– Послушайте. Давайте обойдемся без благочестивой хрени про то, что компания обязана мужественно и непоколебимо противостоять величайшей социальной угрозе века, потому что, откровенно говоря, это не слишком убедительно звучит из уст человека, который запихал в свои натруженные ноздри ВВП нескольких южноамериканских стран. На лице Федры расцветает неповторимая улыбка Федра-стайл. – Хочешь взглянуть на мой анализ? Вот он, на столе. Могу указать, где что не сходится. – Не сомневаюсь, он чист, как колумбийский снег, Федра. А если с холма, на котором стоит один из самураев, открывается вид на Хиросиму? Это был момент, когда в любом другом настроении и при любых других обстоятельствах Энья сделалась бы красновато-коричневой, как ее первая пара туфель: Джейпи Кинселла с его пробирающими до костей остротами. Она знала, что он хочет что-то сказать. Она бросила на него многозначительный взгляд, собирая разрозненные фрагменты своей личности в три картонные коробки. Две кружки, три точилки для карандашей (одна с Гарфилдом, одна стандартная алюминиевая, одна в виде черноклювой гагары), ручки, деловые блокноты, «ртутные лабиринты» и прочие головоломки в стиле закати-шарик-в-лунку, кубик Рубика, смазанный вазелином для сборки на скорость, набор порнографических чашечек для саке с шариками на дне, которые, оказываясь погруженными в саке, магическим образом демонстрировали пары, занятые оральным непотребством, шарик из алюминиевой фольги размером с кулак, плеер «Уолкперсон», три комплекта испорченных батареек, истекающих ядовитым оранжевым гноем, кассета с «Мейстерзингерами» [155], которую она считала потерянной навеки, томик с избранными рассказами Д. Г. Лоуренса, пара колготок, упаковки тампонов и салфеток, свечи, иконки, кусочки причудливого синего фарфора, подвесная игрушка с исчезающими видами летучих мышей всего мира, водяной пистолет, настольный органайзер, вазочки для карандашей, ассорти из шеффлеры, гипоэстеса и карликового фикуса, свизл-стик [156] из чистого золота, недоеденная плитка шоколада (темного), несколько картонных папок с различными бумагами, просроченная наклейка, свидетельствующая об уплате дорожного налога, грозное письмо из налоговой инспекции, уведомление из компании по кредитным картам, сообщение из «Ридерз дайджест» о том, что она, возможно, выиграла смехотворную сумму, кассета с Così fan tutte [157], которую она также считала утраченной, пара туфель на высоком каблуке для особых случаев, упаковка парацетамола, капли в нос, антигистаминное, фруктоза в таблетках, пластиковая собачья какашка, открытки с днем рождения, Рождеством, пожеланиями выздоравливать и поскорее вливаться в коллектив на новой работе. Она протягивает руку Джейпи. Смотреть ему в лицо не может. – Что ж, Джейпи, прощай. Мне было приятно с тобой познакомиться, но все однажды заканчивается. Всего хорошего. – Блин, Энья, она не должна была тебя увольнять… – Она и не уволила. Я сама ушла. – Прекрасный жест, Энья, благородный жест, но чем же ты теперь будешь заниматься? – Одному Богу ведомо, Джейпи. И больше никому. Не рекламой. Федра разнесет весть по всему городу. Кинселла, вот что я тебе скажу: если твою голову хоть однажды посещала творческая мысль, если ты хоть на минуту алкал оригинальности, свежести, креативности и гениальности, если в твоей душе имеется хоть крупица понимания сути искусства, ты тоже уволишься, потому что это место – смерть творчеству. Смерть, Джейпи. Смерть. Затем она гордо выходит из Стеклянного Зверинца с тремя сложенными друг на друга картонными коробками в руках, и в каждом кубикле ей вслед поворачиваются головы, а она никого не узнает. Автоматический шлагбаум на выезде с автостоянки QHPSL проглатывает ее карту и вознаграждает сообщением ПРОПУСК АННУЛИРОВАН. Она слишком зла, чтобы остаться дома, слишком зла для всего, что обычно ее успокаивает: музыки, ванны и виски, гимнастики, упражнений с мечом в додзё, прогулки в саду, беседы с мистером Антробусом. Она хочет увести свой гнев в город, водить его по улицам, как пантеру на цепи. Она хочет, чтобы люди видели ее гнев, слышали, как