Женщина, которая называет себя Мари, – та самая, бывшая домохозяйка, уставшая от ежедневной рутины, слышит ее и заглядывает в кабинку. Сразу же понимает, что случилось. – Пожалуйста, не говори остальным, – просит Энья. Но они уже знают. Феромоны, гормоны, кетоны, сложные эфиры; химический семафор. Одна за другой они заходят в женскую комнату, втискиваются, чтобы всем хватило места. Всем, даже жующей жвачку Омри в этнической шляпе. – Господи, Энья, жалость-то какая… – Ты ему уже сказала? – А собираешься? – Вы поженитесь? – Как долго ты будешь работать? – Как ты поступишь? – Эй, если что – не забывай, мы рядом… В прошлом месяце она кое-что пропустила, хе-хе, как неисправная печатная машинка пропускает букву – старая шутка, избитая и потертая; теперь все пользуются текстовыми процессорами, которые ничего не пропускают. И вот бабахнуло, пыль столбом. Ее работа в службе доставки, ее способность содержать жилье, ее отношения с Солом и Эллиотом и, что самое главное, самое сокрушительное, ее охота на Повелителей Врат. Все изменилось, целиком и полностью. Ужасным образом. Биологические часы тикают. У нее строго ограниченный период времени, чтобы найти и уничтожить Повелителей. Энье кажется, что она чувствует, как клетки существа в ее чреве делятся, делятся, делятся… Тот последний раз. Наверняка. Но ведь она принимала прогестерон. Разве что растущие дозы шехины, которые ей понадобились, чтобы исцелить поврежденную мембрану миф-линий между Землей и Мигмусом, повлияли на гормональный баланс. Предположения, вероятности, невероятности. Неоспоримая реальность: она беременна. В тот день в седле велосипеда Энья чувствует себя умопомрачительно неловкой, словно ее матка сделана из стекла. Когда она расписывается в журнале вечером, завершая рабочий день (как рано темнеет, какими короткими стали дни), за спиной раздается вежливое, заботливое покашливание. Так может кашлять лишь тот, кто стесняется порученной миссии. Сумпта, безработная актриса, вручает Энье толстый коричневый конверт. – Мы с девочками посовещались, ну, все обсудили между собой – ты понимаешь, и вот мы подумали, э-э, если ты захочешь… это самое… Короче, бери – вдруг пригодится. В толстом коричневом конверте лежит толстая пачка грязных банкнот. Пока Энья не получила толстый коричневый конверт от Сумпты, про аборт она даже не думала. Она выключает магнитофон, не прослушав и треть кассеты. Дисциплинированная, выверенная музыка Гайдна сегодня кажется легкой и банальной, словно мишура. Такого раньше не бывало. Она вытаскивает кассету из деки и метр за метром выдирает коричневую магнитную ленту; тянет и тянет гневно и отчаянно, пытается разорвать, но лента всего лишь податливо струится между пальцами, и это вызывает бешенство. В школе всегда залетали толстухи, уродины и тупицы – девочки, которые знали, что у них нет другого способа заполучить мужчину, что их единственный вклад в общество – несколько капель женской сути в генофонде, и потому они носили мини-юбки даже зимой; через пару недель матери забирали их из школы, но они успевали продефилировать с ухмылкой, с самодовольным видом, как будто беременность наделяла их высшей, абсолютной властью над худышками, красавицами и умницами. Умницы, красавицы и худышки в такие западни не попадаются. Умницы, красавицы и худышки избегают перепиха за дискотекой или на заднем сиденье «форда». Умницы, красавицы и худышки говорят «нет», а когда приходит время сказать «да», они уже все знают про контрацепцию. Умницы, красавицы и худышки думают о будущем. Она его не любила. Она желала его присутствия лишь для того, чтобы доказать, что нужды в нем нет. Она представляет себе, что случится, если позвонить ему. Он будет в шоке. От потрясения начнет заикаться – в прошлом так уже случалось, когда она повергала его в изумление. Потрясение перейдет в чувство вины, тревоги, ответственности. Энья как будто