Потом паром перевозит ее обратно. Она покупает пиццу, взяв немного из денег, которые дала мать, идет смотреть дневной сеанс: польское кино. Афиши описывают его как «Глубоко волнующее „Мое купание и шляпа“». Она единственный зритель. Фильм все равно запускают. Стали бы его показывать, не будь в зале никого? Снова старый епископ Беркли – идет ли глубоко волнующее «Мое купание и шляпа», если нет зрителей, которые могли бы его увидеть? Город накрывают вечерние сумерки – в конце года они всегда наступают рано. Энья идет к причалу. Она не может объяснить, почему сделала то, что сделала, почему не сделала того, чего не сделала. Она пошла в собор, чтобы убить время до того момента, как из нее хромированными инструментами вырежут эмбрион. Она не ожидала и тем более не хотела встретиться с Богом. Она стоит у перил на пронизывающем холодном ветру и смотрит, как огни чужого города исчезают позади и винты вместе с водами эстуария взбивают их в белую пену. Она не дает себе уснуть до тех пор, пока большой белый корабль не пересекает границу между географическими областями и не возвращает ее в привычный мир миф-линий. Присутствие, подсознательный шепот в душе – старые друзья, тусклое свечение в глубине сознания – комфорт детского ночника, который стережет сон. Она приплывает с рассветом на большом белом корабле в город, который остается для нее домом, и колокола звонят – славят наступившее Рождество. И раз уж колокола теперь звонят, они звонят за упокой души мистера Антробуса. Хей-хо. Хей-хо. Ускользнул в серые промежуточные дни, хей-хо, хей-хо. Слишком многое узрел мистер Антробус с Эсперанса-стрит, 27; узрел очертания грядущего десятилетия, пока еще бесформенного на горизонте времени, и понял, что в нем не найдется места старым, усталым мужчинам с наклонностями. Энье хотелось бы считать причиной его смерти неразделенную любвь, хей-хо-хей-хо. Увы, бедный Антробус. Когда Энья постучала и не получила ответа, она сперва подумала, что этот старый, усталый мужчина с наклонностями затаил обиду за то, что она не пришла на Рождество со своим традиционным подарком – каким-нибудь горячительным напитком, который они могли бы разделить за прослушиванием новой записи, полученной от ее друзей. Она провела Рождество в доме за зелеными воротами с матерью и братом, желая объяснить им и самой себе, почему сделала то, что сделала, и не сделала того, чего не сделала. И прикоснуться к городу своим миф-сознанием, выискивая колебания и турбулентные узоры Повелителей Врат. Безрезультатно. После наступления темноты она снова постучала. Нет ответа. Царапанье и вой кошек, запертых вопреки желанию, насторожили ее. Она опустилась на колени и понюхала щель под дверью – надлежащая защита от сквозняков никогда не входила в число приоритетов мистера Антробуса. Кошачье дерьмо и моча. Она вызвала полицию. Когда выломали дверь, кошки выскочили наружу и вихрем умчались на Эсперанса-стрит. Один мимолетный взгляд, и Энья сбежала к себе, наверх. Он сидел в своем любимом кресле. На нем были наушники. Красные светодиоды плясали на корпусе радиоприемника; он все еще был настроен на радиостанцию «Конец пути». Пламя в камине давно потухло; внутри лежали полуобгоревшие обрывки глянцевитой плакатной бумаги. Безверхие башни Илиона пожрал огонь. Хей-хо, хей-хо. В день похорон, выпавший на предпоследний день в году, на Эсперанса-стрит появляется траурная процессия. Ее возглавляет трио музыкантов – пожилые беззубые джентльмены в костюмах цвета воронова крыла и шляпах-котелках играют на аккордеоне, рыдающем кларнете и артритной скрипке. В такт их заунывной музыке шагает пестрая группа одинаково одетых дряхлых старцев: кто-то в черном котелке; кто-то тащит туго свернутый зонтик, хотя день ослепительно синий, как бывает зимой; кто-то несет тяжкий груз медалей, завоеванных в дюжине военных кампаний в стольких же странах. Кто-то катит черный велосипед, такой же старый и ветхий, как хозяин. У одного – Библия на пурпурной бархатной подушечке, отделанной золотым кантом; второй – в белых перчатках, с белыми манжетами – держит вертикально обнаженный меч. Третьему вверили знамя; не флаг какого-либо государства, а символ некоего общества или содружества. В самом конце процессии мужчина с закатанными штанинами (в этот холодный и ясный зимний день его ноги покрылись гусиной кожей) ведет козла на веревке. Процессия движется по Эсперанса-стрит с чувством собственного достоинства, с неторопливостью пожилых людей. Энья узнает