потрескивает воздух, когда она проходит мимо, чувствовали его жар на лице и руках. Она не была в кофейне в центре города со студенческих времен. Тогда это было место мечтаний, планов и идей, попыток что-то начать. Вот почему ее опять тянет к его обшитым панелями из красного дерева стенам, свистящим винтажным кофейникам из латуни и закопченным витражам. Церковь для агностиков. В кофейне яблоку негде упасть; вслед за подносами волочатся фрагменты чужих линий жизни, ненадолго переплетаясь с ее собственной. Миниатюрная, похожая на птичку дама с английским акцентом спрашивает, не возражает ли она, если дама и ее друзья разделят ее столик. Они приехали на день с севера, где живут друзья, которых она навещает. Ей очень нравится город Эньи. Она думает, это волшебное место. Она ждет друга? Энья говорит, что нет, у нее нет друзей. Яркая, похожая на птичку дама не может поверить, что у нее нет друзей. Энья говорит, что друзья – хрупкие вещи, они существуют как иллюзорные порождения атмосферы, обстановки и освещения; та-дам! – она щелкает пальцами. – И того, кого ты считала своим лучшим другом, нет как нет. В небе не одна звезда, а много, говорит похожая на птичку дама и улыбается, как будто они с Эньей – две участницы сногсшибательного и дерзкого заговора. Ей очень хочется ему позвонить. Она почти готова. Но потом мысль о его голосе заставляет ее вспомнить о том, без чего жизнь была бы легче: о его потребностях, слабостях, привязанностях, поводах для раздражения и увиливания. Вместо этого она идет стричься. Оставляет один дюйм, прочее долой. Переворачивает квартиру вверх тормашками, выискивая вещи, предназначенные для офисной жизни, запихивает в пластиковые мешки для мусора и отвозит в ближайший благотворительный магазин. Разрыв должен быть полным. Бескомпромиссным. Остается последний шаг. Какое смятение отражается на лице Сола, когда он открывает ей дверь. Какое смятение воцаряется в ее душе, когда дверь открывается; она, невзирая на все, без чего легче жить, стоит здесь, в его изысканно оформленной неогеоргианской гостиной, и ранний утренний дождь капает с ее одежды на майоликовую плитку на полу. – Господи, – говорит Сол, уставившись туда, где были волосы, в которые ему так нравилось зарываться лицом. – Что ты наделала? Она отвечает на все задаваемые им вопросы; он кипятится и сыплет угрозами судебного разбирательства против тех, кто мог с нею так поступить. – Сол, – говорит она, – не тупи. Пойми: это было мое решение. Подле его тела в постели – такого огромного, полного жизни и тепла, – она выскальзывает из одолженной футболки с «Тандебердами» [158] и прижимается, напряженно и с трепетом отчаяния, к его дремлющей массе; напряженно и с трепетом отчаяния призывает любить ее. После всего лежит, наблюдая, как крупицы тьмы появляются и исчезают на потолке (как делала уже много раз раньше), слушая в наушниках ночную радиостанцию, транслирующую альбомно-ориентированный рок. Вот и все. Можно идти дальше. Звучит старая песня, которую она любила в студенчестве. Энья шепчет в такт музыке: «И вот я ускользаю прочь» [159]. Теперь у нее было оружие, но не было врага. Якобы защищая кошек мистера Антробуса, она патрулировала узкую дорогу позади сада с мечами в ножнах и наладонником на поясе, к вящему удивлению соседей. (Которые, конечно, ничего не сказали. Происходящее в том самом доме никого не касалось.) Нимрод, какова бы ни была его форма или стадия метаморфозы, в обозримом пространстве не появлялся. После того как местное радио сообщило о разорении ряда курятников и голубятен неопознанным, но крупным животным, Энья расширила периметр поисков, включив в них и пострадавший район. Январский воздух превращал дыхание в пар; она изучала ночь своим миф-сознанием. Ничего. Rien. Nada [160]. Не было даже похожей на мигрень барабанной дроби в мозгу, в которой она научилась распознавать прикосновение Мигмуса. Она возвратилась к машине, завернула мечи в старый номер «Айриш таймс» и поехала прочь по широким и узким улицам. Она почувствовала запах, когда запирала «Ситроен» на уединенной стоянке среди высоких мусорных баков. Когда