Нихон-ме. Санбон-ме. Ёнхон-ме. Гохон-ме. Роппон-ме. Нанахон-ме. Нихон-ме. Санбон-ме. Ёнхон-ме. Гохон-ме. Роппон-ме. Нанахон-ме. Мечи сверкают, порхая. Она одета для ночной вылазки. Шехина звучит внутри, словно гимн. Согласно правилам камаэ, тело и дух приближаются к единству, к пустоте. Она под кайфом, как никогда раньше, голова идет кругом. Ей дает энергию двигатель внутреннего сгорания души. Нихонмесанбонме… Звонит телефон. Поющие серебристые клинки замирают в танце. Дзынь-дзынь. Дзынь-дзынь, дзынь-дзынь; дзынь-дзынь, дзынь-дзынь, дзынь-дзынь; дзынь-дзынь, дзынь-дзынь, дзынь-дзынь… – Да. Это он. Хочет знать, что происходит с ней, с ним, можно ли встретиться, он хочет встретиться, ему надо встретиться, он должен понять, что ему делать, что ей делать. Пройдет секунда, и он это скажет. Заговорит о том, «на чем он стоит». – Не сейчас, Сол. – Энья… Энья… – Нет. Отбой. В заброшенном старом складском здании, где всюду слышится звон капающей воды, она переходит с этажа на этаж, влекомая осознанием того факта, что все двери, кроме нужных ей, заперты. Он ее ждет. Он говорит, что ждал ее давным-давно. Очень пожилой мужчина сидит, положив руки на бедра, на потрепанном вращающемся стуле. Виниловая обивка треснула; изнутри торчат куски поролона. Он одет в грязный свитер с аранскими узорами, серые слаксы и сандалии с пряжками. Его лицо и руки сильно изъедены. Он носит круглые очки в проволочной оправе, как Сэмюэл Беккет [146]. Комнату освещают десятки телевизионных экранов. Телевизоры занимают пространство от стены до стены, от пола до потолка – штабелями в восемь, девять, десять штук, – они всевозможных стилей, от старых черно-белых в корпусах из шпона, имитирующего красное дерево, с обтянутыми тканью динамиками, до плоских экранов в стиле блэк-тек с многоканальной стереосистемой. Телевизоры, десятки телевизоров; сотни изображений – и все, как понимает Энья, разные. В основном пустые улицы, ослепительные сверхновые фонарей, лужи неона и галогена, красные кометные следы габаритных огней. Панки, безумствующие на опустевшей станции поезда-экспресса; грузовики, убирающие улицы, приросли к сточным канавам через пульсирующие пуповины; ночные пассажиры, измученные задержкой рейса, склонились над чемоданами в зоне вылета; женщины-иммигрантки катаются на вибрирующих полировальных машинах по мраморным залам промышленных штаб-квартир; кто-то сторожит ночных сторожей; патрульные машины; официантки в круглосуточных кафе; персонал пиццерий и бургерных заканчивает уборку после очередного вечера неблагодарного труда; пьяницы в подъездах; ремонтные бригады дорожных рабочих; таксисты; уличные музыканты. Последние привлекают ее внимание. Парень с электрогитарой и гимнастка-панкушка в драном трико – любовники; полицейские, воры.[147] Очень пожилой мужчина на ветхом стуле машинистки замечает, что Энья смотрит. – Я бы на твоем месте не тратил время зря. Поглядишь на это столько времени, сколько я, и поймешь, что нет ничего нового под солнцем. Каждое шоу – повтор. Мы обречены разыгрывать одни и те же тривиальные мыльные оперы, одни и те же потертые, банальные клише, и старые сюжетные механизмы всегда тарахтят одинаково. Ты себе не представляешь, как я буду рад увидеть финальные титры и маленькую белую точку, исчезающую в середине экрана. Ну же, подойди ближе, тебе абсолютно нечего меня бояться. Я не актер в этой драме, я зритель на галерке. Аргус Стоглазый. Он отворачивается от нее к своим мерцающим телеэкранам. – Думаю, прошло лет двадцать – судя по смене времен года – с тех пор, как я сюда пришел, в эту комнату с телевизорами. О, тогда их было