Толпа шевелится, словно огромная амеба. – Я просто хотела сказать… – кричит Омри поверх голов, пока ведущий объявляет следующую группу. – Он твой. Я отказываюсь от всех претензий. Сотри мои отпечатки пальцев с его задницы. Я ему не подошла. У нас совсем ничего общего. А вы… вы одинаковые. У обоих великий дух. Энья понимает, чего Омри стоило произнести эти слова. Она кричит в ответ «спасибо», но слова благодарности рассыпаются в пыль, потому что со сцены звучит первый мощный аккорд новой песни. Энья опять опускает маску. Она замечает Федру, которая мелодично смеется, запрокинув голову и держа перед лицом украшенную горностаевым мехом маску-домино на палочке. Броши, бусы, банты; Мария-Антуанетта. Любвеобильная королева в поисках приключений. Потребовались две чернокожие девушки в обязательных кожаных микроюбках, сидящие у Эллиота на руках, и Энья, оседлавшая его грудную клетку (Господи, что я делаю?..), чтобы забросить ему в глотку антигистаминное и щедро залить светлым пивом, а потом убедить бедолагу, что выступит он не нормально, не средненько, не хорошо и не отлично, а мегакруто, супер-пупер-дупер-зашибись. Пять минут до выхода на сцену, предпоследний сет года закончился, хиты уходящего десятилетия звучат очень актуально, верные помощники перетащили на сцену все синтезаторы, ритм-генераторы и компьютеры для сэмплирования, программист драм-машины каким-то образом нашелся и демонстративно изучает параметры громкости, ритмический рисунок и гармонические профили, а конферансье с микрофоном в руке пытается перекричать общий шум праздника. Эллиот падает обратно на пол. Энья достает из ножен тати. – Если не поднимешься на сцену, я убью тебя. – Это настоящий меч? – спрашивает одна из чернокожих девушек. – Лее-еди, джент-иль-мены и персоны вне всяких рамок, давайте проводим старый год, танцуя вместе с… Странно. Обнажив меч, Энья почувствовала – словно ртуть прокатилась по позвоночнику – похожее на черную магию, отлично знакомое покалывание миф-осознаваемого контакта. Опустив маску, она отправляется в зал, чтобы послушать сет. Весь склад танцует. Плотный и праведный поток звуков изливается на адреналиновой частоте, по одному кВт на канал. Она улыбается под маской. Эллиот хорош. Она узнает свое собственное «Я могу такое полюбить», вплетенное в ткань ритмов и сэмплов. – Энья! Крик в ухо, поверх цифрового ритма и обработанных оргазмических рыданий чернокожих девушек, похож на выстрел из пистолета. Она поворачивается, и прорези маски оказываются вровень с чужими глазами. Это он. – Я тебя узнал по мечам, Энья. – Сол! Блин, Сол… – Ты выглядишь… ты… ты потрясно выглядишь. – Что ты здесь делаешь? – Не слышу. Давай пойдем куда-то, где можно поговорить. Они идут туда, где можно поговорить, – на холод, где завершается год; на пожарную лестницу, покрытую серебрящемся в лунном свете инеем. Кованое железо вибрирует, подпевая переписанной Эллиотом реальности. – Не совсем «Страсти по Матфею» [186],– говорит Сол. – Если уделить этой музыке достаточно времени, ее можно полюбить. – Я слышал, ты погубила свою карьеру, – продолжает Сол. – Работаешь велосипедным курьером в службе доставки? Теперь она понимает то, что всегда было очевидно: он так страстно желал ею обладать лишь для того, чтобы иметь зеркало и любоваться своим отражением. Энье хочется причинить ему боль оружием более тупым и грубым, чем ее мечи. Она хочет наказать Сола за грехи бесконечно жестоким способом и сделать так, чтобы наказание длилось вечно. – У такой работы есть преимущества, – говорит она. – Какие у курьеров тугие ягодицы… Прям не знаешь, кого выбрать. Надо познакомить тебя с Эллиотом. Он сейчас на сцене; закрывает год. Вам надо встретиться. У вас нет абсолютно ничего общего. Сол напрягается. Он одет как Ретт Батлер. Приклеенные усы, шляпа с мягкими полями. Вылитый Перси Перинов. Надо же, как