она приблизилась, ступая мимо разбитых бутылок и разорванных пластиковых пакетов, ощущение из чисто субъективного превратилось в объективное, внешнее, осязаемое. Не тошнота от миф-осознанного контакта. Что-то другое. Более интимное. Феромон страха. У тьмы под кирпичной аркой изменилась форма, масса, звучание. И появился новый парфюм: запах гари. Сожженного картона и дерева. Маслянисто-черной горелой пластмассы. Обугленного мяса. Плоти. На границе между густой тьмой и светом, падающим с сортировочной, лежало что-то бледное. Рука. Она сбежала. Сдвоенный свет фар вспыхнул впереди, когда она ехала по изрытой колеями и поросшей травой дороге, идущей позади домов на Эсперанса-стрит. Она прищурилась, остановилась, вышла из «ситроена». Фары мигнули, погасли. Сквозь размытые послеобразы на сетчатке Энья увидела, как синий «форд»-универсал с рычанием двинулся вперед, мягко и медленно выезжая из проулка. Под его колесами хрустел обугленный мусор. Машина остановилась, номерной знак коснулся голеней Эньи. Луноликий вышел. – На нас напали. – Знаю. Я там была. – Зачем?! – Я хотела вам кое-что сказать. – Полагаю, это было неизбежно. И все же мы просчитались… Нас застигли врасплох. Мы ничего не могли поделать. Троим из нас удалось сбежать – тем, кто мог достаточно быстро двигаться. Я угнал машину. В салоне «форда» вспыхнула подсветка; спереди по-собачьи сидела Вольфвер, поджав ноги и упираясь руками в приборную панель. Сзади была Лами. Даже с откинутой спинкой переднего кресла места для змеиного тела едва хватало. Она уставилась на Энью, словно обвиняя в жутком преступлении. – Нимрод был не один? – Тот, который напал на тебя, и еще двое. И существа… – Его лицо от внезапной боли покрылось глубокими морщинами, похожими на шрамы. В желтых отблесках подсветки салона Энья увидела, что он бережет раненую левую руку. Потрепанный худи с изображением мандалы был в темных влажных пятнах. – Существа? – Твари, которых ты даже не сумеешь себе представить, – сказала Лами. – Что вы собираетесь делать? – Тяжесть навалилась на Энью, она впервые ощутила бремя незаслуженной ответственности и необоснованных угрызений совести, которое несомненно будет расти до сокрушительной массы, равной тяжести целого мира, пока его не удастся сбросить. – Уедем. Исчезнем. – Луноликий поднял глаза на невидимые холмы к югу от города. – В баке горючего на пару сотен миль. Это даст нам немало возможностей затеряться внутри страны. В сельской местности будет сложнее, но мы выкрутимся. Мне жаль, что твое обучение прервалось до того, как ты оказалась должным образом подготовлена. – Нам не стоило за это браться. Если бы мы не сунули нос в чужие дела, Пол, Лиана и Маркус были бы с нами, – прошипела Лами, и ее голос был голосом змеи, чья внешность и внутренняя суть наконец-то пришли в гармонию. Энья ощутила необходимость извиниться. – Ты бы предпочла, чтобы мы остались такими навсегда? – спросил Луноликий. – А ты бы предпочел, чтобы Пол, Лиана и Маркус были живы? – У нас нет на это времени. Вот, держи. – Луноликий протянул что-то Энье: прозрачный пластиковый конверт. – Мне это не нужно. Вот о чем я хотела рассказать. Я нашла оружие. – Энья рассказала о событиях минувшего Рождества. Рука осталась протянутой. – Нет, нужно. В этом и заключается разница между сражением с арьергардом и переходом в атаку на врага. С нею ты станешь охотницей, а не той, за кем охотятся. Мечами ты сможешь уничтожать. С этим и с миф-сознанием – исцелять. Забирай ее. Забирай! И все-таки Энья колебалась. Тысяча сомнений, тысяча ужасов, тысяча возможных вариантов будущего заметались в пространстве между ее рукой и ладонью Луноликого. – Забирай. Она схватила пластиковый пакетик, сунула в карман на бедре. Лучи фар качнулись и заметались, коробка передач взвыла, когда «ситроен» выехал задним ходом с узкой дороги, чтобы пропустить «форд»-универсал. На заднем стекле была наклейка с номером шоу «Давай поиграем» от радиостанции KRTP-FM. «Форд» и «ситроен» встали окно к окну. – Я вас когда-нибудь увижу? – Не пытайся. Ты слишком опасна. Лами права. Если бы мы с тобой не связались, все