услышала его голос, обволакивающий, словно зимнее стеганое одеяло: теперь это наша ответственность, позволь о тебе позаботиться, присмотреть за тобой, быть отцом для твоего ребенка, хорошим, заботливым, любящим отцом, давай будем семьей вместе, все вместе, я уберегу нас от опасностей крепостной стеной своих рук, уберегу от всех и вся, что могло бы навредить тебе или ребенку. Господи! Нет! Она лежит на своей кровати, смотрит в потолок и прислушивается к синхронному биению сердец, то ли реальному, то ли воображаемому. Но если не звонить Солу, то кому? Она перебирает мужчин, которые ей дороги больше всех на свете. Джейпи? Странное ощущение, словно фантомная конечность. Эллиот? Слишком неземной; все равно что соблазнять ангела. Мистер Антробус? Он придет в ужас, если клин напористой женской сексуальности вонзится в упорядоченный мир греческих храмов и закатов над Ионическим морем. Но если не им, то кому? Ответ удивляет ее. Энья снимает трубку прикроватного телефона, набирает номер. – Привет. Это я. Да. Слушай, можно я зайду к тебе? Поскольку это был последний настоящий летний день в истории человечества (глобальное потепление из-за использования антиперспиранта и мягкой туалетной бумаги вело к изменению климата, который стал бы примерно таким же, как на Москитовом берегу), мистер Антробус осмелился благословить его обнаженной кожей ног и рук. Энье было слишком жарко, несмотря на кофе со льдом; она развалилась в шезлонге, постоянно-поднимая-очки-которые-сползают-на-нос-из-за-пота-и-масла, пока мистер Антробус пробирался сквозь буйные заросли мальв со своим раскладным креслом под мышкой, как беженец из Эпохи надежды и славы. На окне дома по соседству дрогнул тюль; кого-то терзали похотливые мысли – что старик с наклонностями, какие бы они ни были, мог делать с такой девушкой в таком купальнике. Энья посмотрела поверх очков на незримого наблюдателя в окне и медленно провела языком по губам со всей развратностью, на какую была способна. Это было пьянящее, галлюцинаторное лето, мираж из знойной дымки и ослепительного сияния. Энья больше не понимала, какая часть ее жизни была дневной и осязаемой, а какая – ночной и иллюзорной. Рекламщик-копирайтер днем; объект романтических пристрастий Сола Мартленда долгими летними вечерами; короткими летними ночами – уличный самурай, рыцарь Хромированного лотоса, сражающийся на рубежах реальности. Ну что за ерунда… Параметры ее жизни сложились причудливым образом, и случилось это так незаметно, что до сих пор ей не приходило в голову усомниться в их нормальности. «Город повергнут в ужас: обезумевшая наркоманка с мечами бродит ночами по улицам». В разгар последнего летнего дня в истории ее сомнения разрослись и превзошли границы допустимого. Мистер Антробус казался, как всегда, погруженным в свой кроссворд. В обычной ситуации она бы ему помогла; у нее был талант – который мистер Антробус не всегда оценивал по достоинству – мгновенно разгадывать анаграммы в уме; соседу Эньи нравилось пребывать в тупике, в этом было что-то от духовных практик буддийских монахов. Сегодня она хотела задать ему вопрос, на который он не мог ответить, потому что это был вопрос-ловушка, предназначенный для нее самой, – и лишь она могла бы дать истинный ответ. Она отложила книжку – роман в жанре магического реализма, чьего автора приговорили к смертной казни за богохульство. – Мистер Антробус, вам не кажется, что мир сошел с ума? Он ответил сразу, как будто ждал этого вопроса всю жизнь: – Чем старше становилось человечество, тем безумнее казался мир. Все безумнее и безумнее. Так ли это на самом деле или нет, я не знаю. Он выглядит безумным, но, с другой стороны, всегда таким выглядел; любой кажущийся проблеск здравомыслия объясняется лишь тем, что в соответствующий момент степени безумия мира и наблюдателя совпали. А почему вы спрашиваете? – Мне просто кажется, что люди ведут