изменился. Должна ли она рассказать ему о ребенке? Подразнить, а потом навсегда забрать? – Между нами все кончено, Сол. Мы переросли друг друга. Как же ты мог этого не понять? Выходит, ты тупой. Убийственно, безгранично, непроходимо тупой. Будь добр, ступай к чертовой матери. Давай сойдемся на том, что мы стали друг для друга историей. Энья чувствует, как старый год привалился к границам времени, стремясь поскорее уйти, хей-хо, хей-хо. И еще кое-что: отдаленную, паническую тошноту от миф-линий, которые собирались в плотную сеть, завиваясь спиралями. От внезапного головокружения она хватается за холодные железные перила. Пусть он исчезнет. Сейчас же. Насовсем. – Зачем ты сюда приперся? Ты же ненавидишь такие сборища, ты их всегда ненавидел. Ты ни разу не пришел на вечеринки, куда я тебя приглашала, потому что ты ненавидишь людей. Ты их ненавидишь, потому что боишься. Боишься других – тех, кто не ты. И так всегда было, Сол. Убирайся. Я – это я, пойми. Я! – Дай мне увидеть твое лицо. Сними маску, пожалуйста. – Пошел вон, Сол. Он уходит. Энья остается одна на пожарной лестнице. Ей очень хочется плакать. Она не прочь воткнуть катану в первого, кто покажется по ту сторону двери. И пока она во власти всех этих чувств, старый год умирает и наступает новый. Она возвращается на вечеринку. С потолка каскадом сыплются воздушные шары. Чикули, лапули и ходячие вешалки верещат, кидаются серпантином и обрызгивают друг друга шампанским. Ритуальное семяизвержение. Девушки с намазанными гелем волосами и голубым мятным блеском на губах, одетые в нелепые юбки, прыгают вверх-вниз с воплями, в то время как мужчины, с которыми они пришли, целуют совершенно других женщин. Конферансье очистил сцену после выступления Эллиота и, пока все забывают старую любовь, чтобы не грустить о ней,[187] пытается перекричать пьяное пение. – Граждане, товарищи, люди, люди, люди, давайте поприветствуем новое десятилетие… – Оно начнется только в следующем году! – кричит кто-то, и сразу же слышен удар кулаком по физиономии. – …выступлением, которое, как мы знаем, будет просто грандиозным. Впервые увидев их на улицах нашего прекрасного города, мы поняли, что именно они и должны открыть новое десятилетие на сцене! Мощный гитарный аккорд с длинным сустейном, затухающим в вое обратной связи. Узконаправленные прожекторы шарят лучами по залу в поисках мишени. Настойчивый, назойливый гитарный рифф, воспроизведенный через процессор как тема, с наложенными поверх слоями импровизации. Прожекторы вертятся, а потом резко фокусируются. Девушка с залакированной прической «взрыв на макаронной фабрике» и макияжем Мортиши Аддамс спрыгивает с высокой колонки в освещенное пространство, а гитарная тема тем временем набирает обороты. И взрывается. Включаются прожекторы заливающего света: толпа ревет и аплодирует парню в зеркальных очках, с электрогитарой и с переносным усилителем за спиной и безумной танцовщице в драном трико. У подножия сцены длинная серебряная игла пронзает мозг Эньи Макколл. – Товарищи, граждане, – ревет бестелесный голос конферансье, – пожалуйста, совместите разнообразные части своей анатомии с чужой и поприветствуйте – «Повелители Врат»! В тот самый миг, когда Энья узнает их, они узнают ее. Гитара колеблется между аккордами, танцовщица спотыкается во время каскада плавных движений – все происходит очень быстро. Танцовщица бросается к переднему краю сцены, опускается до уровня пола. Подведенные черным глаза встречаются с глазами Эньи за маской кабуки. Потом «повелительница» совершает умопомрачительное сальто и оказывается в задней части сцены. Толпа ревет. Сквозь рев Энья слышит, как гитарные аккорды приобретают новую, опасную модуляцию. Парень улыбается. Знакомое, пугающее ощущение исчезновения дна у реальности впивается в душу, словно раковая опухоль: миф-линии, собранные воедино, плавятся в чьем-то