– А ты захочешь? – Наверное. Я уверена примерно на семьдесят-восемьдесят процентов. Подожду, пока не будет девяносто, девяносто пять, прежде чем приму решение. – Ох, Энья… – Блин, мам, все так запуталось. Моя жизнь рассыпается и утекает сквозь пальцы, и я не могу это остановить. Она подходит к окну, смотрит сквозь жалюзи на дом в неогеоргианском стиле на том месте, где когда-то рос сад, в котором она играла ребенком. Пробегает большим пальцем по маминой коллекции пластинок, выбирает симфонию Моцарта, включает проигрыватель. – Юэн говорит, что ты болеешь. По его словам, ты на пороге смерти. – Юэн преувеличивает. Юэн скажет что угодно, чтобы добиться своего. Я в порядке. – Ты изменилась. – Старею. – Сколько лет прошло? – Десять. – Я ждала той университетской стипендии, чтобы удрать из дома. – Хорошо выглядишь. – Это из-за беременности. Все женщины в положении светятся изнутри. Посмотрим, что ты скажешь, когда я превращусь в моржа. – Ты и тогда будешь хорошо выглядеть. Ох, Энья. Пауза. На протяжении некоторого времени говорит только Моцарт. – Мам, а можно я у тебя поживу денек-другой? Энья вернулась в свою старую комнату. Все плакаты, книги, кассеты, игрушки и прочее на своих местах. Она не может заснуть. Разве можно спать в храме памяти? Они идут в большой торговый центр недалеко от паромной переправы. Выбирают друг другу вещи, которые – как обеим хорошо известно – ненавидят всей душой. Превращают жизнь продавцов в ад. Делают покупки, пьют кофе с датской сдобой, но лишь когда возвращаются домой и мать говорит, что вечером обязательно надо поставить елку, Энья понимает: Рождество подкараулило ее, сидя в засаде. Мать спрашивает Юэна, не хочет ли он помочь; он хмуро смотрит через обеденный стол на двух женщин. После возвращения Эньи он под любым предлогом уходит из дома. А ведь так жаждал этого воссоединения. – Я тревожилась, когда он был маленьким, – говорит мать. – Эти воображаемые друзья, одиночество, неспособность вписаться в школьную компанию… – Обо мне ты не беспокоилась, а ведь именно я придумала целые воображаемые страны, населенные резинковыми монстрами. – В твоем случае врачи никогда не говорили о симптомах зарождающейся шизофрении. – Что? – изумляется Энья, но мать больше не хочет говорить на эту тему. Вероятно, чувствует, что и так сказала слишком много. Они втыкают дерево в ведро с песком и землей и устанавливают на законное место у двери гостиной. Вынимают из коробки рождественскую гирлянду, проверяют каждую лампочку, заменяют по необходимости и обвивают спиралью вокруг ветвей. Мать Эньи поднимается на табурет-стремянку, чтобы развесить пушистую мишуру. – Почему ты солгала нам про отца? Старая женщина на табурете-стремянке бестрепетно продолжает развешивать пушистую мишуру. У нее было десять лет, чтобы подумать над ответом. – Потому что я не хотела, чтобы вам было больно. – Но мне было больно. – Я могла лишь выбрать их двух зол. – Но ведь это была не единственная ложь, это было продолжающееся вранье, годы вранья, жизнь, состоящая из вранья. Я даже не знаю, сказала ли ты когда-нибудь хоть крупицу правды о моем отце. – А ты у нас Господь Бог, чтобы требовать от всех искренности? Сама-то разве никогда мне не врала? В сказанном не было ни тени злобы или затаенной ненависти. – Меня ранило, что ты сочла меня недостаточно взрослой, чтобы справиться с правдой. – Я знала, что ты вернешься, когда повзрослеешь. – И что же случилось на самом деле? – Я солгала тебе, я это признаю; но, Энья, просто позволь мне оставить этот секрет при себе и никого им не обременять. Позволь забрать его с собой в могилу, и пусть он там растворится, забудется. – Господи, но почему? Неужели правда так ужасна, неужели она хуже всего, что я за эти годы вообразила? – Да. В ту ночь ей снится отец, впервые за много лет. Впервые за много лет она вспоминает его лицо. Он идет к ней с очень большого расстояния по огромной, совершенно ровной поверхности. Его руки