себя так, словно больше не понимают правил, на которых зиждется их жизнь, общество, мир; как будто больше нет ни заповедей, ни основ. Или как будто некая внешняя сила исказила заповеди таким образом, что зло оказалось сильным и потому хорошим, а добро – слабым и, как следствие, плохим. Такое впечатление, что мир одержим демоном и утратил душу. – А это совсем другой вопрос. Неужели у мира больше нет души – вот что вас на самом деле интересует? Неужели в мир вселилась темная сила? Существует ли Сатана? Господь умер или просто отошел от дел? Мой ответ таков: подобное впечатление складывается, потому что мир утратил настоящее. Мы больше не наслаждаемся настоящим моментом – не испытываем блаженства от бытия как такового. Настоящее – лишь досадная заминка между тем, где мы были, и тем, куда хотим попасть, препона между нами и нашим желаемым будущим. Мы стали такими нетерпеливыми созданиями, вечно жаждем угодить туда, где нас еще нет, стать теми, кем еще не стали. Нам мало просто быть там, где мы есть. Становление – все, бытие – ничто. Мы совсем забыли о Таинстве Настоящего. Впервые я узнал о Таинстве Настоящего от старого греческого православного монаха в монастыре недалеко от города на Косе, где служил. Я часто ездил в монастырь на велосипеде. Жители города подарили нам свои велосипеды в знак благодарности за освобождение. Греки – славный, великодушный народ; вот уж кто знает, что значит жить настоящим. Мне сказали, оливы вокруг монастыря – самые старые деревья на острове, они выросли раньше, чем возник сам монастырь, и даже раньше появления первых христиан. Разумеется, тень и покой под этими оливами были гуще, чем где-то еще. Зачем я туда ездил? Не знаю. Возможно, мне следовало от чего-то освободиться. Получить от Бога знак: была ли любовь, которая меня мучила, правильной или нет. Понимаете? Монахи стали меня узнавать; они позволили мне гулять по коридорам монастыря и проводить время в часовне – у греческих икон такие глаза, словно очи самого Господа. Красивые, очень красивые глаза. Я сидел часами в темноте и прохладе часовни, разглядывая фрески. Кажется, его звали брат Анастасий, что в переводе с греческого «воскресение из мертвых». Он был единственным из братии, кто знал по-английски больше трех слов. Сдается мне, он расценил мое духовное благополучие и наставление на путь истинный как свою личную миссию. Духовная атмосфера там была поразительная: тишина сочеталась с пением, спокойствие – с танцами. Своего рода истомленная благодать, которая рождается лишь с опытом в осознании присутствия Господа. «Присутствие, – сказал брат Анастасий, – это ключ ко всему». Уже тогда, в сорок четвертом году, он говорил о том, что люди забыли про Таинство Настоящего. Слишком много, слишком высоко, слишком далеко, слишком громко. Недостаточно тишины и спокойствия; мы слишком заняты тем, чтобы кем-то стать, и потому не в силах кем-то быть. Слишком мало присутствия. Я спросил, что он имеет в виду под Таинством Настоящего. Он повел меня в оливковые рощи, которые были такими же старыми, как само христианство, заставил посмотреть на корявые, древние стволы и ответил на вопрос. Я его слова никогда в жизни не забуду: «Дерево, будучи деревом, самим фактом своего бытия славит Господа». Последнее солнце последнего лета заливало сад расплавленной медью. Тем вечером, скрывшись за горизонтом, светило унесло с собой часть мистера Антробуса. На протяжении оставшихся летних дней, бесконечной серой хмари и сырого моросящего дождя его угнетало предчувствие смерти и возмездия, как будто дверь к Богу всю жизнь была приоткрыта, а он этого так и не осознал. Сама Энья думает о том же, вспоминая последний светлый день перед тем, как тьма и болезнь, пришедшие вместе с зимой и войной с Антагонистом, успели окопаться в ее жизни. У матерей, как ни крути, есть интуиция. Забавно, что процесс деления все никак не завершится. Дом