Курьеры – приветливая пиратская банда, связанная ощущением «мы не такие, как все», этаким esprit de corps [163], как у партизан-моджахедов и экипажей космических шаттлов. Они знают, что снаружи джунгли. Они очень пестрая компания: парень с нарисованными языками пламени на раме – будущий священник; девушка с мандельбротовским узором на массивном заднем колесе – безработная актриса; мужик в трико с аккуратными шевронами трудился в Алабаме как каторжник, в цепях. Да, сэр, наркотики – за что еще нынче можно угодить на принудительные работы в цепях? Ну, еще за то, что ты черный. Есть по меньшей мере один доктор атомной физики, недовольная домохозяйка, которая как-то утром взяла и бросила мужа, детишек, всю эту богатую клетчаткой, пропитанную пивом семейную жизнь; психопат; будущий Джеймс Джойс (или нет); актеры, отцеубийцы, шуты, священники, притворщики. И Эллиот. Эллиот думает, что он, вероятно, единственный такой в стране мужей, которым принято давать имена в честь статуй с алебастровыми ликами. Возможно, так оно и есть. У Эллиота длинные волосы. Он не зачесывает их назад, смазав гелем, и не заплетает в косичку; просто длинные, светлые и пахнущие травяным шампунем для ежедневного использования. Эллиот всюду добирается первым, если есть куда добраться; он первый установил на свой вседорожный велосипед восемнадцатискоростную трансмиссию «Шинамо», первым обзавелся той самой новенькой майкой из Милана [164], а также поясной сумкой и большими спортивными часами в резиновом корпусе и на эластичном ремешке, первым приветствовал новеньких: здрасьте, я Эллиот, вероятно, единственный Эллиот во всей стране; приветствую. Эллиот заметил Энью. Энья знает, что Эллиот ее заметил. Энья не уверена, что внимание Эллиота – то, что ей нужно. Как будто всё хорошее и плохое в Соле выстирали, погладили и разложили по полочкам; его потребности, ее секреты, его голод, ее неспособность этот самый голод утолить. Она хочет и одновременно не хочет вновь заплывать в эти воды. Эллиот под видом беседы выясняет, что ей нравится. – Музыка, – говорит она. – Типа, джаз? Фолк? Господи, только не четыре аранских свитера, поющих «Разгульного бродягу» [165]… Рок? Тяжелый металл? – Нет, – говорит она. – Музыка! Эллиот увлекается дизайнерскими танцами. Уличной музыкой. Musique [166]. Максимум ритма, минимум мелодии. Подслушанные звуки, нарезки, сэмплы, этно-бит: барабанщики из Икомбе и воющие муэдзины. Он проживает эту музыку с вовлеченностью и непосредственностью, привлекающими Энью. Она знает, каково это – когда ты втайне одержим, когда ты горишь. Потому Эллиот и обратил на нее внимание. Когда он говорит о том, чем хочет заниматься – сочинять музыку, записывать диски, выступать в клубах и на «складских» вечеринках, – между ними как будто вспыхивает летняя молния. Энья проигрывает ему третью симфонию Чарльза Айвза на своем плеере «Уолкперсон». Она видит его сверхсосредоточенность, стремление постичь нечто, выходящее за рамки привычного опыта. Ей это нравится. Он спрашивает, можно ли одолжить кассету. На следующее утро, когда они забирают заказы у Омри, у него такой вид, будто он пережил религиозный экстаз. – Это… ух… просто космос. Я не слишком-то понял, как работает такая музыка, но звучит очень круто. Вероятно, все неспроста, думает Энья, когда воздерживается от сарказма по поводу его «ух», «космос» и «круто». – Осторожнее, – говорит ей Омри, когда он на своем вседорожном велосипеде с системой «Шинамо» вливается в колоссальную реку душ. – На этой заднице мои отпечатки пальцев. В тот вечер он приглашает Энью к себе в «гнездо». Он из тех, думает она, у кого есть «гнездо». Она поделилась с ним своей музыкой; он хочет поделиться своей. Где-то под киноафишами и стеллажами с