меньше, технология еще не развилась до такой сложности. У меня никаких воспоминаний о другом месте, другой жизни, кроме этой, состоящей из смотрения в экран. Я быстро сделал вывод, что я не такой, как те, кого вижу, – а эти телевизоры на самом деле необычные. До сего дня так и не понял, что их питает или откуда они берутся; да, иногда появляются новые, теперь я это предчувствую – если повернуться спиной (и только в том случае, если повернуться спиной), у меня покалывает вдоль линии роста волос, и я понимаю, что вот-вот увижу новый экземпляр в коллекции. Стоит заметить, модели постоянно обновляются. Вон тот… – он тыкает пальцем, но Энья не видит разницы между синевато светящимися экранами. – С картинкой высокой четкости. Технология только сейчас становится доступной. Но выключателей нет. Ни на одном из них. Другим из моих ранних осознаний было то, что канал, который я смотрю, – это сам город, а телешоу – реальная жизнь. В каком-то смысле я, старик Аргус, воплощение городской памяти. Я свидетель всего, что с ним происходило. Ты, должно быть, слышала солипсистскую загадку о дереве, падающем в лесу. Производит ли оно какой-нибудь шум, если рядом нет свидетелей? Старая головоломка Беркли [148]: если вещь не воспринимается разумом, существует ли она? Мне нравится думать, что, если бы не мой постоянный статус наблюдателя и очевидца, город забыл бы о самом себе и растворился в небытии, ибо наверняка был момент – пусть даже очень краткий, ничтожная доля от доли секунды, – когда в этом бурлящем человеческом котле бодрствовал лишь я один. Ты вольна счесть это признаком тщеславия; а может, когда я вернусь в то состояние, из которого пришел, однажды темной ночью город действительно забудет о самом себе и растворится, как забытый сон. О, у меня нет иллюзий относительно себя самого – человека, который не спит, не ест, не испражняется, не устает, не реагирует на сексуальные соблазны; человека, который ни разу – по крайней мере за последние двадцать лет – не вышел за пределы этого самого здания, потому что его охватывает парализующий страх, не дающий покинуть это кресло больше чем на пару минут кряду. Разве может этот человек быть чем-то иным, нежели чьей-то мечтой, чьим-то кошмаром? И да, я наблюдал за тобой на своих телеэкранах. Я видел, что ты сделала, и я знал, что однажды ты придешь. Из-за того, кто я, из-за того, что у тебя есть вопросы, на которые только я могу ответить. Я Аргус Стоглазый Телевизионный. Надо признаться, по последним подсчетам, которые были давненько, глаз оказалось даже больше сотни. Считаешь, я должен был увидеть, кто убил доктора Рука, кто уничтожил Детей Полуночи? Я бы помог тебе, будь это в моих силах, но даже с моей более чем сотней глаз, переключающих каналы каждые две секунды, потребуется больше года, чтобы заглянуть в каждую душу в этом городе. Вот сколько всего проходит сквозь меня. Не могу предоставить тебе никаких улик, могу лишь дать совет и уповать на то, что ты продолжишь поиски сама. Важно не место, куда ты держишь путь, а то, как именно ты туда придешь. Очень пожилой мужчина снова поворачивается лицом к Энье. От света телеэкранов морщины на его лице кажутся неимоверно глубокими. – Пойми, что реально: твои мечи, твой наладонник, твой наркотик? Не думай, что я о них ничего не знаю. Я же видел, как ты странствуешь по ночному городу. Они не более реальны или необходимы, чем я. Они символы. Твоя война – война символьных систем, битва между призраками, духами, мифологиями, одновременно самыми реальными и самыми нереальными из всей совокупности сущностей. Какой бы силой они ни обладали, она исходит