кулаке. И Энья понимает суть их дара. Их сила в том, чтобы по желанию разрушать мембрану между Землей и Мигмусом, позволяя хаотическим образам и наполовину сформированным архетипам фонтаном выплеснуться в бытие. В ту же секунду она осознает, что здесь, в лучах прожекторов, прямо перед чикулями, лапулями и сливками городского общества, они собираются взломать шлюзы реальности. Энья прокладывает путь через зачарованных чикуль, лапуль и сливки общества к пожарному выходу. Временно забыв о новой жизни внутри себя, прыгает через три обледеневшие ступеньки зараз. Машины припаркованы так близко друг к другу, что она вынуждена протискиваться между чужими крыльями и бамперами, чтобы добраться до «ситроена», и пролезть в приоткрытую дверь невозможно. Она обнажает тати и разрезает брезентовую крышу. Шехина спрятана под водительским сиденьем, наладонник валяется позади вместе с пустыми жестянками из-под диетической колы. Нет времени на изыски. Энья проглатывает две таблетки шехины. Она уже на полпути вверх по пожарной лестнице, когда ее накрывает. Она влетает на скоростном лифте в миф-сознание и чуть не падает через перила с высоты второго этажа на машины внизу. Склад находится в центре урагана миф-линий; торжество безумия. Их тяги почти достаточно, чтобы оторвать ее от ручки аварийного выхода. Дороти и торнадо. Танцпол – бедлам из мечущихся лучей прожекторов и миф-линий. Да уж, мы точно не в Канзасе. Нет времени на стратегию. Врата сформировались. Рот парит в воздухе над кулисами, и сценическое освещение придает ему фантасмагорическую материальность. Сквозь него к краю мира Эньи движутся твари… Похожие на кукольные коляски, которые толкают волосатые руки. На клубки кинопленки с глазом в каждом кадре. На расщепленное в нижней части человеческое легкое, приближающееся к краю реальности тем способом, который ни за что на свете не сочтешь ходьбой, и к тому же щелкающее желтым вороньим клювом. Толпа аплодирует и радостно вопит – люди думают, это иллюзия, спецэффекты. А гитара наяривает, и танцовщица пляшет, как еще никто никогда не плясал. Энья стоит у запасного выхода и ничего не может сделать. Ее рука лежит на прямоугольном выступе на стене. Что это? «В случае…» У Пола Ньюмана в «Разорванном занавесе» [188] сработало. Она выхватывает тати, разбивает стекло ударом цубы. «Нельзя недооценивать силу страха. Состояния души заразны: сон заразен, зевота заразна, страх заразен». – Пожар! Пожар! – Колокола зазвенели. – Пожар! Толпа вопит и колышется, сперва сворачивается внутрь, чтобы взглянуть на самое себя и задать себе вопросы, а потом разворачивается вовне, к выходам. – Пожар! Пожар! Склад кричит в едином порыве, дух паники переходит от человека к человеку: пожар! Горим! Люди вопят, указывая на пламя, которого нет, но которое они отчетливо видят. Лицо Сола уносится прочь в вихре миф-линий, в слепом стремлении к выходу; кто-то цепляется за кринолин Федры – Марии-Антуанетты, ее тянет вниз, и она исчезает под ногами толпы. Сигнализация верещит без умолку. Энья запрыгивает на сцену, пристегивает наладонник к поясу-оби, обнажает катану. Танцовщица медленно аплодирует. Маску долой. Гитарист снимает со спины переносной усилитель. Позади него Искаженные рвутся на свободу. Сцена – глаз тайфуна миф-линий. Гитарист избавляется от зеркальных очков. Его глазницы затянуты бледной кожей. Энья понимает, почему не смогла разыскать эту парочку раньше. Все дело в том, что они – как и сама Энья – действуют осознанно. Они не оставляют следов на неповерхности Мигмуса, и миф-линии не трепещут от соприкосновения с ними, потому что они полностью погружены в мир. Склад пуст. Унесли даже тех, кого раздавили и растоптали. Энья меняет хват – теперь она держит катану легко, бездумно, как будто меч ничего не весит. Все согласно наставлениям Мастеров. Одновременно с этой мгновенной сменой