кассетами, катушками с пленкой и клубками проводов, диктофонами и микрофонами, радиоприемниками, кассетниками и проигрывателями для компакт-дисков, графическими эквалайзерами и мини-микшерами, MIDI-клавиатурами и монохромными черно-зелеными мониторами, синтезаторами и ритм-машинами с сенсорной панелью – в общем, где-то в глубине под всем этим наверняка сохранился каркас и обстановка миленькой квартирки в мансарде. Энья высчитывает, сколько велосипедных миль приходится на метр коаксиального кабеля. – Если ты чем-то страстно увлечен, ничего с этим не поделаешь, – говорит Эллиот. – Попробуй это. «Это» – мини-гарнитура с микрофоном, подключенная к кассетнику. – Я могу такое полюбить! – кричит она, погруженная во взаимосвязанные ритмы и напористые басовые партии. И чувствует себя немного глупо, поняв, что кричать не надо. Вся громкость – внутри наушников. Эллиот прерывает воспроизведение, щелкает переключателем на микшерной панели. – Скажи еще раз. – «Я могу такое полюбить»? И он пропускает фразу через машину, и фраза возвращается к Энье преображенной в стон, вырвавшийся из самого сердца исполнительницы госпела. – Мне нравится работать с подслушанными звуками. В этом смысле я аскет. Ты в курсе, что ремикс – доминирующее культурное явление последних двух десятилетий XX века? Это культурное явление, которое стало возможным только в последние двадцать лет – Уильям Берроуз и дадаизм не в счет, – а еще это единственное культурное явление, которое полностью соответствует технологическому духу эпохи. Ремикс стал возможен лишь благодаря технологии. Вдумайся. Ты слушаешь радио, идешь в клуб, покупаешь диск, видишь рекламу в метро – и что ты слышишь? Музыкальные ремиксы. Ты читаешь книгу, смотришь кино или ящик – и что ты видишь? Все те же сюжетные линии, персонажи, мотивации и отношения, которые бесконечно миксуют. Ты покупаешь финтифлюшки для дома, чтобы он выглядел миленько, красиво, да? И что в итоге? Ремикс на викторианскую тему. Эдвардианскую. Ар-деко. Ты давно за одеждой в магазин ходила? Что в этом году модно? То же самое, что пять, десять, пятнадцать лет назад, только в виде ремикса. – Я так и думала, что старые шмотки не надо было выкидывать, – говорит Энья, но Эллиот уже оседлал любимого конька, а люди не смеются, когда мчат во весь опор. Они ни о чем не думают, кроме того, что подсказывает им муза. Это одновременно пугающее и воистину прекрасное зрелище. Все равно что наблюдать за чужим сексом. – Даже наша нация, история, прошлое подвержены влиянию ремиксовой культуры: ты заметила, как мы превращаемся в парк аттракционов с национальным колоритом, как меняем свою национальную идентичность сообразно тому, что другие нации думают о нашей культуре? В школах нашим детям преподают историю, переделанную в соответствии с тем, на чем XX век в очередной раз зациклился. Зеленая история – ну что за фигня? В России так происходит каждый раз, когда у них меняется политический климат. Ремикс. Все – ремикс. Разобрать, проанализировать, отредактировать, снова собрать. Вот чем я хочу заниматься. Превратить реальность в даб [167]: предельный ремикс. Я хочу выйти на улицу и создавать музыку из подслушанных звуков. Уличные музыканты, оркестры Армии спасения, хлопки автомобильных глушителей, полицейские сирены, вопли отшлепанных детей; у меня тут оцифрованы всевозможные виды голосов улицы. В конце концов я хотел бы создать полную звуковую карту всего города. Вообрази, каково будет свести все на одну мастер-ленту? Это позволило бы познать весь город сразу. Видела стереосистему на моем велосипеде? – Энья видела и решила, что хочет себе такую же; ей нравится идея бомбардировать пешеходов и автомобилистов «Травиатой» или «Страстями по Матфею» Баха из