от тебя – от твоей собственной силы, твоей способности пересекать мембрану Земли/Мигмуса и формировать его субстанцию согласно твоей личной мифологии, твоим надеждам, желаниям и страхам. Вот почему Путь, которым ты идешь, важнее места, куда ты прибудешь, поскольку, пока ты в пути, есть надежда на перемены, на рост; добраться до конца означает войти в неизменность и стазис. Я даю тебе советы, ибо в этом мире есть мои сородичи, которые осознают свою природу и стремятся вернуться в Мигмус, но есть и те, кому эта жизнь досталась дорогой ценой, и они не сдадутся без боя. Только потому, что я старик, у которого нет ни защиты, ни стратегии, который вследствие этого ничего не может сделать, кроме как приветствовать тебя, не воображай, что мы все будем одинаково беспомощны. Мы знаем друг друга – разве можем не знать? – ибо мы все вылеплены из одной глины. Прямо сейчас они уже про тебя знают и готовятся к встрече. Я скажу тебе вот что: остерегайся Повелителей Врат. Все сказано. Итак, я тебя предупредил. А теперь, будь добра, избавь меня от этого бессильного существования наблюдателя и верни в мои родные края. Он сидит ровно в своем кресле, положив ладони на серые фланелевые штанины, держа ноги в сандалиях на полу. Шея прямая, выражение лица – возвышенное; он похож на святого, на дерево, противостоящее сильному ветру, или на нечто другое, пребывающее сугубо в настоящем моменте. Она читала, что в Средние века женщин казнили вот так, сидящими на стуле. – Я! Меньший киай. Тюдан-но камаэ, средняя стойка, кульминацией которой является «мэн», удар в шею – идеальный удар, самый сложный из всех, которые пришлось освоить. Впервые она понимает, что значит относиться к врагу как к почетному гостю. Экраны телевизоров, выстроившихся стеной, захлестывает снежная буря помех. Даже Джейпи интересуется, не носила ли она тот же самый наряд вчера. Люди в QHPSL замечают подобные вещи. Он рассматривает прозрачную пластиковую бутылочку на своем столе с подозрением, которое обычно приберегает для депеш в коричневых конвертах, присланных из государственных органов. – Это довольно просто, – говорит Святоша Федра, с изящным и благосклонным видом раздавая прозрачные пластиковые бутылочки с плотно прилегающими, завинчивающимися крышечками всем обитателям Стеклянного Зверинца, коих она редко удостаивает своим присутствием. – Заполни пустоту. – Что? Прямо тут, не сходя с места? – Джейпи складывается пополам в гротескном приступе смеха. Энья, потрепанная, сонная и ощущающая легкую тошноту, откидывается на спинку стула и начинает катать пластиковую бутылочку по столу ногами в чулках – самомассаж стоп. – Усекла суть, Макколл? – Макколл суть усекла. – Федра, дорогуша, нынче утром слова тебя не слушаются. Одно из двух «п»: парень или ПМС. – Ну да, мать твою: ПМС – это же период мужских страданий. – Эге-ге, ну ты даешь, красотка. – Зассал, Кинселла? – А это отличная идея. Святоша Федра продолжает путь. Джейпи возвращается, подносит бутылочку к свету. – «Шато Мутон Кинселла»; непритязательное винцо, но есть в нем что-то дерзкое, и я уверен, оно вас очарует. Если бы я знал, что на сегодняшнее утро у нас такие планы, не стал бы пробовать крем-суп из спаржи. – Джуди-Энджел из транспортного отдела проходит мимо с маленькой пластиковой бутылкой в руке. – О, Джуди-Энджел, – поет Джейпи, – а ты в курсе, что, если выпить стакан своей мочи – не чужой, заметь, – цвет лица станет как у младенца? Она беззвучно посылает его на три буквы. Он поворачивается на стуле и в направлении открытой двери офиса поет в стиле ду-воп 50-х: Джуди-Энджел, я люблю тебя, разве ты не