матери – длинное низкое бунгало за высокой стеной и зелеными деревянными воротами – построен на месте сада бабушки Макколл. Мать Эньи теперь владеет крошечным жилищем в псевдогеоргианском стиле, рядом с которым припаркован французский хетчбэк, и это все уместилось в саду. Интересно, можно ли дробить участок ad infinitum [174]? Энья где-то прочитала, что запах – мощнейший стимулятор памяти. Она срывает чешуйчатую веточку с кипарисовой изгороди, растирает в ладонях, вдыхает. Плачут чайки. Из гавани доносится скорбный голос паромов, ускользающих в море. Закаты. Рассветы. Ночи, полные звезд. Иней на каменных плитах. Тот удивительный момент, когда просыпаешься и видишь сад белым от снега; необыкновенный землистый запах, исходящий от обожженной солнцем почвы, возвращающей тепло небу с наступлением прохладных, очень прохладных летних вечеров. Деревья. Травяные бордюры. Бабушкина викторианская основа в переплетении нитей детства Эньи. Сигаретный дым и пар в кухне, навеки одно целое с заставкой из «Волшебной карусели» [175]. Ароматы. Воспоминания. Старый дом. Окна надо перекрасить; в стеклянной двери треснула панель. Латунная корзина для писем совсем новая, но Энья знает, что на дверной звонок надо нажимать, пока не надоест. И прибегут собаки, будут прыгать, лаять и вилять хвостами: преемники Шейна и Пэдди. Отталкивающая лающих, виляющих хвостами псов мать выглядит старой. Маленькой; отчаянно маленькой и хрупкой. Исчез ореол всемогущества, которым наделили ее Энья и брат, возможно, всемогущества никогда и не было, и ветхость, ужасная уязвимость всегда была частью ее истинного облика. Неудивительно, что Юэн принял это качество за болезнь. – Входи, ох, ну входи же скорее. В доме пахнет иначе – как в жилище старой женщины. Запах озадачивает Энью, пока она не осознает, что ее собственный аромат, запах ее жизни и присутствия, выветрился из стен, комнат и мебели, полностью растворился. Теперь здесь от нее не осталось даже запаха. Мать заваривает чай и раскладывает на красивые тарелочки домашние пироги и печенье, пока Энья гладит собак по голове и спрашивает, как их зовут, хорошие ли они мальчики – все то, что обычно спрашивают у собак, – пожимает протянутые лапы и говорит, что да, очень хорошие мальчики, о чем неизменно сообщают собакам. – Ну что, как идут дела в рекламном бизнесе? – Никак. – В смысле? – Я уволилась. Не сошлись характерами с креативным директором. Увольнение было конструктивным шагом. Я бы все равно рано или поздно ушла. Так уж получилось, что это произошло рано. – Чем же ты теперь занимаешься? – Ты не поверишь: работаю велосипедным курьером в службе доставки. Вот, держи визитку. Видишь? Обеспечивает гармонию тела и души, ну и неплохую физическую форму в придачу. – А ты уже подумала о том, чем хочешь заниматься дальше? – Нет. Не подумала. Блин, мама… елки зеленые… нет, я же сказала, что не стану этого делать, прости… Минуточку, мне надо взять себя в руки. Собаки лежат на боку перед камином и стучат хвостами по полу. – Какой срок? У матерей, как ни крути, есть интуиция. – Блин. Июль. Примерно. Я еще не была у доктора. Точно не знаю… – Не знаешь, как поступить? – Да. – Оставить его или нет? – Да. – А что насчет отца? – Сол, – улыбается она; энтропия сердца. – Сол. Он бы тебе понравился. Адвокат, очень импозантный. Он не знает. Мы расстались. – Ты бы хотела выйти за него? – За Сола? – Она смеется глубоким, очищающим, болезненным смехом. – О, ему бы понравилась такая идея. Точно понравилась. Он прирожденный муж и отец. Он был бы гораздо лучшим отцом, чем я – матерью. Нет, я не собираюсь за него замуж. Я ему ничего не скажу. Он отправил бы меня в психушку лет на пять или посадил за непредумышленное убийство, сославшись на частичную вменяемость. Девушки на работе, ты не поверишь, собрали деньги на случай, если я захочу избавиться от ребенка и не смогу себе этого позволить.