мелодию, которую играет трио: ободранная и искалеченная версия второй части симфонии Гайдна «Часы». Жители Эсперанса-стрит высовываются из окон и дверей, чтобы посмотреть на это зрелище. Дети, позабыв про пластиковые фигурки в стиле фэнтези и видеоигры, выбегают из ворот и садов, чтобы присоединиться к участникам марша. Полные нетерпения и жизненной силы, новые участники не попадают в стариковский ритм. Процессия прибывает к забору с номером 27 и выстраивается в полукруг непринужденным образом, без заранее обусловленного сигнала или команды. Трио музыкантов замолкает, дети – тоже. Они чувствуют святость момента. Воспитание еще не погубило их окончательно. Два старика в черных котелках несут большой венок из сиреневых и белых цветов. Энья за окном удивляется, как она могла его не заметить; он такой большой, что старцы едва могут его тащить, а процессия на самом деле не такая уж величественная. Аккордеон, кларнет и скрипка берут аккорд. Шляпы снимают и прижимают к груди, к сердцу. Венок возлагают сбоку от ворот, из которых мистер Антробус вышел единожды, и то в горизонтальном положении. Старец в белых перчатках и манжетах поднимает меч над головой, затем ловко опускает. Знамя также подняли повыше, но ветер слишком слаб, чтобы пошевелить его тяжелые бархатные складки, и жители Эсперанса-стрит не могут прочитать, что на нем написано. На минуту воцаряются покой и тишина. Меч и знамя опускаются, трио возобновляет издевательство над Гайдном, процессия перестраивается в том же благоговейном молчании и, замыкаемая человеком, ведущим белого козла, уходит по Эсперанса-стрит. Позади собрался небольшой кортеж из машин. Выражения на лицах водителей трудно определить. Выражения на лицах жителей Эсперанса-стрит – аналогично. Дети бегут обратно к родителям за подарками; процессия исчезает, на мгновение отвлекая всех от серой неопределенности в промежутке между праздниками. Родители заводят детей в дом, чтобы включить им канал «Дисней» по спутниковому телевидению. Хей-хо, хей-хо. Бедный Антробус. Вопрос: это последняя колоссальная вечеринка старого десятилетия или первая колоссальная вечеринка нового? (Один умный мудак совершенно справедливо указывает на тот факт, что новое десятилетие начинается лишь с первым годом соответствующего периода; гориллы-вышибалы популярно ему объясняют, что нельзя быть таким педантом и кайфоломом.) Ответ: и то и другое. Один из тех журналов, что считают себя незаменимыми для городской уличной культуры, арендовал архитектурно (и идеологически) годный склад в районе старых доков и оборудовал весь второй этаж аппаратурой для звуковых и визуальных спецэффектов, которую привезли на пяти грузовиках. Чтобы вселить жизнь в эти пять грузовиков техники, организаторы ангажировали полдюжины исполнителей, представляющих собой, по их мнению, «следующее десятилетие в зародыше». Эллиот, как выяснилось, из таких «зародышей». Сперва ему кажется, что предложение с подвохом. Потом он понимает, что заказчик убийственно серьезен, впадает в панику и лишь благодаря объединенным дипломатическим усилиям «пиратской банды» не выбрасывает все свое накопленное за годы тяжелой работы оборудование из окошка на улицу. В журнале пишут, на вечеринке соберется весь город. – Господи, я надеюсь, что нет… – трепещет Эллиот. Организаторы решили, что пригоршня бесплатных билетов пойдет на пользу его карме – пусть хоть на танцполе топчутся дружественные ноги. Одна пара таковых принадлежит Энье. Осталось два часа, и в попытках его успокоить она растратила все силы, отпущенные человеку. Разумеется, большой акустический амбар с каждой минутой наполняется чикулями, лапулями, ходячими вешалками (предсказывающими, что в новом десятилетии мода выйдет из моды), а также светскими львами и львицами. – А ты не могла бы одолжить мне один из своих мечей, чтобы я на него упал? Организаторы заявили, что это будет тематическая вечеринка, но тему не сообщили. Похоже, она у каждого своя. Энья пришла в короткой юкате с нарисованными вручную узорами и черных с золотом спортивных штанах, с мечами на спине и в маске кабуки из папье-маше. Маска в данный момент поднята на лоб. – Городской ниндзя, – объясняет она. – Рыцарь Неонового лотоса. Эллиот в штанах милитари, майке с Джимми Хендриксом и надписью «Are you Experienced?» [182], гавайской рубашке и зеркальных очках, как у пилота вертолета. «Готов к вылету в Милай», – как он сам выразился.