсолютно безмятежный. – В записи на кассете он сказал, что у него были враги. Могущественные, жестокие враги. Я начинаю опасаться, что теперь они угрожают и мне. – Энья посмотрела на яркие паруса виндсерферов на невероятно синем море. – Мы можем уйти сейчас? С меня хватит. Когда они ехали обратно к дымовым трубам в красно-белую полоску в безымянном немецком авто, он спросил, не хочет ли она как-нибудь поужинать вместе. А если хочет и ничего не запланировала, может, прямо сегодня? Она согласилась. Так все начиналось, а вот так заканчивается. Она дала ему все, что могла. Свое время, эмоции, любовь, страсть, тело. Он хочет большего. Он хочет ее душу, он хочет ее жизнь. Он хочет все ее дни и все ее самые мрачные ночи; он хочет пролить свет своей любви в каждый темный уголок. И она не может позволить ему сделать это. Он хочет постоянства, он хочет обязательств. И она не может их дать. Когда мужчине исполняется тридцать, ему нужно больше, чем дни врозь и ночи вместе, дни вместе и ночи врозь. Он слишком стар для мальчишеских игр; ему нужно более четкое определение того, что такое «отношения»: ему «нужно знать, на чем он стоит». Энья презирает эту формулировку. «Знай, на чем стоишь». Лицемерие. Что ему действительно нужно знать, так это где он лежит, где спит, с кем и как долго. Он хочет, чтобы они жили вместе. Он мужчина без предрассудков. Он не против переехать к ней, если она захочет, хотя ее квартира в два раза меньше, не так хорошо обставлена и к тому же не в таком востребованном районе. Неважно. Он хочет жить с ней, быть с ней, делить ее дни и ночи. И она не позволит ему этого сделать. Он злится. Хуже его гнева – подозрительность. Она знает, что он воображает тысячи мерзких и мучительных предательств, зрит измену за каждым ее секретом и в каждом невысказанном слове. Он обвинял ее в десяти тысячах разновидностях вранья, а ведь она всего лишь скрывала от него единственную разновидность правды. Ее никогда не перестает сбивать с толку, как столь любящий человек может так сильно ненавидеть. – Твоя чертова драгоценная независимость. – В его устах слово становится оружием, стрелой. Это задевает ее за живое, раз за разом. – Ты бываешь чертовски незрелой, совсем как подросток. Стремление к независимости, к тому, чтобы жить собственной жизнью, к тому, чтобы найти себя, – то, чего лишается большинство людей, когда у них вырастают волосы в том месте, на котором сидят. Стрела ранит каждый раз, потому что Энья хотела бы отдать Солу все свои дни и ночи. Независимость, как она давным-давно обнаружила, всего лишь мираж. Ей нужно столько же, сколько и ему. Она хочет того же, что и он. Но она не может сильнее к нему приблизиться. Она боится, что секреты ее самых темных ночей уничтожат их обоих. Иногда ей хочется, чтобы он изменил (хотя верность никогда не была согласованным пунктом их контракта). Или пусть бы исчез без следа; тогда ее не будет мучить совесть. Она так злится, когда он пытается говорить на эту тему, и он злится, потому что думает, что она злится на него, но она злится на них, на своих врагов – на тех, кто так или иначе обрек ее на утрату любви Сола Мартленда. В другой, тайной жизни война продолжается. Под зимним небом, кишащим неоновыми рекламами, Энья проезжает мимо места, где работают девушки, один, два, три раза, чтобы убедиться, что талант не ввел ее в заблуждение и она приехала куда следовало. Сигнал дрожит на краю паутины чувств, рожденных шехиной: слабоват; придется наблюдать и ждать. Она паркует «Ситроен 2CV» в проулке, подальше от натриево-желтого фонаря, откидывается на спинку сиденья, вставляет кассету с квартетом Шёнберга в стереосистему, купленную взамен потерянной во время прошлой охоты. Лоснящиеся автомобили власть имущих появляются и исчезают, едут медленно, почти ползут, обтекаемые контуры блестят в свете уличных фонарей, шины мягко и неторопливо шуршат по мокрому асфальту. Проститутки склоняются к окнам, электроприводы опускают стекла, тупые бычьи рожи в отблесках приборной панели цветом напоминают раковую опухоль. Дыхание застывает облачками пара. Энья замерзает в своей машине – немеют пальцы рук и ног, нос. А каково этим созданиям в их сексапильных легинсах, декольте размером с Большой каньон и чулках в сеточку? Они не похожи на людей. Возможно, это неспроста, и они не чувствуют холода. Они инопланетянки. Из своего убежища во тьме Энья раскидывает паутину восприятия. Теперь ее интересуют две-три конкретные девушки. Двери открываются, закрываются – звучные, удовлетворенные хлопки. Проститутки курсируют туда-сюда в лоснящихся автомобилях, чтобы по-быстрому заняться сексом на автостоянке, сделать минет в темном переулке. Энья ждет. Шёнберг заканчивается. Она ищет в эфире признаки жизни. Между христианской радиостанцией, транслирующей арийскую благую весть из Монако, и московским радио она находит ночные новости и погоду. Страх перед повышением процентных ставок. Вереницы восточногерманских автомобилей на венгерской границе. Лодки с беженцами, интернированными в Гонконге. Французский батрак обвиняется в убийстве невесты за три недели до свадьбы. Индекс Доу Джонса вырос. FTSE упал. Ханг Сенг [127] держится, несмотря на размытые перспективы колонии в 1997 году. Дождь распространяется с запада на всю страну, ветер переменный, порывистый, шторм шесть баллов, штормовое предупреждение по-прежнему в силе для судов всех видов. Осталась одна, молоденькая. Лицо худое, как у воплощения чахотки, выбеленные волосы острижены под мальчика. Мужчинам нравится, когда проститутки выглядят как мальчики. Она стоит в георгианском дверном проеме, засунув руки в карманы стеганой куртки-бомбера. Сколько ей – шестнадцать, пятнадцать, четырнадцать? Ага, понятно. Это она. Энья выезжает из проулка, пересекает улицу и останавливается у бордюра. Опускает стекло со стороны пассажира. Во рту пересохло. Она не знает, как сделать то, что необходимо сделать. «Дух пустоты, дух возможностей и надежд, наполни меня сейчас». Девушка сгибается в талии. Из-под бомбера выглядывает край черного кружевного платья – словно глазурь на крыше пряничного домика, – максимально подчеркивая ее длинные, обтянутые лайкрой ноги. – Эй, вали отсюда. Я с женщинами не работаю. – Это не для меня. Для друга. – Чушь собачья. Я такую породу знаю, ты на них совсем не похожа. Я с женщинами не работаю. – Пятьдесят. – Я же сказала… – Сто. – Боже, ты глухая или как? – Двести. – Хм, э-э, ладно. Только без выкрутасов. Местечко есть?