могло сложиться иначе. А может и нет. Все, что я могу пообещать, – надеюсь, когда-нибудь к тебе на улице подойдет незнакомец. Ты увидишь его впервые, но он поприветствует тебя как закадычную подругу, как человека, который оказал ему величайшую из возможных услуг. Не исключено, с ним будет красивая женщина. Ее ты тоже не узнаешь. И еще с ними может быть собака. Угнанный «форд» уехал. Отголоски ворчания его двигателя становились все тише среди домов из красного кирпича, пока не растаяли окончательно в грандиозном ночном голосе города. Когда на следующее утро она ехала в QHPSL, пробираясь через забитую тромбами систему городских сосудов, в новостях по радио сообщили, что социальные службы выражают обеспокоенность по поводу увеличения числа молодых людей без определенного места жительства ввиду гибели троих в результате пожара в их убежище. Полиция не исключала возможности насилия между соперничающими группами уличных жителей; хотя пожар, по-видимому, возник из-за походной газовой плиты, на телах были обнаружены проколы и порезы. Двое молодых мужчин и молодая женщина, жертвы происшествия, не были опознаны. Шехина. Сияющее Присутствие Бога. Содержимое пакетика по-прежнему выглядело как годовой запас обрезков ногтей и обесцвеченных лобковых волос. Наклейка содержала таксономию на собачьей латыни и инструкцию: 0,5 мл того, 2,5 мл сего, настаивать столько-то в таком-то количестве мл воды… Она приготовила заварку в своем японском чайнике с бамбуковой ручкой, налила чашку и дала чашке и чайнику остыть, пока сидела, уставившись на питье, испуганная больше, чем когда-либо в жизни. Снова вскипятила чайник. Вылила остывшее. Заварила свежее. Налила чашку. Пахло концентрированным лесом. У напитка был вкус электрической лампочки. Она осушила чашку одним глотком и запаниковала от бесповоротности своего безрассудства. Когда холодная паника прошла, она села в самое удобное кресло и приготовилась к тому, что должно было произойти. Кресло было неудобным; ей было неудобно. Она чувствовала, что должна сидеть в особенном месте, в особенной позе, слушать особенную музыку, одетая в особенную одежду. Она довольствовалась тем, что опустилась на колени на коврике перед стойкой с мечами. Сияющее Присутствие Бога не столько ошеломило ее, подобно пению труб Апокалипсиса, сколько подкралось, словно тать в ночи. Она сама не поняла, в какой момент осознала, что ве́домые с детства железобетонные истины растворяются, расступаются, открывая более сокровенную реальность, спрятанную внутри, как нерожденное дитя. Так происходило каждый раз, когда она принимала шехину. Она должна была бы испугаться, когда ее руки, предплечья, бедра, торс, пол, на котором она преклонила колени, окружающие стены и крыша над головой стали нематериальными и полупрозрачными. Но в Сияющем Присутствии Бога нет страха, только благоговейный трепет и почтительная радость, и она громко ахнула от изумления, когда тайное стало явным, раскрывшись в языках пламени, и ее руки обернулись фрактальными драконами теории хаоса,[161] тело – деревцем, наполовину в летней листве, наполовину в огне, и потоки света, переливчатого, словно масло на воде, потекли, огибая ее тело, проникая сквозь стены и пол квартиры. Энья подошла к окну и, выглянув наружу, узрела преображенный город. Свет. Бесконечный свет. Первозданный свет. Вскрикнув, она отвернулась; слишком много, слишком рано. Но она поняла, что увиденное не смог бы вынести никто другой, потому что это зрелище опалило бы его синапсы и впечатало ослепительную картину в расплавленное, податливое тело. Она вернулась к окну, поморщилась, ахнула, потерла увидевшие слишком много глаза, попыталась избавиться от боли. Снова посмотрела. Услышала. Ощутила. Снаружи, в бесконечно сложных спиралях Града предвечного, закручивающихся, повторяющихся, прячущихся внутри друг друга, таилось нечто злокачественное, какая-то тьма или несообразность, которую Энья ощутила как тошноту, тяжесть на сердце, стеснение в груди. Она узрела их суть как раковую опухоль, услышала их бормотание как голос раковой опухоли, если бы таковой у нее