протянуты вперед, но они, как и лицо – как и все прочее, – неразборчивы. Скрытые намерения. Скрытый дух. Оказавшись достаточно близко, чтобы она могла дотянуться и коснуться, он растворяется и появляется вновь, в мгновение ока превращается в далекую-предалекую пылинку на неимоверно огромной плоскости и опять приближается к Энье шаг за шагом. За завтраком они слушают радио: в новостях рассказывают, как люди разрушают стену между двумя Германиями с помощью молотков и столовых приборов, а еще говорят о невыразимом варварстве в стране, чьи короли когда-то насаживали врагов на длинные деревянные пики.[176] Две ложки йогурта на мюсли, чай из фарфорового чайника. – Сегодня утром я достигла девяноста восьми процентов. Ее мать продолжает разливать чай. – Отправлюсь сегодня. Вечерним паромом. – Здесь тоже есть места, где можно все сделать. – Подпольные забегаловки. Я хочу как надо, и по закону. Я ему хотя бы этим обязана. Девочки дали адрес. Похоже, я не первый курьер, которому потребовался аборт. Господи, даже не верится, что я говорю это вслух… Правильно распознав голос известной певицы в стиле кантри-и-вестерн, миссис Марион Дойл из Кулока, с Сейнт-Бренданс-авеню, выиграла солнцезащитную полосу с эмблемой «Радиостанции номер один» KRTP-FM для своего автомобиля. Мать провожает Энью до турникета. Вкладывает в руку дочери конверт. – Если ты приняла решение, так тому и быть. Потом поворачивается, уходит и через десяток шагов теряется в толпе пассажиров, спешащих на посадку. В коричневом конверте сто банкнот мелкого достоинства. – Господи. Мама! Мама! Поток пассажиров, чемоданов, детских колясок и багажных тележек несет Энью на борт огромного белого корабля. Она просыпается ночью в своей узкой, как гроб, койке. Пассажиры, с которыми она делит каюту, продолжают спать, очерчивая своим дыханием контуры пространства. На портативном будильнике 02:33. Что случилось? Она не ощущает никаких перемен в ровной вибрации двигателей, гуле кондиционера, глухом постукивании о корпус какого-то предмета, плавающего посреди Северного пролива. Не чувствует, как большой белый корабль пересекает морское течение. Никакого чужеродного присутствия. Скорее, отсутствие. Да, точно. Сияние в основании ее черепа погасло, остыло. Ощущение присутствия, которое так долго было частью сути Эньи Макколл, исчезло. Она вышла за край паутины миф-линий, фрагментом которой является ее сознание, и проникла в новые и неведомые географические области. Поразительное, почти физически ощутимое чувство. Конец войне, стенам секретности вокруг Эньи, которые с каждым днем делались все выше – свет они давно заслонили, – конец шизофрении, из-за которой она днем колесит по городским улицам на своем восемнадцатискоростном, пламенно-желтом вседорожном велосипеде, а ночью – крадется по ним же, преследуя призрак невыразимого, нескончаемого зла. Конец страху и ответственности, которые высасывают из нее жизнь, наваливаясь, словно огромная падающая луна. Можно просто все бросить, жить, любить, работать, развлекаться и быть человеком, той Эньей Макколл, которую настоящая Энья Макколл всегда воображала, когда думала про идеальную Энью Макколл. Иметь отношения, в которых она сможет позволить себе о ком-то заботиться, щедро расточая эмоции. Для этого всего-то и нужно – уйти. И она понимает, лежа на койке в брюхе огромного корабля, рассекающего течения холодных северных морей, что не может так поступить. Она должна увидеть, чем все закончится. Она должна изгнать болезнь раз и навсегда, чтобы та больше никогда не угрожала ее душе. У нее есть обязанности. Она не может все бросить. Поздний зимний рассвет застает ее на палубе. Большой белый корабль входит в широкий эстуарий. Доки и причалы, склады, фонари, буйки и бакены, монолитные корпуса сухогрузов с названиями вроде «Нептун Аметист» и «Трансглобал Челленджер». Мимо нее километр за километром скользят краны и штабеля контейнеров с грузами. Белые чайки парят над