микроколонок, вмонтированных в руль, даже если придется придумать, как обезопасить колонки, «Уолкперсон» и прочее на тот отрезок времени, пока она доставляет заказ. Это ведь улица, могут стырить. – Меня вечно спрашивают: «Эй, Эллиот, почему из твоей звуковой системы не слышно музыки?» А я им объясняю, что моя система собирает звуки, а не разбрасывается ими. Я составляю карту города с помощью кассетника, определяю каждую улицу по ее звукам и голосам. Кое-что из самого ценного материала я подобрал случайно. Хочешь услышать, как звучит твой собственный город? Подслушанные звуки. Уличный проповедник, провозглашающий ненависть во имя любви: «Вы все попадете в ад, все до единого. Воздаяние за грех – смерть! Воздаяние за грех – смерть! Вы должны переродиться! Вы должны переродиться!» Ссора влюбленных: она обвиняет; он защищается, переходит от обороны к атаке; она, преодолев секундную растерянность, отвечает контратакой; он собирает силы для контр-контратаки. Разговор двух тринадцатилетних девочек, замысловатый и совершенно банальный обмен согласованными намеками, темами и отсылками, абсолютно непонятными для тех, кто находится за пределами их круга общения. Монолог пьяницы, спроецированный на внутреннюю часть его черепа в режиме «Техниколор» в Cinéma Nostalgique [168]: фильм посвящен встрече с призрачным полицейским. Набирающие силу ругательства и проклятия бизнесмена, ждущего увлекшуюся шопингом жену; а потом, после ее долгожданного появления, его же сногсшибательное лицемерие: как-рад-что-ты-хорошо-провела-время-дорогая. Чокнутая гостья из страны безумия читает наизусть страницы из телефонного справочника с интонациями пророчицы-истерички. – Это только начало, – говорит Эллиот. – У меня есть грандиозная мечта о ремиксе реальности: понимаешь, нужна такая компьютерная программа, которая будет постоянно сканировать телеканалы, радио и прочие волны по всему миру, воровать сэмплы, а потом микшировать их в сгенерированные подпрограммой ритм-треки. Я использую много сгенерированных компьютером треков; большая часть танцевальной музыки на семьдесят-восемьдесят процентов компьютерная. Что я хочу сделать, так это полностью убрать человеческий элемент, чтобы сделать музыку более человечной – понимаешь, да? Мне надо, чтобы возможности компьютера объяли и выразили все разнообразие человеческого бытия. Я хочу уместить реальность на двенадцатидюймовом виниле. Жизнь-как-она-есть, клубный микс. Меня пригласят на вечеринку диджеем, я просто подключу компьютер и выдам им бытие, по пятьсот ватт на колонку. Людям, которые ходят на такие тусовки, танцевальная музыка нужна попросту как способ сбежать от мира, как духовка, в которую они могли бы засунуть свои напичканные экстези головы – ну, ты понимаешь, чтобы дурь и музыка поджарили нейроны. А вот мне танцевальная музыка нужна для исследований. Мне надо, чтобы она была опасной, радикальной. Я хочу, чтобы танец выражал позицию. – Политическую? – уточняет Энья. Эллиот смотрит на нее, и становится ясно, что его удовлетворенная муза убралась прочь в свое божественное облако неведения. – Ты о чем? Энья врывается в закрытый зал с игровыми автоматами через окно в крыше. Гнилая, облезлая рама поддается ломику с едва слышным скрипом. До пола не так далеко, как опасалась девушка. Красные кроссовки «Рибок» почти не издают звуков. Она тащит однорукого бандита-пенсионера по изрытому оспинами линолеуму и ставит под окном в крыше. Возможно, уходить придется тем же путем. Она не может устоять перед соблазном и тянет автомат за рычаг – в память о всех блестящих монетках, которые сгинули в хромированных глотках в таких же залах ее детства. Механизм заклинило намертво. Три лимона – другого приза не будет. В приморский