Собрав последние силы, Энья отрывает катану от гитары. Безглазый замахивается импровизированным топором, целясь в торс. Пока плясунья продолжает ее душить, высасывая последние крупицы жизни, Энья меняет хват на обратный. – Йа! Она направляет клинок вверх, в голову плясуньи. Взвыв, противница хватается за потолочный откидной монитор и удирает куда-то вверх. Склад окружен: снаружи воют сирены и пульсируют синим огни экстренных служб. Рубя направо и налево, Энья прыгает со сцены в ревущую стену миф-линий, мечется среди Тварей, пытаясь вернуть тати. Плясунья, сидя на корточках на высокой колонке, вытаскивает из волос украшения: два набора лезвий на металлическом стержне, который сжимают в ладони. Двадцать сантиметров стали, умноженные на шесть, блестят между ее костяшками, словно когти. Вскрикнув по-птичьи, она бросается с колонки на горящую авансцену, раскинув руки с клинками. И с безупречной отрешенностью Мастеров Энья рассекает ее надвое в талии. Одним ударом. «С духом одного удара можно победить уверенно, ибо такая стратегия – от сердца». Сияние распада плясуньи еще не угасло, а Энья уже вскочила на сцену. Шехина грохочет внутри, словно гимн. Энья продвигается сквозь вихрь миф-линий. Слепой гитарист поднимает оружие, но она видит, в каком состоянии его дух. Он отступает перед ней, пока не упирается в одну из высоких колонок. Дальше отступать некуда. Энья позволяет себе передышку, не переставая следить за временем, своим телом и духом. Отключает наладонник. Иероглифы рассыпаются, исчезают. Она поднимает катану левой рукой. Бросает. Гитарист пытается отразить удар. Медленно. Очень медленно. Чересчур медленно. Меч пригвождает его к динамику, клинок – стальная линия, входящая в лицо чуть левее носа и выходящая из задней части черепа. Тонкая струйка ихора, которым кровоточат порождения Мигмуса, течет из ужасной раны, но противник все никак не умирает. Не умирает, потому что никогда не был живым. Энья кидается к нему. Резко, быстро. Она слышит, как пожарные и полицейские занимают позиции вокруг склада. Свечение иероглифов и отблески пожара озаряют лица женщины и фагуса. Она вставляет разъем провода, идущего от «Сони Нихон Хакудати 19», в гнездо на катане, кладет палец на Enter. Позади нее встает стена огня. – Не думай, что если мы последние, то мы единственные, – шепчет он. – Придут другие; другие всегда будут приходить, пока ты не встретишься лицом к лицу с Антагонистом. Ты победила в этом сражении, но война еще не закончена. – Хорошая речь, – кивает Энья. Взрыв на миг затмевает сияние пожара, накренившихся прожекторов и стробоскопов. Извивается жаркое пламя. От высоких температур трескаются и разбиваются вдребезги оконные стекла. Дым пытается задушить Энью, но с полыханием шехины ничто не сравнится. Соприкоснувшись с краем таланта Эньи, она его поджигает. Дарованным зрением Энья видит, как талант устремляется вперед, подобно цунами, подобно восставшей Большой волне в Канагаве на гравюре Хокусая. Она видит, как тошнотворный свет иного места за Вратами разбивается об эту волну и сдается, тускнеет. Талант исходит от нее, подобный стене или неудержимому, могучему ветру; он останавливает продвижение Искаженных, вынуждая их отступать сантиметр за сантиметром, он противостоит силе, которая с грохотом несется из Врат. Сами Врата кажутся нерушимыми, но понемногу, сантиметр за сантиметром, Энья загоняет воинство обратно: Тварь Ким Новак, Тварь Легкое, Тварь Карлик и прочих Тварей, каких только смогло породить человеческое воображение, – прочь из реального мира, обратно за Врата, в то место, откуда они явились. Собрав последние крупицы силы, она запечатывает Врата и разглаживает пространство: как будто ничего и не было. Пока сотрудники экстренных служб взламывают двери топорами и пневматическими домкратами, Энья убирает клинки в ножны и сбегает через окно, добирается до крыши. Пока парни в синем заняты своими делами, она успешно спускается по обледенелой пожарной лестнице. Ее накрывает в машине. Она падает на руль «ситроена». Ее автомобиль – единственный на стоянке. Через рваную дырку в брезенте проникает холод, но дрожит Энья не от холода. Она наблюдает, как пожарные поднимаются по выдвижным лестницам, чтобы сразиться с пламенем, которое уже рвется из окон. Вода из шлангов под высоким давлением выбивает оставшиеся стекла. Она надеется, что у Эллиота хорошая страховка. Все