– Твоя бабушка сказала, что дядя Юэн в детстве демонстрировал признаки шизофрении. – Она не сообщает нерожденному существу о том, какой вывод сделала из этих слов. Существо связано с нею пуповиной и все понимает: те же самые признаки могли быть у самой Эньи, их просто не диагностировали. Ее собственная неуравновешенность, ее страхи? Она продолжает разговаривать с ребенком. – Весь мир с причудами, не считая тебя и меня, и насчет себя я не слишком уверена.[192] Если дух леса отражает дух Антагониста, не мог ли противник так глубоко уйти в себя, что потерял способность проникать из Мигмуса в реальный мир? Как думаешь, дитя Макколл? Не считает ли дитя Макколл, что, возможно, в детстве с его матерью случилось нечто забытое, но глубоко, очень глубоко запечатленное в подсознании, настолько крепко впечатавшееся, что оно нашло выражение в Мигмусе и таким образом вернулось в реальный мир в форме фагусов? Не знает ли дитя Макколл, что бы это могло быть? Энья Макколл, похоже, знает. – Эй, мы на месте! Звездная, звездная ночь. На обнаженном склоне горы царит холод – пронизывающий холод. Тропинка идет вдоль верхней границы леса. На западном краю мира небо цвета индиго чуть светлее остального свода. Звезды огромные, блестящие и такие низкие, как будто их можно коснуться рукой. Энья ни разу в жизни не видела так много звезд. Подобно древней богине, она могла бы собрать пригоршню и сплести из них погремушку для своего ребенка. Камень стоит в нескольких метрах от смотровой площадки. Небольшое углубление, в котором его когда-то установили, забетонировано и завалено жестянками из-под пива, обертками от шоколада, фольгой и оставшимися с лета презервативами. Маленькая, смуглая и черноволосая Энья Макколл смотрит на камень, ощупывает его пальцами. Прижимает ухо к его скользкой, влажной поверхности. Ничего. Просто камень. Она садится у подножия, заворачивается в принесенные из машины коврики. Они не очень-то согревают. Она жует шоколад, кусочек за кусочком, батончик за батончиком. Она кладет мечи в ножнах на короткую траву слева от себя, портативный компьютер – справа. – Прости, малыш, но так надо. Она снимает крышку со стеклянной бутылочки и проглатывает весь свой запас шехины. Сидит, завернувшись в тонкие коврики, спиной к Невестиному камню, ждет, что будет. Жалеет, что нет музыки. Почему она не держит «Уолкперсон» в салоне? «Ночь на Лысой горе» Мусоргского, ха-ха… И, как обычно, она не замечает момент, когда шехина начинает действовать. Когда впадина, в которой она сидит, начала становиться глубже? И земля под ней сделалась мягкой и невещественной? Энья вскакивает на ноги. Небольшая впадина уже превратилась в яму и углубляется с каждой секундой. Небо – звездный диск. Что происходит? Что происходит? Такого еще никогда не было. Она цепляется за края ямы, цепляется за траву, но уклон увеличивается с каждой секундой, миф-линии утекают, как Ниагарский водопад из света, как океан, падающий с края Плоской земли. Она тонет в миф-линиях. Она пытается держать голову над потоком, чтобы не задохнуться, а стена ямы уже почти перпендикулярная. Невестин камень исчез, упал в яму. Энья тянется к мечам, к наладоннику, но они недостижимы. Они падают в пропасть. Держаться не за что, трава рвется у корней. Энья упадет, она сейчас упадет… Все исчезает в синем смещении миф-линий, падающих куда-то. Синее смещение. Красное смещение. Красное. Времена и пространства вне разума больше не пугают ее. Красное. Все красное. Сдвиги реальности, которые заставили бы других усомниться в своем здравомыслии, являются основой и утко́м ткани ее жизни. Этот красный – не цвет пламени, а цвет ран, крови, плоти. Куда же привело ее миф-сознание? Она сидит на полу огромного зала, который простирается куда ни кинешь взор. Красное, все красное. Пол и потолок из красной плоти, соединенные костяными колоннами и контрфорсами, переходящими в ребра сводов. Мечи и наладонник рядом. Как и обертка от шоколадки. Это и есть Мигмус? Энья такого не ожидала. Она не знала, чего ждала, когда приняла весь запас шехины, устроила себе передоз, вспорола реальность, но явно не этого. Она прикрепляет наладонник к оби, поудобнее цепляет мечи за спиной. Все направления выглядят одинаковыми. Она пускается в путь трусцой. Спасибо велосипеду, темп можно поддерживать бесконечно. Здесь она беременна? Какова природа этой реальности или нереальности? Колонны и контрфорсы множатся бесконечно. Единственное воспринимаемое изменение – то, что она слышит; отдаленный, медленный пульс на самой границе восприятия. Биение сердца? Энья касается рукой пола. Мягкий, теплый; едва ощутимо вибрирует в такт – тук-тук, тук-тук, тук-тук. Если вся вселенная – это тело Антагониста, то понятно, почему комната не кончается. Нечто белое привлекает внимание в однообразной реальности. Она бежит к цели трусцой, не спуская с нее глаз; посреди унылого пространства со сводами так легко потеряться. Кажется, это большой белый валун. Нет, не валун. Приблизившись, Энья понимает, что это зуб. Одинокий моляр в три раза выше ее самой. Неужели власть Антагониста над реальностью ослабла так сильно, что он больше не осознает форму и строение собственного тела? По другую сторону зуба она находит мужчину. Он заточен в металлическую клетку для публичной казни. Ржавые железные полосы впиваются в его тело, удерживают голову прямо, заставляя глядеть куда-то в бесконечность сводчатого потолка и арок, но он смотрит на Энью. Она его узнаёт, хотя видела не в расцвете лет, как сейчас, а в глубокой старости. Это мистер Антробус. – Как вы здесь оказались? – спрашивает она. – Вы меня сюда послали. – Но вы умерли. – Да. Однако в вашем воображении я буду жить, пока живы ваши воспоминания обо мне. – Но это не мое воображение. – Разве? Мы же говорили с вами про рай и ад, вспомните. – Кажется, вы сказали, что мы сами творим для себя рай и ад. – Некоторые могут создавать рай или ад для кого-то еще. Я поделился с вами своим образом ада, и он запечатлелся в ваших грезах и страхах, став реальностью. – Господи… – В каком-то смысле да. В конце концов, это же Мигмус. Он смотрит вниз – во всем его теле только глазные яблоки и губы способны двигаться. Между его ступнями – черная дыра. – Что это? – Выход. – Куда? – Я не знаю. Наружу. – Зачем мне туда идти? – Потому что вам надо уйти отсюда. – А если я хочу остаться здесь? – Вы ничего тут не найдете, кроме бесконечного повторения уже увиденного. Если останетесь, будете в точности как я. Мы оба окажемся в западне там, где ничего не меняется. – Похоже, у меня нет выбора. – Нет. У вас он есть. Это у меня нет выбора. – Я должна туда прыгнуть? – А у вас есть другие идеи? Через мгновение мистер Антробус, прикованный к зубу, становится единственной броской деталью посреди бесконечности из плоти и костей. Она падает всего несколько метров в удушливой темноте, прежде чем вертикальный туннель закладывает вираж. Это одновременно волнует и пугает, словно поездка на «американских горках» в абсолютной темноте, когда ты не знаешь, в какой момент случится очередной нырок, и станет ли он концом поездки или началом окончательного низвержения в погибель; держаться не за что, ничего не чувствуешь и не видишь, никакой опоры нет: тысячекилометровое адреналиновое свободное падение. Не было ли похожей сцены в «Докторе Ноу» [193]? Такая мысль кажется ей неуместной в момент скольжения внутри заполняющего всю вселенную тела врага. В подобной ситуации любая мысль неуместна. Темнота светлеет, приобретая телесный оттенок красного. Стенки пищевода становятся прозрачными. Спуск теперь не такой стремительный – она успевает заметить провалы и повороты и подготовиться к ним. Неужели в итоге она с воплем и плеском окажется в Поджелудочном море? За желатиновыми стенами проносятся артерии, трепещущие, хлопающие клапанами желудочки сердца; ионно-голубые молнии ветвятся вдоль нейронов и перепрыгивают синаптический зазор с рокотом грома; альвеолы размером с маленькие дирижабли то набухают, то сжимаются; внутри в невесомости парят все грезы и символы темной ночи души, [194] застывшие, мертвые, в ожидании жизнетворного дыхания, которое их пробудит. Болезнь? Безумие Антагониста или ее собственное? Здесь ничему нельзя доверять, в особенности самой себе. Внезапно труба обрывается, и Энья сопровождает прибытие в пункт назначения визгом. Ребенок… Но посадка мягкая, на податливые складки с ворсинками, похожими на пальцы. Она торопливо вскакивает – поглаживание гибких пальчиков заставляет чувствовать себя изнасилованной. Куда ее занесло? Небольшая круглая камера, из которой есть выходы. Стены напоминают плотно прилегающие стволы деревьев, вылепленные из красного мяса, потолок – решетку из переплетенных ветвей плоти, с которых свисают желтые светящиеся мешочки, похожие на непристойные фрукты. Прямо над Эньей – портал, через который она проскользнула в это потустороннее место. Комната тридцати двух дверей.[195] Выбирай. Выбирай любую. И она понимает, что это потустороннее место – центр лабиринта. Лабиринта из лиц. Когда Энья входит в узкий коридор с высоким потолком, осторожно ступая по прозрачному стеклянному полу, тот вспыхивает у нее под ногами. Через прозрачную, твердую поверхность она видит лица: глаза закрыты, губы шевелятся, как будто разговаривают во сне.