городок, укрывшийся от зимы за волнорезами и галечным пляжем, ее привела странная пульсация миф-сознания, словно переменная звезда в нейронном созвездии: временами тусклая и неяркая, почти воображаемая, а временами – фотохимическая вспышка сверхновой посреди закрытых игровых павильонов, киосков с хот-догами и залитых дождем прогулочных набережных. Неустойчивый характер и удаленность от зоны преобладающей активности фагусов обеспечили «переменной звезде» низкий уровень приоритета. Но теперь, поскольку с более интересными вариантами Энья разобралась, дошла очередь и до нее. Энья не удивилась, обнаружив, что в закрытом на зиму игровом зале, где ей в детстве довелось бросать монетки, поселилось нечто миф-осознаваемое. Сидя в «ситроене», слушая симфонии Карла Нильсена и капая на обивку соусом «Тысяча островов» из бургера, купленного в единственной работающей допоздна забегаловке на истерзанном штормом берегу, Энья обнаружила, что погружается в сладкую вату грез. В те дни солнце казалось ярче, горячее и чище, чем светило, озаряющее нынешнее дрянное десятилетие; матери носили слаксы, отцы – брюки с закатанными штанинами и сандалии, ребятня – шорты и белые гольфы, а малыши – панамки. Сувенирные лавки, сами того не зная, прославились благодаря любопытному гибриду наивной вульгарности и патриотизма. Скабрезные открытки красовались на той же вращающейся витрине, что и Падре Пио с кровоточащими стигматами [169]. А еще можно было купить флажки любых государств на деревянных палочках, чтобы украсить ими свой версаль из песка. Дождь исполосовал ветровое стекло и смыл песчаные замки прошедших десятилетий. Мертвые неоновые вывески, облезлая краска; гирлянды, болтающиеся на ветру, нагоняющем холодные черные волны на галечный пляж; изрисованные граффити зеленые скамейки и навесы. Энтропия сердца. Когда молодежь, заправлявшая одинокой ночной бургерной, опустила рулонные шторы, оставив после себя в утреннем воздухе слабый запах грязного жира, Энья сделала свой ход. И вот теперь она отодвигает скользящую дверь из реек и стекла, входит в основную часть игрового зала – длинную комнату, где полным-полно никому не нужных трупов игровых автоматов. Света с набережной достаточно, чтобы разобрать названия на корпусах: «Астробластер», «Охота на акул», «Деньгопад», «Торпедный забег», «Колесо фортуны», «День дерби», «Сон пьяницы» (этот она помнит, в нем призраки появлялись из бочек, люков и окон, а на заднем плане кувыркались розовые слоники, и все удовольствие стоило один пенни), «Космические завоеватели I», «Космические завоеватели II». Автоматы для пинбола; сами по себе – разновидность искусства, этакие розовые «Тандербёрды» [170] с хвостовыми плавниками, похотливо подмигивающие, как служанки во дворце Цезаря. Словно космические тройняшки Бимбетт [171] в бикини и шлемах-аквариумах, втиснутые под мышку мужчинам в алых колготках, серебряных ботинках и с невероятной выпуклостью в паху, где притаилась куда более серьезная угроза для бесчинствующих инопланетян, чем лучевые пистолеты – вылитые блендеры (смешать/измельчить/взбить/перемолоть) – в их лапищах, похожих на окорока. Родители не разрешали ей играть в пинбол. Прерогатива больших мальчиков. Она приостанавливается, поворачивается, сканирует комнату, опираясь на зрение, дарованное шехиной. Средоточие загадочного сигнала находится где-то здесь. – Эй? – Она достает мечи из ножен за спиной. Дождь барабанит по стеклам. Включается какая-то видеоигра. – Господи, не надо так. Но электричество отключено. Энья заметила это, когда вошла. Все игры подключены к потолочным розеткам, но главный рубильник – в положении «выкл». Света нет. Один за другим мертвые игровые автоматы пробуждаются: внутри них загораются огни, что-то