[183] Час и сорок минут до начала; Эллиот снова и снова проверяет оборудование. Он нанял человека для драм-машины «Линн» и двух чернокожих помощниц в обязательных черных кожаных мини-юбках, но уже больше часа никого из них не видел. – «На следующий день в твоей гримерке повесят звезду» [184],– говорит Энья. – Пойду-ка я потусуюсь. Проверю, как там дела. Скоро вернусь. – Она целует его. Он на удивление хорош на вкус. Она протискивается сквозь тесно сбитую толпу. В таких условиях возможен единственный танец: пожатие то одним плечом, то другим и топтание на месте. – Это настоящие мечи? – спрашивает потеющий мужчина, одетый как исламский фундаменталист. Он слишком вздрюченный, чтобы заслуживать ответа. Энья свирепо смотрит на него, опускает маску. Под ней ужасно душно, однако личное пространство важнее. Год утекает сквозь пальцы. Посреди Большой волны в Канагаве [185] – только не из воды, а из лиц – мелькает что-то знакомое. Джейпи. Она поднимает маску. Джейпи тоже ее замечает. Они машут друг другу, указывая направление, потом пробираются к точке рандеву, назначенной как можно дальше от музыкантов, басов и местечек для поцелуев. Джейпи похож на сову, страдающую несварением желудка. Он часто так выглядит на вечеринках. Он раздосадован тем, что никто не опознает его карнавальный костюм американского телепроповедника. – Разве по брюкам не видно? – Он показывает ей носовой платок, на котором красками для ткани нарисованы Четыре духовных принципа. – Тут ни у кого нет чувства юмора. Хорошо выглядишь, Энья. – Работа помогает держаться в форме. – Мельница слухов QHPSL трудится отлично: говорят, ты велосипедный курьер. – Вся в лайкре и с сумкой на поясе, Джейпи; восемнадцать скоростей, задней нет, а еще быстросъемное седло. – Протяни руку, прикоснись к экрану и исцелись, сестра. – Итак. – Итак? – Что ты здесь делаешь? – Энья, милая, я всегда должен быть первым на месте происшествия, если речь идет о социальных потрясениях. Ты же знаешь – такова суть Джейпи. Выяснилось, что художественный редактор того журнальчика, который претендует на внесение серьезного вклада в культурное развитие нашего города, и кое-кто вместе учились в художественном колледже. Да что ж такое, к закускам не пробиться. – А как же… ну, ты понял? – Стеклянный Зверинец? Что ж, они назначили кое-кому нового партнера. Он где-то здесь. Он чувствовал, что это его право и его священный долг, но кое-кто умудрился потерять его в толпе. Аминь и еще раз аминь. Он молод. Он динамичен и напорист; он не ты, ангел мой. – Я тронута, Джейпи. – Святоша Федра где-то здесь – вдруг ты захочешь проткнуть ее насквозь одним из своих маленьких злобных мечей. – Она оказала мне услугу. – У тебя теперь бедра, как калифорнийские секвойи – это, по-твоему, «услуга»? – Спроси меня об этом из горизонтального положения. – Энья, ох Энья, пребывание на улицах сделает из тебя вульгарную маленькую хулиганку. – Мой совет все еще в силе, Джейпи. – Увы, сердечко мое, кое-кто слишком большой трус, чтобы прислушаться. Кое-кто любит блага земные. Время сделало Джейпи Кинселлу великим консерватором. Возложи на меня руки, сестра! Требуется сила Иисуса, чтобы исцелить меня от неизлечимого консерватизма! Мистер Диджей играет хиты последних десяти лет один за другим. От ностальгии порою тянет всплакнуть. Как же все изменилось. – Увидимся, Джейпи. – Это вряд ли, Энья. И соперничающие течения, которые заставляют колыхаться эту вечеринку на рубеже десятилетий, вновь уносят их в разные стороны. Люди, люди, люди – их все больше на втором этаже склада. В свете прожекторов толпа становится плотнее, и это место могло бы превратиться в личный ад мистера Антробуса. Человеческая гравитация: сквозь чужие орбиты Энью тянет к Омри, которая с несчастным видом приплясывает у подножия сцены. Она одета, как обычно, в ткань десятилетия. Интересно, думает Энья, не собирается ли дилерша преобразиться в полночь – закружившись волчком, словно Чудо-женщина, – и представить ткань нового десятилетия во всем ее блеске? Тема Омри – сама Омри. – Это настоящие мечи? – Второй человек меня об этом спрашивает. Третьего проткну. Или третью. – Отличная идея для вечеринки. А я могу их как-нибудь позаимствовать? – Сдается мне, нет. В этих мечах слишком много духа. Омри понимает, о чем речь. – Эллиот спрашивает о тебе. Он от страха совсем сизый сделался. Сет Эллиота – заключительный в уходящем году. Последние полчаса музыкант был предоставлен самому себе. Пятьдесят пять минут до старта: как быстро летит время. – Пойду-ка я проверю, как он.