настроения открываются врата. Твари выплескиваются в реальность. И танцовщица атакует. Быстро. Очень быстро. Кувыркаясь по сцене. Энья рубит, по-прежнему держа меч легко. Клинок заставляет воздух кровоточить. Плясунья вертится и крутится вокруг лезвия. Вспышка боли, удар – тати отлетает прочь. Плясунья приземляется на ноги, подбоченившись. Кажется, запястье Эньи сломано. Надвигающаяся тень предупреждает ее. Она совершает кувырок в сторону тати, уходя из-под удара гитарой. Покрытие сцены разлетается в щепки: музыкальный инструмент оброс лезвиями из синеватой стали. Энья краем глаза замечает намечающийся пинок и в последнее мгновение успевает откатиться достаточно быстро, чтобы ей не сломали шею. Живот! Надо защитить живот, уберечь ребенка. Она наносит режущий удар катаной. «Нельзя резать. Рубящий удар – сильный, режущий – слабый, отчаянный». Грохот. Взрывы двухсотваттных ламп. Вероятно, Энья опрокинула один из осветительных приборов. Запах гари: падает нагревшаяся лампа, и обычный мусор, скопившийся позади сценических мониторов [189] – бумажные стаканчики, коробочки из-под бургеров, – начинает тлеть. Орудуя усеянной лезвиями гитарой словно топором, держа ее за голову с колками, безглазый надвигается. Ему не нужны глаза, чтобы видеть. В свете Мигмуса он зрит противницу вполне отчетливо. Клинок звенит, соприкасаясь со сталью. Энья приходит в себя, использует удар корпусом, чтобы швырнуть безглазого через сцену. Узконаправленные прожекторы живо шарят лучами по полю боя. Энья тянется к тати. Босая нога ловко отбрасывает короткий клинок в сторону, придавливает ее запястье. Девица смотрит на Энью сверху вниз с безграничным любопытством, ее лицо обрамлено пергидрольной шевелюрой. Босая нога уходит в сторону, вот-вот пройдет смертоносный удар в шею… Плясунья делает обратное сальто, со свистом уклоняясь от меча в свободной руке Эньи, и падает на четвереньки, словно зверь. Слепой гитарист уже встал. Энья между двумя противниками. По покинутому людьми танцполу, среди брошенного бухла, жратвы, наркоты и курева бродят Твари. Нечто вроде ходячей волосатой поганки. Нечто вроде женщины в строгом сером костюме, который носила Ким Новак в «Головокружении», только с огромным глазным яблоком вместо головы. Нечто вроде карлика в кольчуге с пушкой на плечах. Нечто вроде пары волынок на трех ногах кузнечика… Из совершенно другого мира доносится, быстро приближаясь, вой сирен пожарной машины. Запах гари – не иллюзия. Струйка дыма. Язычок пламени. Огонь. Настоящий пожар. Энья отматывает компьютерный провод от оби и подключает его к катане. Плясунья ухмыляется и ядовито надувает губки при виде того, как меч покрывается символами дезинтегратора. Безглазый кидается через сцену. – То-о! Энья вкладывает весь свой дух в один рубящий удар, стремящийся к Пустоте, одну атаку «огня и камней»: руки, торс, дух, клинок движутся мощно, ритмично и согласованно. Катана рассекает гриф гитары, натыкается на анкерный стержень и застревает. Отдача едва не лишает Энью оружия. Символы фонтанируют в неоновом воздухе. Энья пытается высвободить клинок. Слепой ухмыляется и двигает гитарой, ставшей ловушкой для катаны. По движению воздуха Энья чувствует приближение его напарницы. Та подпрыгивает, хватается за осветительную ферму, раскачивается и приземляется, сомкнув ноги на шее противницы. Обтянутые гладким нейлоном бедра сжимают трахею. Энья слышит дыхание плясуньи, тяжелое и возбужденное, и длинные, металлически-блестящие ногти ищут на ее шее нужные точки, нажимают. Ослепительная боль вспыхивает в мозгу; пламя, кружащийся дым, но тупые и бездумные моторные рефлексы по-прежнему заставляют дергать, дергать, дергать, ведь надо высвободить катану. Воздух, попадая в легкие, превращается в огонь. Кровь подобна расплавленному свинцу. Она чувствует, как нейроны полыхают и рвутся один за другим. Она умирает…