был; она внимала речам падших ангелов Мигмуса. Затем она вышла в переулки и промзоны, чтобы поохотиться на охотника. Свет рекламных щитов привел ее в провонявший спермой и жиром закуток между школой при монастыре и набитой магазинчиками улицей. Нимрод жрал мусор из разорванных пластиковых мешков. Он испуганно поднял башку. Тварь приняла облик свиньи – некоего первобытного мифического воспоминания с самого края осознанной истории человечества; обитателя духовной тундры, овеваемой дыханием древних ледников. Изогнутые бивни сверкнули костяной белизной в неоновом свете круглосуточного видеомагазина. В желтых свиных глазках засияла неприкрытая ненависть. Энья стояла спиной к неону, легко и непринужденно держа мечи, ожидая врагов «с восьми сторон света». Светодиоды горели у нее на талии. – Ну привет. Я вернулась. От взрыва она ослепла на несколько секунд. Похожие на слизняков ошметки маслянистого голубого света запрыгали, рикошетя среди красных кирпичных стен и помятых мусорных баков. В квартирах над магазинами зазвучали отчетливые, гортанные, растерянные голоса. Надо ли вызвать полицию, службу газа, электриков? Что случилось? Загорались лампы, открывались окна. Энья вложила мечи в ножны и сбежала через паутину улочек и проулков к ржавеющим гаражам из гофрированной стали, возле которых оставила «ситроен». Наверное, она не в форме. В голову не приходило, как плохо можно почувствовать себя после первого же дня езды на велосипеде. Бедра так затекли и болят, что едва хватает сил дойти до горячей, глубокой, парящей, пенящейся ванны со стаканом виски на краю. Внутренняя часть ноги по ощущениям удлинилась минимум до трех метров. Надо было прислушаться к тому парню с патлами, как же его зовут… Эллиот! Точно, надо было послушать волосатого Эллиота и купить подходящие шорты с замшевыми вставками. На ближайшие месяцев шесть с сексом можно попрощаться. Стоит лишь подумать о нем, как она вздрагивает. Какой бы ушлой ни была Омри, шантажировать ее оказалось проще простого. Стоило упомянуть отдел по борьбе с наркотиками – и все, перезвоню-через-пять-минут-да-есть-вакансия-курьера-если-думаешь-что-работа-по-плечу. А чего получше нет, Омри? Ну чтоб хоть проблеск официального лоска. Это велосипедная курьерская доставка, сестрица, а не «Саатчи & Саатчи» [162]. Можешь не благодарить. По крайней мере, такой расклад дает деньги (чек приходит каждую пятницу – он, как Энья с изумлением обнаруживает, не сильно меньше, чем в QHPSL) и близость к источнику поставок. Теперь у нее есть время и место для пополнения запасов, перегруппировки и разработки стратегии охоты на Повелителей Врат, кем бы они ни были. Как только она добывает шорты с замшевой подкладкой и меняет старое велосипедное сиденье на сшитое по индивидуальному заказу (39,95 фунтов стерлингов в бутике «Макконвейз Сайкл», но оно того стоит), как только ноги входят в ритм и вновь обретают выносливость студенческих времен, когда она не видела ничего особенного в том, чтобы проехать двести миль за выходные, как только она выучивает основные правила выживания на полосе для общественного транспорта – например, грузовики каких компаний не возражают, чтобы курьер прокатился, уцепившись за бампер противоподкатной защиты, а какие возражают, какие полицейские выписывают штраф, если оставить свой вседорожный велосипед «пежо» с восемнадцатиступенчатой трансмиссией в зоне, где парковаться нельзя, какие компании дают чаевые, а какие норовят вытурить тебя из вестибюля с черными виниловыми диванами и прочей мебелью из краснокнижной древесины еще до того, как ты успела войти (вряд ли стоит удивляться, что QHPSL принадлежит к последней категории), – оказывается, что работа ей по нраву. Ей нравится ощущение «здесь и сейчас». Нравится отсутствие абстракций – существует только Энья Макколл и дорожное движение, светящаяся молекула торит свой путь по системе городских сосудов. Тысяча проблем, тысяча угроз; она рискует умереть или серьезно покалечиться тысячу раз в день. Ей нравится искусство выживать благодаря смекалке. Истинная стратегия, полное погружение в настоящее, в текущий момент.