гудит. Старые флуоресцентные лампы подмигивают, пинбол-машины сбрасывают счетчики до нуля и гремят бамперами. Видеоигры восстают с песней, словно птицы на рассвете, – точнее, они жужжат, скрежещут, попискивают и рычат. Морячок в стеклянном гробу пожимает плечами и хохочет, как чокнутый. Старый «Электрический стул» сыплет искрами, из ушей дергающегося манекена вьется дымок. «Пенни-Фоллз» подталкивает скопище вышедших из обращения монеток к обрыву. Энья продвигается по игровому залу, держа мечи в позиции гэдан-но-камаэ. Вокруг нее на экранах вспыхивают видеовзрывы, светящиеся красным торпеды мчатся к целям, вращаются колеса фортуны и галопируют пластиковые лошадки. Она что-то замечает. За одним из автоматов. Энья поворачивается к нему лицом. И опять едва успевает заметить что-то низенькое, суетливое, бегущее. Какое-то резкое движение. Она вскрикивает, потирает правую лодыжку. Боль, словно от удара хлыстом или сигаретного ожога. На мгновение она отчетливо видит его на вершине другого игрового автомата: маленький светящийся неоновый гремлин. Надо же, вылитый архетип «космический бандит». Она рубит катаной, но тварь исчезает. Она морщится. Укол в шею. Второй неоновый бандит сидит на корточках на автомате «Телетеннис» и плюется в нее электрическими зарядами. Она едва успевает отбить атаку мечом-тати. – То-о! Существо прыгает, но чересчур медленно. Взмах катаны – и оно превращается в облачко флуоресценции, розовой, словно пена для ванны. Внезапно оказывается, что тварей десятки, расселись в выгодных местах и плюются крошечными молниями. Слишком много, чтобы парировать каждый удар; ожоги и вонь паленой плоти, горелой ткани. Энья отступает, они не отстают, прыгая с автомата на автомат. Она видит, как очередной неоновый бандит отрывается от экрана, уничтожает его, но это все равно что рубить мечом ос. Их чересчур много. Она прячется за автоматом «Астро-танк 2000». Смердит горелой проводкой, воняет озоном – автомат принял удар на себя. Смеющийся морячок в стеклянном гробу злобно косится на Энью. Его хохот обрывается. Башка поворачивается в ее сторону. – Держу пари, ты никогда раньше не встречала такого, как я, – говорит тварь. Тембр и интонация у морячка – как у Микки-Мауса. Неоновый бандит спрыгивает на голову Энье, выпускает заряд. Энья взвизгивает, ругается. Тати вылетает у нее из рук, скользит по драному линолеуму. Она посасывает ожог на левой ладони. Бандит опять сигает в атаку и в прыжке натыкается на катану. – Как тебе такая игра, дорогуша? Этот автомат может дать сдачи. Волнующий эффект присутствия, не так ли? – говорит мателот [172] Микки-Мауса. – Скажи-ка, красотка, каково это – для разнообразия оказаться той стороной, которую бьют? – Обойдемся без клише, – говорит Энья и перекатывается ближе к мечу. Как она и надеялась, толстая парка защищает от молний, которые сыплются дождем. Она находит новое укрытие, когда волна неоновых бандитов захлестывает «Астро-танк 2000». Смеющийся морячок поворачивает голову ей вслед. – Кумулятивный эффект, – говорит он. – Тебе не кажется, что это довольно мило? Моя собственная маленькая армия фагусов. Да, они не слишком прочные, но в количественном отношении компенсируют индивидуальную недолговечность. Энья поднимает катану, собираясь разбить стеклянный корпус и уничтожить его обитателя. – Я бы не стал тратить время, – советует морячок. – Я же маленький Мистер Вездесущий! Люблю себя называть Призраком-в-машине. Я фейри видеотерминалов. Сегодня видеоигры, завтра банковские сети, на следующей неделе – оборонные системы. Мечтать не вредно! – Мне не верится, – говорит Энья, вырываясь из укрытия и начиная сверкающий танец стали и электричества, – что в Мигмусе нашлось воспоминание, подобное тебе! Она пятится