кильватерным следом, оглашая рассвет хриплыми жадными воплями, высматривая, не выбросят ли парные винты на поверхность что-нибудь вкусненькое. Воздух холодный и влажный; пахнет морем и нефтью, пахнет утром. Мужчина средних лет в синем спортивном костюме бегает трусцой по палубе. Десять кругов – один километр. Он кивает Энье каждый раз, когда пробегает мимо. Его дыхание превращается в облачка пара. Кроме них на палубе никого. Большой белый корабль минует череду шлюзов и молов, чтобы в конце концов причалить. Полиция проверяет пассажиров по мере высадки. Каждый житель страны Эньи автоматически под подозрением. Они сосредотачивают внимание на смуглом юноше, у которого этим утром не нашлось времени побриться. С их точки зрения, он смахивает на террориста. Энья едет в город на такси. Еще слишком рано, клиника не регистрирует клиентов. Она находит открытое кафе, где можно позавтракать – похоже, в этом городе завтракают исключительно тостами. Каждые две минуты официантка плаксивым голосом объявляет «Тост готов!» и ставит тарелку на стол клиента. Энья съедает столько тостов, сколько ее желудок способен принять после путешествия по зимнему морю, но клиника все еще закрыта. Судя по адресу, она недалеко от одного из знаменитых городских кафедральных соборов. Глупо побывать здесь и не поглядеть на достопримечательности. Поскольку первая экскурсия, посвященная «Битлз», состоится только через два часа, она выбирает собор. Погрузиться, утонуть, застыть в потоке света. Свет переливается всеми цветами радуги, словно Господень завет. Возможно, это рай. Христос Торжествующий восседает на престоле, окруженный первозданным светом, и святые воздают Ему славу, а серафимы полагают венцы свои на море стеклянное, в то время как мертвые восстают из могил и возносятся навстречу святости либо проклятию. Christus Omnia Vincit [177]; вострубил Последний ангел, в лучах и столбах света Михаил устремляется, аки ястреб, на Великого Дракона; огненная бездна отверзает пасть, дабы принять Обманщика и тех, кого он обманул. Свет! Первозданный свет переполняет ее. Строфы из Клопштока, вдохновившие Малера на заключительную часть симфонии № 2 «Воскресение», пробуждаются в памяти. Ich bin von Gott und will weider zu Gott! Mit Flugeln, die ich mir errungen. In heissem Liebesstreben, Werd’ich entschweben Zum Licht, zu dem kein Aug’ gedrungen! [178] Ремикс-культура, классический вариант. Трубы Воскресения гремят, пока она переходит от окна к окну: врата Эдема запечатаны и под охраной огненного меча, с грохотом обрушивается на неправедных Потоп; заветы – Авраам, сходящий с горы Кармель [179], и Моисей, восходящий на гору Синай. Gaudete, gaudete, Christus est natus, ex Maria Virgine, gaudete. Голоса сливаются с первозданным светом, заполняя пространство под сводами. Она попала на репетицию хора, надо же, как будто ее дважды благословили. Знамения и чудеса, хлеб и вино, хлеба и рыбы, лев-бык-человек-орел, Альфа и Омега, YHWH, Я Есмь Сущий, INRI XPI.[180] При свете древних огней Господь открывает Себя Энье Макколл, размышляющей об аборте. Теперь Гендель: «И явится слава Господня» [181]. Чувство сверхъестественного благоговения, которого она не знала с детства, когда «собирала облака», охватывает ее. Она понимает, что к ней прикоснулся перст Божий. «Дерево, будучи деревом, самим фактом…» Она идет от собора через просыпающийся город к набережной, садится на пузатый, забитый людьми паром и пересекает широкую реку, блуждает с бдительной бесцельностью истинного исследователя по городу на другом берегу; открывает для себя прелести и изыски викторианства и эдвардианства; кованое железо и стекло, павильоны и пирсы, эспланады и дощатые тротуары; осеннее спокойствие морского курорта, застрявшего в бархатном сезоне. Она покупает мороженое в обшитом вагонкой киоске пастельно-розового цвета, единственном открытом киоске на набережной, украшенной болтающимися на ветру японскими бумажными фонариками.