смотрят вверх. Вот и славно. Она включает зажигание. И ледяной нож поворачивается в ее чреве. Она не может дышать. Не может думать. Не может делать ничего, кроме как беспомощно лежать, парализованная, на сиденье автомобиля, пока ледяной нож медленно ее потрошит. Это хуже, намного хуже, несравнимо хуже, чем та боль, которую причинила ей плясунья, ибо тогда она боялась, что умрет, а сейчас – что не умрет. Медленно, очень медленно боль отступает. Возвращается способность думать. Действовать. Невзирая на холод в машине, крупные капли пота неторопливо ползут по лбу. Энья прикусила язык; во рту медный привкус крови. Спотыкаясь, она бредет к мигалкам пожарных, полицейских, скорой помощи. – Помогите! Господи, помогите! Искры пожара летят в небо. Машины скорой помощи с их пульсирующими огнями и флуоресцентными оранжевыми полосами как будто удалились на несколько световых лет. – Помогите! Мне! У меня выкидыш! Силуэты в желтых светоотражающих жилетах поворачиваются. Слишком далеко. Слишком медленно. Слишком поздно. Из ночи вырывается нож и несет возмездие, ликуя; вспарывает чрево Эньи, швыряет ее на покрытый инеем асфальт. Она не знает, радоваться или беспокоиться, когда после ночного чая, анализов и УЗИ гинеколог (почему гинекологи всегда носят галстуки-бабочки?) объявляет, что если по поводу матери и трудно сказать наверняка, то ребенок здоров и бодр. – Я могу пойти домой? – Можете, но будьте бдительны. Если приступ повторится, срочно к нам. И больше никаких «складских» вечеринок. Полненькая дружелюбная медсестра, обладательница деревенского акцента, протягивает ей визитку центра помощи женщинам. – Брось ублюдка, – шепчет она. – Плевать, кто он такой и что говорит, ты не должна позволять, чтобы он так с тобой поступал. Здесь тебе всегда помогут. – Потом она прибавляет профессиональным тоном: – На обед не останетесь? У нас запеканка со свининой. Высокий, эктоморфный подросток – предполагается, что он проглотил зубную щетку – неторопливо заходит в палату и внимательно смотрит на черные, плотные синяки Эньи. – Спасибо, я пас, – говорит Энья. Она знает, что теперь делать. Такси высаживает ее в конце Эсперанса-стрит. В первый день нового года она идет мимо чугунных заборов, блестящих полиуретановых дверей и медных дверных молоточков. А потом замирает как вкопанная. Перед домом № 27 по Эсперанса-стрит как будто обнаруживается фрагмент вчерашней ночи, провалившийся в сегодняшний день: вертятся и пульсируют синие огни, блестят флуоресцентные оранжевые полосы, слышатся искаженные помехами обрывки переговоров по рации. Полиция. Входная дверь дома № 27 открыта. Женщина-офицер стоит рядом с мемориалом мистера Антробуса. Рядом с ней Омри. Из парадной двери выходят два офицера в форме и сыщик в штатском. Офицеры в форме несут «оборудование» фабрики по производству шехины. Сыщик в штатском демонстрирует коллегам два пластиковых пакета на молнии и качает головой. Женщина-офицер сопровождает Омри в одну из полицейских машин. Соседи выглядывают из-за занавесок, стараясь, однако, не попадаться на глаза, чтобы их по ошибке не приняли за соучастников. Энья разворачивается и уходит. Из патрульных машин доносятся трескучие всплески полицейских переговоров. Двигатели заводятся и урчат. Все, что требуется, – это чтобы один сосед крикнул или позвал. Указующего перста более чем достаточно. Она оглядывается через плечо. Две из трех полицейских машин отъезжают. Один автомобиль без опознавательных знаков остается ждать ее возвращения. Две машины приближаются к ней. Омри сидит в первой на заднем сиденье между двумя женщинами-офицерами. Энья идет быстрее. Еще быстрее. Только не беги. Если побежишь, они наверняка тебя достанут. Один из проулков к дороге, идущей вдоль садов позади жилищ, в считаных метрах. Шаг за шагом. Как путешествие в тысячу миль. Она ныряет за угол, прижимается к задней, служебной двери мясной лавки, чей фасад обращен на главную улицу. Машины проезжают мимо, шепчут дизельные двигатели. Энья сражалась с демонами, монстрами, кошмарами и воителями, а теперь ее трясет. Она уходит через паутину улочек и переулков. Вероятно, вот как все случилось. Полицейские скрутили Омри. Может, когда прибыли, вопя сиренами и мигая «люстрами», на вызов о пожаре на складе. Может, это бы все равно случилось рано или поздно; может, кто-то их навел. По крайней мере, Омри сейчас думает именно так. Омри