видишь? Джуди-Энджел, пусть даже от тебя попахивает мочой. Это все твоя кожа, мягкая и прелестная, и я так сильно хочу ее целовать. Она такая гладкая, потому что каждое утро ты выпиваешь стакан мочи. Джуди-Энджел, дуби ду-ва, Джуди-Энджел, дам-дам-дам-дам… Нечто вроде ресторанной тележки с телескопическими стальными усиками с тихим завыванием катится через Стеклянный Зверинец. – Может, чашечку ромашкового чая? – интересуется Джейпи. – А что случилось с миссис О’Вералл? – С ней случилась Святоша Федра. Передовое достижение в области автоматизации офиса и все такое прочее. – Бедная миссис О’Вералл. – Бедные мы все, и в особенности ты, Энья Макколл. – Почему? – спрашивает Энья, проворно поворачивая бутылку в вертикальное положение пальцами ног. – Ты же отправлялась с рюкзачком в Страну чудес, красотка? Святоша Федра пытается очистить совесть – или, сдается мне, действует по прямому указанию Скотины Оскара. QHPSL рвется встать в одну шеренгу с Нэнси Рейган, Барбарой Буш, Суперменом, Чудо-женщиной и Мэндрейком Волшебником[149], объявив, что мы против наркотиков. Нас проверяют на дурь. Рождественская пора. Рубим деревья. Устанавливаем оленей, поем песни о том, как накормим весь мир, и о том, что мы желали бы Рождества каждый день [150] (только представьте, все эти тапочки, трусы-боксеры с веточками остролиста и духи, которые вам не нравятся; весь остаток жизни сведется к повторам «Волшебника из страны Оз» и облачкам горячего ферментированного пара, которым безмолвно пердит индейка); мечтаем о «Белом Рождестве», чтобы «мчаться на саночках сквозь снег» и «каштаны жарились в костре, а Дед Мороз щипал за нос» [151]. (Тут вообще довольно зелено, в прошлом году снега не было и в этом, скорее всего, не будет. Самая теплая зима в истории. Это как-то связано с глобальным потеплением.) Откармливаем кредитки. Оглушаем индеек электрошокерами на пятьсот вольт, а потом гильотинируем автоматическими ножницами; вытаскиваем напичканные алкоголем трупы из дымящихся разбитых хетчбэков; январские распродажи начинаются в канун Рождества; рождественские елки наряжены с конца ноября; рождественская фоновая музыка в гипермаркетах звучит с конца октября; Санта-Клаус заселяется в свой заколдованный ледяной грот в каждом пригородном торговом центре в конце сентября; и кто-то написал письмо в газету, утверждая, что видел первую рождественскую открытку в магазине в конце августа. Энья получила подарок от Сола. Подперев голову руками, он лежал на подушке и наблюдал, как она стоит на коленях на краю его кровати, в майке с надписью «Спасите тропические леса» и трусиках размером с почтовую марку, приклеенную к резинке, вертит подарок так и этак, ощупывает, слушает, как внутри что-то грохочет, дребезжит и издает мелодичные звуки, трется о него щекой, трогает языком, облизывает упаковку, горький скотч, охает и ахает, а потом с детским ликованием, которое Сол находил необычайно эротичным, срывает бумагу, открывает коробку и вытаскивает прозрачную пузырчатую пленку. – Это электронный персональный органайзер. Вроде портативного компьютера. Адресная и телефонная книга, календарь, дневник, планировщик, встречи, заметки, личная информация, часы, будильник, энциклопедия, карманный калькулятор и расчет курса валют. К нему прилагаются дополнительные пакеты информации на дисках, и есть двадцатиконтактный разъем для подключения к персональной ЭВМ или мэйнфрейму, а также переходник, позволяющий перекидывать номера из памяти прямо в телефон. Есть даже дополнение-принтер… Она уже лежала на спине, держа органайзер над лицом, и нажимала кнопки. – Да, кстати, вот твой подарок.