к стене, пытаясь пробиться к раздвижным дверям. У нее появилась идея. – Ох, ну о чем ты говоришь. – Физиономия морячка проступает на экране «Астероида». – Каждое поколение порождает собственные мифы, богов и демонов, бесов и духов-хранителей. Я всего лишь ответ на коллективный бессознательный запрос современности. Впрочем, красотка, ты когда-нибудь задумывалась всерьез о том, что существа из Мигмуса, с которыми ты сражаешься – надо отдать тебе должное – с таким рвением и решимостью, могут оказаться не надеждами и страхами твоего так называемого Антагониста, но твоими собственными страхами и надеждами, твоим отражением? Вытащи бревно из своего глаза, прежде чем искать соринку в глазу ближнего своего – ну, ты в курсе. Над этим, знаешь ли, стоит подумать. – Йа! Энья вонзает катану в экран. ЭЛТ взрывается облаком пыли и мелких осколков. – Нервишки-то шалят… – доносится насмешливый микки-маусовский голос из музыкального автомата «Вурлицер». Неоновые захватчики наступают, построившись в шеренги и фаланги – один за всех, и все за одного, словно крошечные мушкетеры. Смерть от тысячи порезов.[173] Каждый крошечный ожог, каждый крошечный удар молнии, быть может, не страшнее комариного укуса, но если его умножить на сто, пятьсот, тысячу, десять тысяч… Обожженная, покрытая ссадинами, полуслепая Энья прокладывает путь к стеклянной двери. Кумулятивный эффект. Призраки в машине. Молнии одна за другой попадают в цель, пока Энья подтаскивает высокие автоматы ближе к распределительной коробке. – Где же ты, где, где… – Она отслеживает нужный кабель, ищет. Нашла. Блок предохранителей. Энья бьет по защелке рукоятью тати до тех пор, пока ящичек не открывается. Вырывает керамические предохранители, швыряет за спину, не оборачиваясь. Отключает катану от портативного компьютера. Молния бьет ее по затылку, словно хлыст. Крошечные неоновые призраки появляются по краям баррикады, над верхушками автоматов, протискиваются между корпусами, обтянутыми черной тканью. Ионизированный воздух пахнет потом. Она втыкает многоканальный разъем в открытые контакты главного предохранителя. Фагус издает жуткий предсмертный крик, когда серебристые молнии проносятся от автомата к автомату, через каждый провод, микропроцессор и неоновую лампу его кремниевой нервной системы. Иероглифы сбиваются в клубящиеся стаи, как птицы. Там, где они сталкиваются с неоновыми бандитами, те и другие исчезают в бесшумных вспышках. Энья держит разъем у блока предохранителей, пока в мертвом игровом зале не воцаряется мертвая тишина и темнота. Мертвые видеоэкраны кажутся надгробными плитами, «Колеса фортуны», «Пенни-Фоллз» и пинбол-машины – странными мавзолеями. Морщась, она карабкается на старый автомат с фруктами и выходит наружу, где дождь и холод. Остаются только Повелители Врат. Самые хитрые из фагусов, настолько глубоко погруженные в жизнь бренного мира, что она пока даже не сумела расшифровать их следы в неоновом сиянии рекламных щитов. Но она это сделает. Скоро. Согласно инструкции, надо подставить маленькую пластиковую палочку под струю, поместить ее в блок с индикатором и подождать четыре минуты. Четыре минуты, то есть двести сорок секунд, а если так: раз гиппопотам, два гиппопотама, как же долго и просто жуть как много гиппопотамов (целое стадо; а гиппопотамы вообще пасутся стадами и бывают ли стада размером в двести сорок особей?), блин, опять считала облака, проспала четырехминутную отметку, а вдруг это важно, вдруг это имеет значение; нет, неважно, совсем неважно; синий, ярко-синий цвет. Она даже не могла себе представить такую синеву. Синее некуда. Энья в своем наряде для езды по улицам плюхается на сиденье унитаза. – Чтоб ты провалился, Сол Мартленд. Все-таки получил, что хотел.