думает, что сучка Энья Макколл ее предала из-за желания забрать себе Эллиота, а ведь Омри и так сказала сучке делать с ним что ей захочется. Омри потащит Энью за собой на дно. Или это сделка с правосудием. Ваша честь, вы же смилостивитесь над малышкой Омри, если она сдаст всю дилерскую сеть? Такие вот два варианта. Энья склоняется к первому. Оказавшись на безопасном расстоянии от Эсперанса-стрит, Энья выходит на одну из главных улиц и останавливает такси. По пути через город обратно к обугленному каркасу склада и своей машине она разрабатывает невиданную прежде стратегию. «Ситроен» выглядит относительно невредимым. Запас шехины под водительским сиденьем как лежал, так и лежит. Десять таблеток. И всё. Этого не хватит. По ее прикидкам, надо в три-четыре раза больше. Но придется выкручиваться. Сырье брать негде. Она должна встретиться лицом к лицу с Антагонистом прежде, чем запасы иссякнут окончательно. «Если Антагонист нападет, неужели ты умрешь из-за того, что не выбрала время и место для битвы?» Тупые спазмы терзают матку. Энья впивается в руль, пытается прогнать их усилием воли: прочь, прочь, хватит. Машина заводится не сразу, и в ней холодно, как же холодно. Руки сжимают руль до побелевших костяшек. Заводись. Ну давай. Быстрее! Обогреватель работает на полную мощность, но с потоком холодного воздуха, врывающимся через разорванную крышу, ничего не поделаешь. На скорости брезент хлопает, и дырка становится больше. Остановившись наполнить бак и купить шоколадку, Энья убирает крышу совсем. Клиенты заправки на нее таращатся. Она им улыбается, но переживает, что слишком бросается в глаза. У полиции теперь точно есть номер ее машины. С обвинениями можно разобраться позже. Сейчас есть дела поважнее. Через тридцать километров ее обгоняет зеленый «форд» с двумя фуражками на полке багажника. Она ведет машину с чрезвычайной осторожностью, пока полицейские не исчезают из виду. Они не заметили открытый верх «ситроена». Ха-ха, офицер. Я, знаете ли, без ума от свежего воздуха, ха-ха. – Вырастешь румяненький, со щечками-яблочками, – говорит она, обращаясь к слепой, кувыркающейся бластоцисте в своей утробе. – Признак высокого кровяного давления. Как насчет музыки? Говорят, что нерожденные дети могут распознавать внешние звуки. Конечно, тебя еще нельзя назвать ребенком. Что предпочитаешь? Может, Четвертую симфонию Малера? Струнные и духовые извергаются фонтаном из открытого верха «ситроена» и разливаются по окрестностям дороги; по живым изгородям, затопленным пастбищам, побелевшим от изморози полям. С подветренной стороны каждой борозды скопилась снежная пудра. Грачи темными двойными полумесяцами порхают на синевато-зеленом небе; тучи чаек парят над комбайнами, распахивающими замерзшую землю под озимую пшеницу. – Ненамного хуже, чем кататься на велосипеде, – кричит она своему будущему ребенку. – Через некоторое время перестаешь замечать, насколько тебе холодно. Верный признак переохлаждения. Возможно, в ее шутке есть доля правды. Она останавливается у придорожного бара. Деревянные скамейки, на которых минувшим летом – тем самым, которое считали последним, – посетители в шортах для серфинга и гавайских рубашках потягивали лагер, теперь покрыты черной коркой инея, словно проказой. Энья заказывает кофе и «завтрак пахаря» [190]. Сельские завсегдатаи в брезентовых куртках цвета ила оглядывают ее с ног до головы, как призовую телку, и комментируют наряд. Она все еще в костюме для вечеринки: юката из ткани с ручной росписью, спортивные штаны. Она отвечает красноречивым взглядом «сдохни, шваль», и они опять сосредотачивают внимание на телевизоре под потолком. Элегантно одетая молодая леди на бледно-голубом экране с картинками Бренного мира, парящими над левым плечом, рассказывает о серии полицейских рейдов по всему городу в связи с преступлениями на почве наркотиков, вслед за пожаром на складе во время новогодней вечеринки, случившимся вчера. Вчера? Какой длинный выдался год. Дальше. На запад. Навстречу закату, с фортепианным концертом № 2 Брамса. Она кричит солнцу: задержи ночь, задержи ночь; кричит «ситроену»: быстрее, быстрее, надо успеть до темноты. В угасающем свете она вынуждает стрелку перейти в зону безрассудства, пытается обогнать солнце. Кричит и ругается на медленное движение; старые фермеры в «фиатах», в шляпах: почему самые тормознутые водители всегда носят шляпы? Она ужасно рискует, шурует по встречке, виляет, на поворотах едет на двух колесах, кричит на жалобно воющий двигатель: «Я все компенсирую, когда вернемся, будет тебе ванна с маслом и капремонт, только доставь меня по назначению!» (Когда она была ребенком и лежала больная в постели, ей снился Париж. Прежде чем мать ушла на работу в свой Департамент зарубежных связей, Энья попросила ее сложить все книги в доме, в которых упоминался Париж, около изножья кровати. Оставшись наедине с радио, сидя со стаканом апельсинового сока в уютном гнезде из одеял, она читала и перечитывала эти книги, пока в ее воображении не сложился Париж – настолько точный, что она слышала аккордеонистов и вдыхала запах выпекаемых круассанов.) (В тот первый раз, когда она в студенчестве поехала в настоящий Париж, стоило выйти из хостела – и через три улицы ей понадобился жандарм, чтобы отыскать обратную дорогу.) Это место для нее как Париж. Услышав о нем впервые от Детей Полуночи, собравшихся у тлеющих углей под железнодорожной аркой, она успела фотографировать его камерой своего воображения со всех ракурсов, при любом соотношении света и тени, в разные времена года. Пальчики, хранительница тайн, передала Энье секрет этого места с таким благоговением, словно они обе участвовали в священнодействии. Сокровенная тайна из тайн, суть архива доктора Рука, завернутая в пакет из коричневой бумаги, перевязанный бечевкой. Энья переворачивала старые-престарые страницы – коричневые и хрупкие от времени, как засушенные цветы, – очень осторожно, чтобы их не повредить неосторожным вздохом. Они поведали ей об истинном имени и природе Антагониста, а также о взаимодополняющих ролях, которые им обеим предстояло сыграть в непрерывном возникновении новых мифологий из старых; все это напоминало бесконечную цепочку ярко раскрашенных шарфов из кармана фокусника. Новые мифологии, новые тайны. Старые обиды и раны, старые надежды и мечты – все, жившее когда-то под Адамовыми потолками [191] дома, прячущегося в тени горы. Она знает, что на самом деле все будет иначе. Департамент лесного хозяйства сровнял с землей руины старого особняка, чтобы сделать автостоянку. Рядом с ней – деревянные мусорные баки, несколько стендов и общественный туалет в виде бревенчатой хижины. Возле туалета припаркованы две машины. Из одной выходит мужчина и направляется к хижине. Водитель другой машины, тоже мужчина, мигает фарами, затем выходит и следует за первым мужчиной. На одном из стендов яркими красками отмечены природные тропы и смотровые площадки, другой уведомляет о том, как легко на самом деле спровоцировать лесной пожар. Фары «ситроена» скользят по крупным буквам третьего: «Департамент лесного хозяйства: Брайдстоунский лес». Небо все еще светлое, хотя восток уже потемнел и засверкал первыми звездами зимних созвездий. Энья вываливает из сумки «набор юного взломщика» и запихивает в нее автомобильные коврики, шоколадки, фонарик, наладонник, шехину. Мечи не помещаются. Она оставляет их торчать из полузастегнутой молнии. Двое мужчин выходят из туалета и уезжают в одном направлении. Автостоянка принадлежит Энье и никому, кроме нее. Она выбирает маршрут, ориентируясь по карте на деревянном стенде. Лес испещрен тропами и зонами пикников; нужное направление отмечено красными стрелками на столбиках-указателях. Энья рассчитывала что-то почувствовать: ощутить дух места, угадать лица на деревьях, прикоснуться к душам в камнях, столкнуться с чем-то зримым и незримым. Следуя по размеченной тропе меж голых деревьев, она не чувствует ничего. Какой бы дух ни обитал здесь, он загнан вглубь заботливой рукой Департамента лесного хозяйства, его столами для пикников и разъяснительными стендами на тему лесной фауны. А может, думает она, столы для пикника, бревенчатые мусорные баки и размеченные тропинки проникли сюда лишь благодаря тому, что дух леса удалился в чудовищные глубины собственного разума? Между деревьями темно, без фонарика не прочитать, что написано на красных стрелках-указателях. – Мы идем вверх, вверх, вверх, – нараспев сообщает она еще-не-ребенку внутри. – Вверх, вверх… Тропа становится круче, и Энья часто останавливается: она ни на секунду не забывает про нож. Она говорит с плодом о сказанном видеофагусом, о сомнениях, порожденных его словами: а если Искаженные, с которыми она сражается, всего лишь возвращающиеся к ней ее собственные страхи?